Перед решающим ударом Борис щурился, потирал монокль, насвистывая русский марш, поправил абажур (который склонен был давать свет мертвецкий), пачкал мелом пальцы, чтобы кий скользнул «как фаг‘ос жениха в тог‘жественный момент бг‘ачной ночи» (герцог взгоготал), а главное — приоткрыл кругляшку медальона с рыжей прядью, поцеловал, и — кр-р-а-к! — карамболем! — даже Жироду проснулся (мокрым, разумеется, — горшка же нет) — а герцог де Жуа — сражен.
Борис схватил бумаги из прыгающих рук герцога: «Мег‘си, ваша светг‘ость, надеюсь, мне понг‘авится ваше махонькое, но пг‘елестное цаг‘ство» — «Я там не правлю — это красивая формальность» (герцог сипел от горя и от виски) — «А я туда пг‘иеду. И пг‘едложу себя им в ког‘ог‘и. Тут дело не в тщесг‘авии, ваше светг‘ость, а в жег‘ании моей дамы сег‘дца. Она со мной венчается, есг‘и я пг‘еподнесу ей цаг‘ство». — «Какой — буль-буль (добавил виски) — каприз, однако». — «То женщины (Скосырев кротко глаза возвел), г‘азве их понять?» — «Но вы — буль-буль — уже женаты?» — «Фг‘анцуженка — зубная хвог‘. К тому же она вчег‘а засматг‘иваг‘ась на генег‘аг‘а Жиг‘аду...» — «Уа-уа-уа!»
Но поразительно другое: что-нибудь да значит, что королем Андорры объявил себя Борис 8 июля 1934-го... В день рождения Лёли!
Но если знала Лёля, что Скосырев — вертопрах, то почему он стал ее героем? Есть и на это объяснение. Их мы услышим в дневнике Шиловской:
«Сегодня праздновали Шан-Гирей. Она блистала и красовалась, по обыкновению. Но Мака обратил внимание на ее слова — двадцатый век — такая гадость, хоть век только тридцать лет с небольшим живет. Когда век умрет и растает в темноте других столетий — может, лишь поступок чудака позволит улыбнуться при воспоминании об этом веке? Мака сказал, что трудно придумать план беспроигрышный и бескровный, чтобы имя русское в летопись двадцатого века вписать. А вдруг план найден? — усмехнулась чертовка. Мака, как всегда от нее, — в восторге. Тем более, она говорила, что достаточно лишь дунуть — фь-юх — и всё воскреснет... Даже царство с русским во главе...»
Разве не ясно, что, сидя в квартирушке в Нащокинском, Лёля смотрела сквозь тысячи верст и видела, как в садик при андоррской ратуше вошел блондин с моноклем, сбивая тростью с одуванчиков белый пух, и произнес на языке аборигенов: «Милые, теперь я вотр рэй* — Борис Прёмье**. Прошу любить и жаловать».
Но царствовал-то он недолго! — кричит, захлебываясь тиражом газет, Марк Дотошник. А долго-то зачем? Иначе скучно.
4.
Вот и не верьте в парапсихологию. Вы, вероятно, догадались, что в медальоне Скосырев прятал прядь волос Лёли Шан-Гирей. Как не узнать их? — золотых и с переливом красных нитей сентябрьского заката, — Лёля срежет для Бориса завиток (склоняя голову, прикусывая губку — «достаточно? или еще?») в 1923-м, когда он, с паспортом на имя англичанина Адама Смитсона, прибыл в Москву «поднимать г‘азг‘ушенное г‘ажданской войной хозяйство». Разумеется, больше, чем хозяйством, он интересовался кладом миллионера Александра Манташева, запрятанным в особняке на Петроградском шоссе. Под видом электромонтера Борис смог простучать паркет в шести залах (из двадцати восьми — не такая плохая статистика), однако — пюх! — случившееся замыкание заставило его ретироваться (став, понятное дело, снова англичанином Смитсоном, а не монтером Петрухой Застырко.)
Кстати, если Скосыреву улыбчивая Лёля сама срезала прядь, то ведь находились многие... охотившиеся за ее волосами! Нет, не поклонники, а гадалки. Зачем им? Это называется «благодать приять». Еще можно открутить пуговичку, прихватить заколку, просто за ладонь подержаться, нужные слова пробормотав, на донце глаз взглянув... Кстати, и туфли, что стибрила Галка Фридман, похоже, не для танцулек, а для «благодати»...
А Лёля? Позволяла. Умела делать вид рассеянный. У дождливого окна мечтать, чуть барабаня. К тому же сама она в чудотворство своих рук... не верила! Как так?! Да просто: говорила, что лишь зайдет в церквушку Ильи, попросит у «Нечаянной Радости» — и всё случается. «Самое главное, душеньки, помните только, не забывайте, даже если кошки скребут, даже если слезы капают, самое главное — Боженька поможет» (пункт двенадцатый и последний из «Золотых правил неотразимой женщины»).
Гадалки фыркали: к «Нечаянной» — мы и сами ходим (пропахли ладаном — ну Боже ж мой!). Но лишь Шан-Гирей там балуют, словно доченьку свою...
Ну разве вы не понимаете? — теперь возмущается Лиза Лухманова. — И вам, глупышки, надо разжевать? Проверьте, ну не поленитесь, сами! Вот, например, зима и вы к «Нечаянной» летите просить Ее о шубке новой, да! (Ведь модницы до слез вас раздражают, соседка-вамп шикует в соболях!)
Но, выйдя из церкви, не шубку получаете и не дубленку (о чем мечтали тоже), и не пальто из кашемира (сейчас такие носят, ах!), не платье с вырезом (что не по погоде, но можно до лета отложить, как раз есть времечко для похуденья), не туфли (ха-ха, не золотые) — да хоть бы часики! — но нет, не их...
«Нечаянная» вам приберегла — и в этом, девочки, и есть весь фокус — Красавца!.. (Фотокарточку киноартиста вклейте сами. Да хоть бы Лоренса Оливье, нет? его уже забыли? Ну тогда Ален Делона, что ли... Какая разница — красавцу все к лицу...)
Он (слегка сердито дыша в ладони) говорит: любимая, что долго там вздыхала — поставишь свечку и домой ту-ту, ведь такая холодина, метеорологи врут опять: климат потеплел, а я замерз, как цуцик! (Да ничего он не замерз, мужчины — просто капризули — даже витязи под два метра, даже Ален Делон.) Но ты его подхватишь под руку, чуть наклоняя душистый рай волос на мужественное плечо (мужчины от такого всё простят). Он тебе прошепчет: автомобильчик нас пригреет, унесет... Куда? Абрамцево... Малаховка... Снегири... Кратово... Рублевское шоссе... Платформа Отдых... Салтыковка... Клязьма... Жаворонки... Николина Гора... а может, Троицкое? (впишите, что по вкусу) «Нечаянная» вас озолотит...
Но при условии — «Завидовать нельзя, иначе пожелтеют щечки» (да, вы правы, снова «Золотые правила неотразимой женщины»).
Гадалки знали: если у них не выйдет, надо Лёлю умолять. Лидуша с Трубной (славилась способностью на разлучницу мужа расслабление конечностей наслать) шептала жаждущим клиенткам: «Ищите барыньку в лисьем манто...». Конечно, лучше бы у Лёли дар перенять: вот Аза-черноглаза с Арбата (дожила, подумать только, до ста лет!) училась у Шан-Гирей толкованью снов вплоть до того, чтоб видеть сны про будущие годы. Но секрет-то в пуговице с Лёлиного пальтеца! — которую Аза цопнула в давке на премьере фильмы в «Художественном» (год 1935-й).
А цыганка Маруся? В «Метрополе», выхватив цепким взглядом смеющуюся компанию мхатовцев во главе с Немировичем, — протиснулась и подхватила Шан-Гирей за запястье... Нервные дамы ну кричать! «Глядите, стянет часики! Кулоны!» — а Маруся шептала и целовала Лёлину ладонь: «Красавинька, поделися мене...».
Но дар летает не по прихоти хозяйки, а сам собой, как ветер Кара-джил — так, помнится, еще Макс Волошин возглашал, поднимая красные ручищи и гудя в нептуновую грудь. Дар, как пыльца, вдруг попадает в сердце. И, к примеру, так уж неправы те, кто настаивает, что у знаменитой в 1970-е Веры Амелунг (жила в полуподвале на Гоголевском бульваре) есть сходство с великой Шан-Гирей? Доходят до того, что говорят о родстве ближайшем. Походка легкая у той и у другой (еще бы! Вере приходилось носиться за своими псами по бульвару), манера прядь откидывать со лба, когда удивлена (как будто этого не бывает у остальных женщин), а еще — намеренно кокетливо бросать туфельки после прогулки, чтобы забраться в кожаное кресло. Лиза Лухманова родство Веры Амелунг и Шан-Гирей сердито отрицает. И над парапсихологическими способностями Амелунг издевается. Зря. Амелунг, как известно, гадала режиссеру Сергею Бондарчуку. Вообще-то он ею заинтересовался из-за ее борзых — просил арендовать для съемок сцены охоты на волков в «Войне и мире», но после, после съемок — примчался к Вере растревоженный с вопросом: «Фильм берут в Канны... Скажите, будет что?..». Она лишь взяла за руку: «Езжайте... Вас станут к облачкам бросать...». Похоже на манеру Лёли, да?
5.
Кстати, о кино. У Лёли, как мы помним, было множество знакомых в мире кинематографа — режиссеры, актеры, операторы, гримерши, включая личную массажистку Любочки Орловой — легендарную бабу Памфиловну. Та даже советовалось о женских секретиках — гнать булки или крылышки? «Разумеется, крылышки», — отвечала Лёля. Если вы не знаете профессионального жаргона, никогда не расшифруете. Булки — жир на боках, крылышки — это, простите... зад!
«Если гнать булки и крылышки, — басила Галка Фридман, — что от женщины останется? Мешок с костями!»
Ну да ладно. Мы не о крылышках, мы — о кино.
Жаль, что киношники не догадались снимать Лёлю хотя бы на любительскую пленку. Разумеется, это удовольствие вообще мало кто позволял себе в 1930-1940-е. Но разве Маля Каюмов не мог оставить нам образ живой Шан-Гирей? — он с кинокамерой не расставался. Больше: он взялся научить Лёлю саму с ней обращаться. Клал ее ладонь на ручку камеры, объяснял, зачем нужен тот рычажок или этот — а Лёля смотрела на него снисходительно: еще что придумаешь, дервиш Востока? Ты камеру обнимай, а не москвичку...
Как-то у Булгаковых к Лёле подсел режиссер Петр Вяземский (сейчас его имя забыли, но в 1930-е гремел), итак, он обратился к Лёле с комплиментом, он признался, что давно слышал от Мейерхольда восторги на ее счет — кто так в Москве кудесничает румбу? — вам платье аргентинское к лицу — он предлагал ей пойти на кинопробы: хотел поставить «Пигмалиона» — сначала статуя Галатеи, а потом, Лёля, вы соскакиваете воздушно с пьедестала...
Не исключено, что это был еще один банальный ухажер. А жаль, вдруг бы получилась пленка...
И все же счастливое исключение есть. Спасибо рыцарю верному Антуану Роланжу — он прихватил портативную кинокамеру, когда они поехали в Серебряный Бор. Некоторые считают, что это снято на даче у Любови Орловой во Внукове, поскольку на пленке есть и Орлова, и Александров, и деревянный дом с сияющими стеклами веранды. Но во Внукове нет Москвы-реки, а ведь на пленке Роланжа мы любуемся песчаным берегом, спящими лодками, серебром холодной воды, мостками, с которых сторож пытается удить плотву, — сторож поворачивается на камеру, машет лапой, кашляет, гоняя во рт