о как вальсирует сэр Станиславский — барином плывет! В такие годы! А лапища его, замечу я, на выемке спины Принцессы Крымской расположилась с удовольствием. Еще бы! (Черчилль взгляд взметнул на секретаря прощупывательный). Ну-с, все-таки продолжим. Кто там еще? Я вижу: снова дипломаты: неужели из арабов, посол египетский? — я не ошибаюсь? Простите, ваше превосходительство, это их поэт-экспериментатор — Пастернак. Складно, как уверяют русские, передает Шекспира. И стихами? (Черчилль умиленно). Да. Подумать только. Но он на празднике и не танцует, почему? Только захлебывается от водопада комплиментов Принцессе Крымской. Кха-кха (мудро посмеется секретарь). Именно. Он не танцует: хром, как лорд Байрон, но скрывает. А этот — кто? Какой-то кит на палубе — но очень весел и, надо думать, прожорлив за дюжину китов? Наш знакомец прежний. Он увивался за Принцессой долго-долго, музу вылепить хотел из нее — Алекс Толстой, между прочим, перебежчик из стана белых эмигрантов. Вербовать не думали? Цок (цокнет отрицательно) Он бестия — надует. Но лапать Шан-Гирей он не дурак! Но так она пустила шуточку: в вас, Алексис, столько килограмм, что не замечать нельзя, как борова, пока не разберут на части. — Хю! Хю! Не в бровь, а в рыло! (О себе подумай — секретарь не произнесет, конечно.)
Фото без танцев, просто рядом с ней, с разговором — привзяв ее божественную кисть — Мейерхольд (Зина Райх пылает) А склоненный к Лёле через стол — и выговаривающий для нее остроту? Ну конечно: Михаил Булгаков. Еленочка Шиловская простила («Я знаю, Лёлька, ты не клеишь кавалеров ради спорта. Но, между нами, скольких мусьё знала ты как женщина?»)
А это, Джеймс, неужто наша красавица еще и петь горазда: с гитарой (сколько струн? раз, два... семь), при поклонниках у ног, а женщины, обратите, Джеймс, внимание, стараются зависть пригасить — а им, бедняжечкам, не удается. Жаль, я не благословил вас записи ее разговоров вести, а то, наверное, и песней насладился...
Ваше превосходительство, только прикажите... Как?! (Черчилль сарделей-пальцем шутливо пригрозит.) Ослушались премьер-министра?! (Пауза) Молодцы! Запись с собой, я полагаю? В качестве ответа — на стол поставит портативный патефон, чух-чух-чух (зафурычит) и волны побегут, слов неведомых, но чудных, с перестуком по коробу гитары, со смехом друзей счастливых, вздохами завистниц, кашлем (ну всегда в старых записях сидит такой кашлюн):
Ну-ка, грустный мальчик, улыбнись!
Потанцуй со мною хоть разочек!
А потом, пожалуйста, травись,
Но пока танцуй без проволочек!
Есть средство одно от печальных дум:
В нежный твой ротик — рахат-лукум...
Ну-ка, милый мальчик, веселей!
Попадешь со мною на крючочек!
Мне вина, пожалуйста, налей,
Ты станцуй еще один разочек.
Ну-ка, быстрый мальчик, раз-два-три,
Ты меня вокруг себя крути!
Что увидишь ты в шальных глазах?
Осторожней, милый мальчик, ах!
Ну-ка, дерзкий мальчик, подожди,
Не бросай меня на полпути!
Не беги в буфет, чтоб есть лукум,
Не спасет он от печальных дум.
Rakhat-lukum — Черчилль понял и без перевода. И осенило! Почему бы не назначить местом встречи «Большой тройки» (Фрэнки, Уинни, Джози) столицу восточных сластей — Тегеран?
«Хусть, — Черчилль выхрипнул секретарю на ухо, чуть не подавившись лакричным леденцом, — Клемми с улыбкой после утреннего конкура вошла в кабинет без стука, — хусть атташе хыяснит: хринцесса Хрымкая хоедет в Хегеран?» — «Ми-илый, — запела Клемми (ее зубы, между прочим, Черчилля всегда настораживали), — ты шепчешь государственную тайну? Где наш друг Джози прячет знаменитые khmeli-suneli? Мхи-мхи-мхи (задрыгала плечиками и секретарь синхронно, Черчилль помассировал щеки). Или кому наш недруг Хитлер отливает душу в тихом разговоре? Мхи-мхи-мхи... А состав вегэтарианских пилюлек херра Хитлера наша разведка не выяснила? Как, только овощи жуя, не потерять силенки ни ... Мхи-мхи-мхи... В школьной хрестоматии рифму поставьте «силенки для войны куя»...»
11.
Но в Тегеране случилось что! Мог мухобойно хлопнуться Второй фронт!
Потомки вспомнили лишь спустя полвека. И, как обычно, первыми за океаном. Стив Житомирски. Культовый автор нью-йоркских интеллектуалов, — в статье «Песня, которая изменила ход истории» («Нью-Йорк Таймс», ноябрь 1993 года) впервые назвал имя Лёли Шан-Гирей англоязычному читателю.
Читатель узнал, что в 1943-м в Тегеране перед лидерами «Большой тройки» среди корифеев мировой сцены — а это Марлен Дитрих! Ида Кремер! Вадим Козин! (в статье Стива досадная опечатка — Козинаки) Морис Шевалье! — была неизвестная русская певица (извиним Стиву неточности — ясно, Лёля не певица, хотя пела великолепно), итак, русская, которой избранное общество рукоплескало больше всех, — а она мелькнула, как ветер (образ заимствую из статьи Стива), и нет ее...
Репортер из Мельбурна Джоан Кенгор подхватил: дело в болезни Мориса Шевалье. Французский голос прилетел в Тегеран — но, вопреки сообщениям в прессе, не пел. Жара персидская подкосила (жара в ноябре?). Да хватанул оранжада со льдом — здравствуй, ангина! Пахнуло скандалом. А если французы, разобидевшись (народ, извините, нервозный), переметнутся в лапы мсье Хитлера? Где тогда десантировать Второй фронт? Концерт союзников нельзя без французских песен! Вот Лёля споет и станцует — никто не поймет, что не француженка. «Нотр нувель этуаль?»* — изумлялись французы. «Бьян сюр**, милые мои, бьян сюр», — веяло со стороны русской.
Но только дело не во французах, — а в Уинни. Он хотел потянуть резиночку с открытием Второго фронта, но, увидев Хелену, залип в ее сети. Она поет, улыбается, накручивает рыжий локон на палец, а Уинни ерзает, краснеет, хрюкает в кресле, гогочет, роняя пепел сигары и довольно фукая носом. И ведь еще каблучками — стуки-постук! стуки-постук! — даже ладошкой поманила Уинни...
Comment ca va, mon ami?
Tu es content, mon ami?
Comme d’habitude, mon ami,
Je dite pour toi: belle ami!
(Как дела, мой дружок?
Ты доволен, мой дружок?
Как всегда, дружок,
Я говорю тебе: хорошенький дружок!)
Да! — Черчилль ожидал ее появления в составе делегации: поэтому в первый день переговоров был рассеян до неприличия, что вызвало даже колкость Сталина: «Пахожэ, гаспадин Чирчилль нэ хочит думать о ходэ ыстории, а (умная пауза) хочит думать о лихковэсных матэриах — таких, как этат рахат-лукум! (пальцем указал на тарелку, смех, переходящий в оживление, Черчилль ссылается на трудности акклиматизации и недавно перенесенный в Мадриде недуг)». Но, даже собравшись, Черчилль не преминул прошипеть атташе: «Did not you promise Crimean Princess’s arrival?» *
И вдруг — концерт для поддержания тонуса участников переговоров! Концерт, который чуть было не отменился из-за сипящего Мориса Шевалье... Кто, кто выступит четвертым номером (соблюдая иерархию воюющих держав)? Второразрядный шансонье? Только испортит дело. Да и не найти шансонье в пыльном, гадком, кишечно-желудочном Тегеране!
Занавес, повизгивая на ржавом колесике (взи-взи-взи), разъедется в стороны, свет возжется, и Шахерезада в белом тюрбане с алым пером на золотых котурнах запоет с теплой хрипотцой:
Et je murmure а tes oreilles
Les mots d’amoure, les mots pareilles
Et mon ami — c’est belle ami,
Chaque bel ami… c’est mon ami
(И я шепчу в твои ушки
Любовные слова и похожие слова
Мой дружок — это хорошенький дружок,
Каждый хорошенький... это мой дружок.)
Она закружит, закружит, скинет — бац! — тюрбан, вспыхнет медью волос, поймает черный цилиндр, брошенный Морисом Шевалье, пойдет поступью лошадки кабаре (Марлен Дитрих сощурится недовольно — она узнает свой номер коронный, но легкость-то откуда у этой ведьмы рыжекудрой?), а главное — кокетливым пальчиком будет показывать на Главных, называя поименно — бледно-зеленого Фрэнки, багровощекого Уинни, желтомахарочного Джози — «разве мужчины, когда хрупкая леди берет их за подбородок, не шалеют? Сознайтесь, милые» (пункт девятый «Золотых правил»):
Et Franklin c’est mon ami (пальчиком!)
Et Winston c’est mon ami (пальчиком!)
Et Joseph c’est mon ami (пальчиком!)
Et Adolf c’est mon ennemi! (погрозила кулачком!)
(Франклин — мой дружок,
Уинстон — мой дружок,
Иосиф — мой дружок,
Адольф — мне не дружок.)
Все договоренности подмахнул — чирк! чирк! — Уинни. Судьба Второго фронта — чирк! — была решена. Да только — чирк! — разве об этом Уинни думал? О фуршете — протиснется — чирк! чирк! — к Принцессе Крымской — взглянет в ее ночные глаза и — чирк! — выпьет шампанского из одного бокала...
12.
И? Прискакала Лёля на фуршет? Дудки! На секунду не объявилась.
Первый раз в жизни Уинни решил: женщины, господа, хуже херра Хитлера... Вслух объявил, а покамест присутствующие подгогатывали (включая переводчиц-крокодилих), вылил шампанское в горшок цветочный — и угощался весь вечер водочкой. «У водки вашей, tovarishсhi, — громко объявлял, — у водки вашей, товарисчи...» — а договорить с горя не мог.
Ну а Лёля? Дразнила? Желала оплести покрепче? Пусть попостится под сорокаградусную... Нет. Просто улаживала другую скандалёзу: с Марлен Дитрих... Вообще-то Лёля покойно относилась к любым взбрыкам — приятельство с Любочкой Орловой научило. Ну покричала Марлен после песенки Лёли, ну топнула ножкой (скорее ножищей — при ее габаритах), ну покидала шмотки в кофр, чтобы демонстративно умотать из Тегерана, ну взвизгнула про плагиат — нечего (пип!) с цилиндром (пип!) отплясывать! И что с того? порхнула бы ладошкой Лёля: пусть дитя эстрады ломается...
Но плохо вы Лёлю знаете: она разгадала, что слезы Марлен повод нашли, а причина совсем иная. Как не помочь?
Лёля столкнулась с Марлен, улыбкой поздоровалась (как Лёля умела!), припомнила стишок про Плюха-Плиха — Марлен ей по-немецки пом