– А кто же я, по-твоему? – засмеялась она.
– Призрак!
– Какой же я призрак? Обними меня, и ты почувствуешь мою плоть. Прижми меня к своему сердцу! Согрей меня!
– Уходи, ради бога! – закричал он.
– Бога? – снова засмеялась она. – Какого бога? Ты ведь не веришь ни в одного из них.
Мирон попытался вспомнить одну из молитв, которым в детстве учила его Нерадько. Но ни единого слова не пришло ему в голову, и он зарыдал.
Призрак тем временем обвил его шею руками и стал душить.
– Нет, нет, – хрипел и задыхался он, пытаясь разжать холодные руки. Но они были крепкими, как стальные обручи.
И в тот миг, когда ему показалось, что он уже умирает, Мирон проснулся в холодном поту.
Рядом никого не было.
Дождь перестал, и ветер, кажется, утих.
Мирон облегченно перевел дыхание, и тут его взгляд упал на дверь. Она была приоткрыта, хотя он точно помнил, что перед тем, как лечь спать, закрыл ее изнутри.
– О, господи! – вырвалось у него, и он без сил упал на подушки.
Инна в эту ночь спала беспокойно, во сне ее преследовали кошмары, но она не помнила, что же ей снилось.
Проснувшись, она позвала хриплым голосом:
– Мама!
Никто не отозвался. Поднявшись с постели, девушка прошлась по ковру босыми ногами и, выйдя за дверь, еще раз позвала:
– Мама! Ты где?
Она обошла всю квартиру, но матери нигде не было. Инна вздохнула, поправила волосы, упавшие ей на лицо.
«Куда она могла уйти в такую рань?» – подумала девушка беспокойно.
Бестолково потоптавшись еще немного на кухне, она заварила себе чай и в ночной сорочке, неумытая и непричесанная, села на один из итальянских стульев, которыми так гордилась ее мать.
«Стулья как стулья», – подумала она.
И, снова вспомнив о том, что произошло, нахмурилась.
Она не знала, что ожидает их с матерью после всего случившегося в этом доме.
Нет, ей не было жалко Евгению, но что, если Валентин Гаврилович не переживет смерти дочери и тоже умрет? Неизвестно, кто наследует этот дом и оставит ли он ее мать на прежнем месте. Инна не представляла, как и куда они переедут.
У Инны, конечно, была работа, но она всегда знала, что в случае чего у нее есть дом, в который она может вернуться в любое время. Наверное, это странно, но квартиру в доме Бельтюкова она всегда считала своим родным домом. И думать о том, что ждет их с матерью теперь, было неуютно и даже страшно.
Роберто рано утром застал на кухне плачущую Нерадько. Чилини не мог поверить своим глазам. Стальная домоправительница выглядела безутешной и беззащитной. Такой он не мог представить ее даже в фантастическом сне. Роберто был уверен, что Серафима Оскаровна не растеряется в любой ситуации и не дрогнет, как капитан перед лицом бури, уверенно продолжая вести свой корабль. Но, увы. Кажется, он забыл, что Серафима Оскаровна, несмотря на свою должность и волевой характер, в сущности, всего лишь женщина.
Роберто настолько растерялся, что сначала просто топтался возле нее, потом принялся похлопывать ее по плечу, бормоча слова утешения на итальянском языке. Опомнился, налил воды:
– Выпейте, пожалуйста, Серафима Оскаровна. И не надо плакать. Как говорят у вас в России, слезами горю не поможешь.
Но она оттолкнула его руку со стаканом и продолжала жалобно всхлипывать.
Роберто воскликнул:
– Мамма миа! – и принялся бегать по кухне.
Немного успокоившись, но по-прежнему не зная, что делать, он позвонил Осипу. И, постоянно косясь в сторону плачущей женщины, объяснил ему ситуацию.
Тот пообещал немедленно прийти и не обманул растерявшегося итальянца, пришел так скоро, как позволили ему возраст и здоровье.
– Осип Михайлович! – воскликнул Чилини, увидев в дверях старика.
Итальянец улыбался во весь рот и кивал на Нерадько.
Старик нахмурился, и опомнившийся Роберто погасил улыбку.
Осипу удалось довольно скоро успокоить женщину. Что именно он говорил Серафиме Оскаровне, повар не расслышал, но облегченно вздохнул, когда Осип увел Нерадько с кухни.
Самому Роберто было очень жаль погибшую девушку. Он считал ее несколько ветреной, но милой.
Ему нравилось, как Евгения улыбалась, а особенно ему импонировало то, что она не сидела на диетах и всегда ела с аппетитом, отдавая должное талантам повара.
Но особенно Чилини переживал за судьбу хозяина. Даже просыпаясь ночью, он думал о том, выкарабкается Бельтюков или нет.
А если случится самое страшное, то что делать ему, Чилини? Возвращаться домой в Италию?
Да, он порой скучал о своей родине, но в то же время уже привык жить в России.
И жилось ему здесь совсем неплохо. Его уважали, им дорожили и хорошо оплачивали его труд.
Он никогда и нигде не получал столь много и не пользовался таким почетом, как в доме Бельтюкова.
В те дни и вечера, когда устраивались приемы, банкеты и просто дружеские вечеринки, хозяин вызывал своего повара в зал, где пировали гости, и с гордостью представлял его присутствующим, а после завершения трапезы его шумно благодарили.
Поначалу это Роберто смущало, но всегда льстило его гордости.
Как-то Филипп Яковлевич объяснил ему, что традиция чествования повара существовала у помещиков дореволюционной России.
Чилини принял это к сведению, так и не решив тогда, хорошо это или плохо. Но потом подумал, что чтить традиции, наверное, все-таки хорошо.
И с тех пор принимал похвалы и благодарности как должное.
Если хозяина не станет, кому он тут будет нужен?
Роберто вздохнул и принялся за приготовление завтрака.
Утро было удивительно красивым. Даже не верилось, что на дворе поздняя осень.
Небо цвета морского залива и облака как белые кони с серебристо-серыми гривами…
Хотелось читать стихи, сочинять песни или отправиться за город. Короче, хотя бы на время забыть о расследовании убийства.
Мирослава влетела на кухню.
– Мо… – начала она, но тут же остановилась.
Морис Миндаугас с олимпийским спокойствием резал овощи на большой деревянной доске.
Но не это остановило Мирославу.
За маленьким столиком на вертящейся табуретке сидела Ксюша Рукавишникова. На столе перед ней были раскиданы в художественном беспорядке кисти рябины, ближе к краю лежала горка уже отделенных от веточек ягод.
А одна самая большая ветка с крупной кистью из ярко-алых ягод, оперенная несколькими ажурными листьями, стояла посередине обеденного стола в стеклянной вазе на низкой ножке. И была она вручена скорее всего Ксюшей Морису Миндаугасу.
Ксения была внучкой Клавдии Ивановны Рукавишниковой, которая жила неподалеку от коттеджей и приходила убираться в дом Мирославы пару раз в неделю.
Увидев Мирославу, девочка тотчас вскочила.
– Сиди, сиди, – сказала хозяйка дома и подошла поближе.
– Мне Морис разрешил сорвать, – проговорила тихо Ксения.
Волгина кивнула и спросила:
– А что это будет, варенье?
– Нет, – качнула головой Ксения и невольно улыбнулась: – Бусы.
– Бусы?
– Ну да. Раньше еще песня такая была, мне ее бабушка пела: «Вместо кораллов на бусы грозди рябины дарил».
– Понятно. – Мирослава задумалась, а потом сказала: – Давай меняться.
– Меняться? – удивилась девочка.
– Ага, – кивнула детектив, – ты мне – рябиновые бусы, а я тебе – коралловые.
Черные Ксюшины ресницы недоверчиво взмыли вверх.
Потом она покачала головой.
– Почему? – спросила Мирослава.
– Потому, что у них цена разная.
– Ксеничка, – Мирослава положила руку на плечо девушки, – кто же может измерить цену любви мастера, вложенную в его труд?
Девушка зарумянилась.
– Ну, какой же я мастер… – смущенно проговорила она.
– По-моему, неплохой. – Мирослава уже разглядела нитку с нанизанными на нее ягодками рябины и потянула ее.
– Ой! – испуганно воскликнула Ксюша, – осторожней, они еще не закончены, и там иголка.
– Вижу.
– Мирослава Игоревна…
– Просто Мирослава.
– Мирослава, – послушно исправилась девушка, – но вы ведь не носите украшения…
– А я не себе. Тете подарю. Ты ведь знаешь мою тетю Викторию?
– Кто же не знает Викторию Волгину! – Глаза девушки заблестели. – Я почти все ее книжки прочитала.
– Но… – она опустила глаза, – разве она станет носить рябиновые бусы?
– Носить скорее всего не станет, – согласилась с ней Мирослава, – но наверняка украсит ими интерьер своего кабинета.
– Вы думаете? – В глазах Ксении зажглись огоньки надежды.
– Уверена! Так что доделывай свое украшение и будем меняться.
– Хорошо. Спасибо. Мне можно здесь пока остаться?
Мирослава перевела взгляд с залившейся краской Ксении на невозмутимого Мориса и сказала:
– Конечно, можно, Ксеничка.
Обрадованная девушка горячо ее поблагодарила.
Уже поздно вечером Мирослава спросила своего помощника:
– Ты ведь не собираешься пудрить девчонке мозги?
– Нет, – удивленно ответил он, – с чего вы взяли?
– Видела, как она на тебя смотрит.
– На этот раз вы ошиблись, маэстро, – ответил он ей насмешливо.
– У меня хорошее зрение.
– Несомненно, – усмехнулся он, – но только я для Ксении как шедевр.
Мирослава присвистнула:
– Ну и самомнение у тебя!
– Не в том смысле.
– В каком же? Разъясни.
– В том, что девушка смотрит на меня, как на картину на стене или статую в парке. Просто любуется.
– И получает эстетическое наслаждение, – хмыкнула Мирослава.
– Что-то в этом роде…
– Ты уверен?
– Стопудово, как говорит Шура.
– Ну, смотри, я не хочу, чтобы девочка попусту страдала.
Он успокаивающе кивнул.
На языке у него вертелся вопрос: а это ничего, что он страдает? И попусту или нет?
Но задать ей свой вопрос Морис так и не решился.
Мирослава набросала себе план действий на ближайшее время.
Самым важным было найти Верещака.
Для этого, пожалуй, следовало бы побеседовать с его квартирной хозяйкой, с коллегами, директором и администратором цирка.