В связи с этими обстоятельствами считаем целесообразным ваш выезд в поселок Октябрьский…»
Зубцов, передав документ Патрину, возбужденно сказал:
— Щедрые граждане. Фунтовый слиток…
— Для вящей убедительности Нас прямо-таки заманивают в Москву, услужливо указывают дорогу…
— Не ведут они никуда, дороги-то эти.
— На это и весь расчет. Словом, надо укладывать чемоданы и — в Октябрьский.
Глава десятая
— Лебедева послезавтра вылетает в Октябрьский. Кашеваров тоже купил билет до Октябрьского, — доложил Осадчий.
— Вылетают одним рейсом?
— Он завтра вечером.
Кашеваров вошел по-свойски, шумно отдышался, протер платком потное лицо, сказал с улыбкой:
— Не Сибирь — Африка. Не обессудьте, что поздно. Зашел вернуть долг. Получил вот из Москвы. — И поставил на стол банку растворимого кофе.
— А вы изрядно загорели, Степан Кондратьевич.
— Целый день под открытым небом. То в музей, то в архив, то на Тополиную улицу — бегом от инфаркта.
— На Тополиной-то все шедевры скопировали?
— Так нет на Тополиной шедевров. На Песочной они. Но я ведь приехал не за шедеврами, типичная старая сибирская улица — мне в самую пору.
— И долго еще думаете бегать от инфаркта по Краснокаменску?
— Поспешить надо в Октябрьский. Завтра отбуду. Шелкопряд выходит из коконов, начинается жор. Это мне нужно увидеть своими глазами. Так что надоедаю вам в последний раз. — Он пытливо оглядел Зубцова и заключил дружески: — У меня предчувствие, что судьба сведет нас и в Северотайгинском районе…
— Может статься, что и повстречаемся. Я здесь с инспекторской поездкой.
— Встреча с земляками в такой дальней дали — очень приятна. Сегодня испытал такую радость.
Кашеваров стал неторопливо рассказывать, что в Москве есть у него старинный знакомый, Павел Елизарович Потапов. Подвизается на библиотечной ниве. И вот нежданно-негаданно повстречал он Павла Елизаровича здесь, в парке. Отец Потапова до революции был компаньоном самого Климентия Бодылина…
— Да-с, мир тесен, — заключил Кашеваров философски. — Потапов-то здесь повстречался с дочкой самого Бодылина, Агнией Климентьевной. И сын ее, Аксенов Николай Аристархович, умудрился унаследовать дедовский прииск. Не в собственность, правда, но под свое начало. Встреча с такими людьми. Для моего-то романа!..
Проводив соседа, Зубцов стоял на балконе и раздумывал: не понапрасну ли он насторожен к Кашеварову. Вполне возможно, что все в его устах — сущая правда. И в то же время столичный журналист частенько как бы прощупывает его, их разговоры возвращаются к Бодылину.
Он вернулся в комнату, включил телевизор. Шел концерт самодеятельного хора. Зубцов развернул газету. К хоровому пению он был равнодушен.
— Старинная сибирская песня о Ермаке. Запевает Антон Максимович Овсянников…
Анатолий оторвал взгляд от газеты, прислушался.
— Антон Максимович — один из ветеранов Краснокаменской милиции, начал службу в двадцатом году, вернувшись с фронтов гражданской войны. После Великой Отечественной войны был учителем в сельской школе. В юности полюбил песню, а теперь стал одним из организаторов хора…
Худощавый старичок с седым пышным чубом старательно повел неожиданно крепким басом:
Ревела буря, дождь шумел.
Во мраке молнии блистали…
Дряблая стариковская шея, болезненные подглазницы и горячие, не остывшие с годами глаза.
Зубцов, не дослушав песню, позвонил на студию телевидения.
— Попросите, пожалуйста, товарища Овсянникова после концерта позвонить мне по телефону…
Звонок прозвучал минут через тридцать. Зубцов нетерпеливо схватил трубку.
— Это — Овсянников. — Голос был не такой крепкий, как в песне, а надтреснутый и хрипловатый. — Мне передали номер телефона. С кем имею честь?..
— Не думал, не гадал, что встречу вас, Антон Максимович, — повторил Зубцов обрадованно. — Куда я только ни направлял запросы. И в адресное бюро, и в кадры. Ответы, как под копирку: «Не проживает, не значится». «Сведений не имеем». Я и поверил: пропал Овсянников без вести в сорок втором.
Река сонно всплескивала у гранитной стенки. Овсянников стоял, опершись о парапет, стариковская ладошка на сером камне будто выпилена из сосновой коры.
— Пропадал, да вот нашелся… Но вам где же сыскать. Живу в пригородном районе. Сюда наезжаю только на спевки да на выступления хора. А кадровики отставников в таком-то, как у меня не шибко великом звании не жалуют своей памятью, — проговорил Овсянников со вздохом. Потом, словно от забытья очнувшись, продолжал: — Вы спрашиваете меня о Валдисе. Вильгельм Арвидович Валдис был моим начальником, старшим товарищем, уважаемым человеком. Жизнь свою он кончил в схватке с бандитами и похоронен с воинскими почестями. — Он окинул Зубцова острым взглядом и заключил раздумчиво: — Однако же не могу скрыть, что семя сомнений в своей правоте и проницательности Валдис заронил в меня все-таки…
Антон Овсянников не спал третьи сутки. Две ночи просидел в Николиной слободе: брали мокрушника Шишина. Едва доставили раненного в перестрелке бандита в допровскую больницу, как Валдис приказал Антону подменить на дежурстве Федю Сверчкова…
До смены оставался час, тут в дежурку заскочила старуха, закутанная, несмотря на жару, в платок, и спросила:
— Здесь ли, чо ли, имают разбойников?
— Тут, — уныло буркнул Овсянников.
— Слава те! Я, почитай, с обеда тащусь через весь город, управу ищу на татей…
— Да что поделалось-то, гражданочка? — перебил Овсянников. — Только свою фамилию объяви!
— Проколова мне фамилия. Квартирую в слободе, во флигеле, два дома от Бодылинского садоводства. Иду сегодня мимо садоводства, смотрю — калитка нарастопашку и собака воет где-то далеко, ровно по покойнику. Меня будто кто под ребро толкнул: зайди, мол, Власьевна, глянь, что к чему. Вошла, вижу, собака привязана к дровянику короткой цепью. Летник разворочен, дверь напрочь отодрана и крыльцо у дома порушено. Жутко мне стало до невозможности. Сотворила я молитву и на завалинку влезла, стала заглядывать в окошки. Смотрю, а на коврике под образами сам хозяин связанный и убитый, в крови весь… Царство небесное, вечный покой ему, благодетелю нашему…
Овсянников подошел к жестяному рукомойнику, горстями поплескал себе воду на глаза, вышел на крыльцо, скомандовал конюху:
— Запрягай мою оперативную. Происшествие в Бодылинском садоводстве.
В губрозыск Овсянников возвращался под утро. Колеса дрожек по-змеиному шипели в пыли. Тянулись с боку немытые окна магазинов в частой паутине трещин. На пятнистой стене можно рассмотреть облупившиеся буквы: «Торговый дом „Бодылин и сыновья“, перед подъездом тумба в лохмотьях старой афиши.
Валдис встретил Овсянникова так, точно ждал в гости. Расстелил на столе газету, принес кипятку, выложил заварку фабричного чаю, полкаравая хлеба, сахарин.
— Ешь, Антон, — отхлебнул чай и спросил: — Ну, что там у Бодылина?
— Ограбление. Убитый он.
— Ограбление?! — Светлые глаза Валдиса сощурились, потемнели. — Что, налет банды?
Овсянников с наслаждением жевал хлеб, не пайковый, пополам с картошкой и жмыхом, а настоящий, домашней выпечки.
— Не было там ни банды, ни налета. Там похитрее было обмозговано. Один человек был у Бодылина. В кухне на столе две стопки, выпивка и закуска. Все чин чином, в аккурат на двоих. В дом его пустил сам Бодылин. Собаку, волкодава этого, мог перевести к дровянику только хозяин. Бандиты, они прежде собаку бы пришибли, чтоб шума не подымала. А тут сам Бодылин подсоблял, человек вошел вполне ему известный.
Валдис, почти не сгибая ног, прошагал по кабинету, остановился за спиной Антона.
— Зачем друг пристукнет своего друга? И как один мог разворочать столько, найти золото и уйти? Банда там орудовала, Антон! Кто-то из них, может, знаком Бодылину, его и пустили вперед для приманки.
„Ну что ты затвердил: банда, банда?.. Сам же все напортачил; не отпусти ты Бодылина, не было бы происшествия, и золото лежало бы сейчас в Государственном банке“», — думал Овсянников и сказал упрямо:
— По-другому там все было. Когда Бодылина от нас отпустили, кликнул он верного человека или тот сам вышел на купца. И все у них сталося полюбовно. Угостились, и Бодылин ему выдал клад. Потом уж гостенек пристрелил хозяина. На это, само собой, у них не было уговора.
В светлых, водянистых глазах Валдиса свинцовый блеск. Однако начальник, будто от света загородился, прикрыл глаза ладонью, опустился на стул, набил трубку, отфыркал клубы дыма, сказал с усмешкой:
— Может, ты, Овсянников, есть знаменитый сыщик Путилин, Пинкертон, Шерлок Холмс, с одного взгляда проник в тайну и понял все?
Стало обидно от насмешливого тона Валдиса и от того, что тот сравнил его, красного субинспектора, с царскими ищейками и слугами капитала.
— Не я придумал про одного человека. Старуха Проколова видела: крутился там мужик, чернявый, на левый глаз косоватый… А это — приметы Якова Филина…
Валдис настороженно посмотрел на Овсянникова и сказал с укором:
— Ты что, Антон? Разве не ты выписывал препроводиловку для перевода Филина из губернского в Таежинский уездный допр? В Таежинске за Филиным числятся три грабежа, в том числе пристанской кассы. Разве не ты, Антон, подменял на дежурстве нашего самого боевого и опытного инспектора Федю Сверчкова, который уже целую неделю конвоирует в Таежинск Филина и не сегодня-завтра вернется домой? Разве не так?
— Так, — буркнул Антон и смутился: и верно, вышло не очень-то складно. Какой-то старухе поверил, а документам и своим глазам — нет.
— Словом, Антон, составляй рапорт о происшествии. Пиши, как понимаешь, не криви душой. Считаешь, что там действовал один человек, так и пиши. Нам нужна правда. Мы не царская охранка, а рабоче-крестьянская милиция. Но о Филине, послушай моего доброго совета, не вспоминай, наши ребята засмеют тебя: поверил бредням выжившей из ума бабки. А еще лучше, Антон, иди отоспись за трое суток, а рапорт напишешь на свежую голову. Из-за классово чуждого элемента не стоит надсажаться. А золото… Сколько его там, по-твоему, взяли? Пуд примерно. Золото сам и найдешь, когда задержим бандитов. Месяц тебе сроку. Найдешь — заслужишь благодарность рабоче-крестьянской власти…