К слову, из обращенных в наши дни гаданий нельзя не вспомнить «Одинокую звезду» — государство, что возникнет, если верить Лёле, на месте нынешних Соединенных Штатов. Об этом Лёля черкнула в письмеце сестре — Лидочке Шан-Гирей, которая с князем Алексисом Мдивани осела на ранчо Биг-Джоржд в Техасе... Прозвище Техаса — Одинокая Звезда! Опять гаданье на прокисшем молоке? Ничуть. Пожалуйста, удостоверьтесь: недавно техасский губернатор всем сказал, что штат их может... отделиться! Началось?.. Проверим.
А Лёлины слова о судьбах женщин в новом веке? Галочка Фридман вспоминала, как Шан-Гирей, крутя букет ромашек, скажет: «Ах, женщины грядущих дней, вы и не можете себе представить счастья, которое привалит вам. С румяными щеками, с блеском глаз (Лёля улыбнулась) и со здоровым благоуханьем из подмышек — вы выйдете перед народом всем, чтобы... штангу поднимать! Разве это не счастье? О котором тургеневские барышни — невольницы ужасного девятнадцатого века — не смели даже и мечтать...»
Разумеется, не все гадания пока исполнились. Или наполовину. Известно, что на панихиде после смерти Булгакова, на сорок дней, — Лёля пришла к Шиловской и сказала, что такая стынь (ее словцо) настанет лет на сорок, что держись — если не все (выговорила по слогам) шесть-де-сят. Лёля смотрела в тихий переулок (мимо заплаканного лица Шиловской) и говорила: «...когда придет, под каким дождем осенним... другой мастер во плоти... где на странице даже капли дрожат так, что боязно смахнуть... а дачная печурка алым зевом дыхнет из типографских букв... на завтрак булки, им изображенные, услышишь их горячий хруст... ликер из зелено-матовой бутыли — он на вкус разве не столь же сахарен, как губы девчонки, что смеется за столом насупротив... печаль? слезы больно... он напишет, чтобы хотелось сквозь его роман или отчего не повестушку (голос Лёли громче стал) прорвать пространство, закричать, войти! — увидеть плоть (усмехнется) экстравагантной героини (Лёля вздохнула) так явственно, как какао на столе... там, на страницах у него, в апреле, солнце слепит сквозь пыль... я чувствую, как в октябрьские деньки запахло листьями — ну это просто осень — и дожди пошли... в феврале морозы изрисуют окна узорами, из слов сплетенных стекол и домов... а когда и он уйдет, то (мысленно пересчитает) лет через двадцать для литературы век золотой настанет... Вы верите?..»
Так, во всяком случае, Лиза Лухманова передает.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1.
А как не верить? Московские гадалки еще в 1930-е Лёлю короновали. Ну, разумеется, формальности в их среде не приняты. И слух о том, что на одну ночь из Оружейной палаты выкрали платье Катеньки Великой для этой церемонии — пережаренная газетная утка. Но почему не поболтать? Помянутый Татлин (на грудь приняв, став синим) объявлял, что Лёля де сама туда слетала. В его рассказе, впрочем, фигурировало не платье Катеньки, а трон Петра-Ивана — двухместный трон, единственный в целом мире, с прогрызенным в спинке иллюминатором — дабы советы молодым царям давать... Булгаков с усмешкой Татлина поддел: «Так, стало быть, наша Лёля толста? Ей подавай трон на два сиденья?».
Но удивительное дело: журналист Артемий Блаженков (между прочим, один из лучших знатоков биографии Шан-Гирей), проглядывая архивы... психиатрических лечебниц за 1930-1940-е, обнаружил лечебную карту рядового Марксена (это имя) Пшеничного (это фамилия), который стоял на посту у Оружейной палаты (и не один месяц!), но вдруг (как он доктору признался, — увидев женское лицо небесной красоты) вынес из сокровищницы: платье императрицы! Но если бы только платье... А еще корону, башмаки из хрусталя, мантию (тут же — раздраконил на портянки), сапоги Петра (сразу и надел — портянки-то имеются), расписное седалище из кареты английского короля Якова (спасибо, не карету целиком), табакерку генерала Платова (а, между прочим, Пшеничный некурящий), бигуди Марины Мнишек...
Очевидная лапша, потому что ни один человек (даже помножив его мышечное усилие на психическое перевозбуждение) столько унести за один раз не в состоянии.
2.
Из-за подобных слухов считают слухами всё остальное. Бориса Скосырева, например. Или Уинни. Обидно.
По правде говоря, Скосырева (лишь только на его улыбочку взглянув) Лёля сразу раскусила. И воркование про жениха — лишь ее причуда. Но ведь они знакомы были? Да. Условие венчания она определила? Да. То, что Надя Ламанова мучительно гадала? Да. Ну разве не фантастика?! Нет. Вы забыли, что за условие? Забыли. Тогда помучайтесь...
Веселому Борису (Лёля знала) это условие по плечу — он колесил в 1920-е по всей Европе — то в Лондоне видали его монокль и тросточку, то в Амстердаме, то в Палермо — в канотье и белых дудочках, то на Ривьере бился на бильярде и порхал в воздушном поцелуе при виде пляжных мадемуазелек, то заносило в Альпы — хорошо глядеть на ледники через окно гостиницы высокогорной, обсуждая планы-планы-планы в обществе банкиров-тяжеловесов и генералов-геморроиков, горит камин, но греют всех — сигары... Кстати, Скосырев острил, что любит гаваны такие черные, как губы негритянки в темной комнате в ночи! Га-га-га-га! «Я покупаю их в г’авочке в Женеве, у евг’ея, с котог’ым я знаком. (Сигарой выдохнет колечко) Как его зовут? Ме-ме... (Еще колечко.) Дайте вспомнить... (Колечко.) Он ужасно похож на Маг’енького Мука с осг’иными ушами, как будто он объег’ся сг’ив и гг’уш... А-а! Вспомниг’! Зяма Давидофф!» (Писатель, автор болтливых книжонок, Жорж фон Давидофф — ему не родственник?)
Но, руку на сердце, разве легко дымить сигары, когда аржанов* ни шиша? Тут поневоле разовьешь активность. Чего только Борис не предпринимал! Популяризатор йоги. Лекции читал о благотворности (записали?) вэгэтарианской пищи. Переводчик — желательно при МИДе — какой державы? А, все равно. Главное — с редчайших языков. Уйгурского, небось, у вас не будет? А булиламбаньянский? — на нем пол-Азии лопочет. Любовь к экзотике всегда дает плоды. Почему бы не учредить компанию по вылову жемчужин в Шри-Ланке? (Купив стекляшек в ближайшем магазине и с морской водой перемешать — для запаха). Знаток пушнины, в особенности — русских соболей (как будто бы в Варшаве кошек мало). Пропагандист туфель из каучука. Ведь каучук снимает напряженье из области (записали?) предпоясничной. Он восстанавливает верхний (записали?) кровоток. А следовательно, дыханье и сердцебиенье. Всего-то двадцать франков (одна подошва). Адепт спиритизма (дух Клеопатры успешно вызывал — Клеопатру жизненно изображала чуть чумазая неаполитанка, которую он загодя располагал в шкафу). Король рулетки в Монте-Карло (о его гастролях попало в газеты — Скосырев был не очень рад). Гроссмейстер (нет, с Алехиным они двигали друг другу не шахматные фигурки, а бокалы с игристым — пригуби это, нет, опусти, молю тебя, язык в то), итак, гроссмейстер, умеющий нанизывать кольца табачного дыма на носок штиблета. И, кстати, первый научный переводчик Кама-Сутры на французский. А у вас, простите, какие варианты для мошны?
3.
«Г’асходов — тьма!» — повторял Скосырев одиноким американкам на Ривьере. Ну, к пг‘имег‘у, г‘азве я могу отказать себе в покупке чучег‘а сг‘ауса? Хотя у входа в дом г‘учше будет смотг‘еться чучег‘о ог‘ангутанга». А личный повар? — им был донской казак Цубулько — из коронных блюд «кулеш по-нашенски» и «кулеш по-турецки» — американки выли! Еще — шофер — кисло-желтый барон Мантейфель (а что прикажешь делать без полжелудка?) Китаец-массажист с лицом смышленой обезьянки. Садовник Жаке. Довольно обременительная трата, когда живешь в разъездах и руки не доходят — устроить парк.
Но ведь не для того у шер** Boris’а сиял монокль в глазу, чтобы не разглядеть клондайка? Он женился! (Да, мысленно испросив прощения у Лёли Шан-Гирей — в конце концов брак с католичкой можно будет фикцией объявить.) Мари-Луиза де Наваренн — графиня, белокурая, с голубенькими глазками, словом, та еще гадюка. К тому же холодна — как летаргия, костлява — как военный коммунизм. Жить, словом, можно. Зря, что ли, грудоспелые крестьянки идут-бредут вечернею зарей мимо поместья де Навареннов? А само поместье — у-у! (тут надо цок издать губами сладкий) — домина на горе в сорок комнат, озеро с островком (через мост туда приятно с книгой удалиться и выматерить вслух жену), темно-зеленое жабо дубрав, земля гектаров в тысячи четыре, где виноградники, свекольники, пастухи, быки, цесарки и полторы сотни работничков по найму (трудолюбивых и олигофренов).
Свадебное путешествие — в Давос. Удобно, особенно когда пурга. Жену запрешь в отеле (мокнув в лобик), а самому легонько коротать вечер-ночь-утро-вечер-ночь в отеле по соседству с немкой (вернее, между ее двухкилограммовыми грудями).
А мальчишечьи бильярды? Объявился в Давосе приятель по Ривьере — Жан Орлеанский герцог де Жуа — взгляд алкоголика (а чресла с гонореей). «Что не изг‘ечишься?» — «Vanitas vanitatum!»* — герцог весело вскричал. «Тогда биг‘ьяг‘д?» — «Авек плезир»**.
Играли на деньги, кольца, броши (герцог взял с ночного столика своей подружки), на бутыль вина (горничная за поцелуйчик принесла), на фокус с углями — проигравший тащит из камина, на фокус с... ночной вазой — проигравший пробирается в апартаменты генерала Жироду (восемьдесят семь лет, потеря слуха и недержание мочи) и тащит вазу из-под генерала (тот поет рулады, ночь), на золотые зубочистки герцога, на монокль Бориса — коварный герцог рассчитал — без монокля Борису не отыграться, на цвет белья у горничной (т.е. узнать) и горничную полностью («Вы меня спросили?» — и, радостно вильнув, к себе ушла), на адрес милашки из Калифорнии (герцог постукал по нагрудному карману, поддразня) — Флоренс Мармон — с веснушками! — с пословицей «важен не дом, а ванная в доме», на плантации Зямы Давидоффа (Скосырев постукал по карману — блефовал) и наконец — к десяти утра — бледнющие, как вурдалаки — сыграли на права Жана Орлеанского герцога де Жуа, которыми его семья владела восемьсот лет! — права на княжество Андорру!
Будь герцог повнимательней — подобной бы ставки не предложил. Он неужели не заметил, как Скосырев похабненько смеется, когда герцог (с каплей трусливого пота на лбу!) вытягивал из-под генерала Жироду ночную вазу? Скосырев знал: ему такое ароматное не грозит. Ведь он проигрывает, когда хочет сам — для отвода глаз. Иначе кто с тобой схлестнется? К своему тайному средству для побед внимание не привлекал. Так и с Андоррой...