На опрокинутом ящике, оперев большие руки на колени, сидел бородатый старик со сросшимися, косматыми бровями. Перед ним, согнувшись, заложив руки за спину, стоял незнакомый Иноземцеву человек. Иноземцев вгляделся в него и увидел, что руки этого человека скручены за спиной толстой верёвкой. Кухонный нож валялся на земле, и лезвие его тускло отсвечивало от колеблющегося огня коптилки.
– Что тут у вас вышло, Борода? – спросил Иноземцев.
Старик поднялся с ящика:
– С ножом на меня полез! Одноглазый черт!
Иноземцев не без удивления взглянул на связанного человека. Единственный глаз его горел злобой и ненавистью.
– Ты что, ошалел? Ну, убил бы ты его – тебя тут же и вздёрнули бы!
– А мне всё едино. Хоть сейчас вешай!
– А что так?
– Детей моих нету на свете, хаты моей нету, хозяйки нету... Хоть одного гада убью – и можно помирать!
– Дёшево себя ценишь, одноглазый черт, – набивая махоркой трубку, заметил Борода.
– Такая мне, значит, цена.
Он потянулся, пошевелил плечами, верёвка врезалась в кисти рук.
– Развязывай его, – приказал Иноземцев.
Борода посмотрел на Иноземцева, молча подошёл к одноглазому и стал развязывать узлы верёвки.
– Слушай, – негромко и отчётливо заговорил Иноземцев, обращаясь к одноглазому, – это он правду говорит: так дёшево жизнь свою отдавать – глупо. И кроме того зря ты с ножом полез: он здоровый, как медведь, и мог тебя одной рукой задавить.
Одноглазый стоял в недоумении, поглядывая то на Иноземцева, то на того, кого называли Борода.
– Ну, иди...
Борода толкнул ногой дверь и пропустил вперёд одноглазого.
Они довольно долго шли по изрытой, загаженной земле, вдоль проволоки, пока не вышли к воротам лагеря. Часовой посторонился – и одноглазый очутился за проволокой. Борода по-прежнему шёл с ним, несколько позади. Одноглазый всё время оглядывался, ожидая выстрела в спину.
Вдруг Борода остановился и опять сказал:
– Ну, иди.
– Куда?
– Куда хочешь... Чтобы духу твоего здесь не было! Ты у нас новый человек, наших дел не знаешь – ещё беду сделаешь.
– Слушай, дядя, – сказал одноглазый. – Ведь ты знаешь, куда я пойду.
– Твоё дело, – нехотя ответил Борода. – Но чтобы я тебя больше не видел.
Возвращаясь в лагерь, Борода в воротах увидел грузовик. В кабинке, рядом с шофером, сидел Иноземцев.
Он открыл дверцу и тихо сказал Бороде:
– Мост на сорок седьмом километре закончим – будет порядок. А не кончим к воскресенью – башки поотрываю, и тебе первому, – и ещё тише добавил: – Немцы горячку порют! Тебе понятно?
Только в одиннадцатом часу Иноземцев добрался в Плецк. Из дорожного управления он позвонил Шнапеку и доложил, что фон Мангейм остался на 54-м километре, в лесу, и следовало бы послать туда на всякий случай патруль егерей.
– Хорошо, – ответил Шнапек. – Приходите сейчас на мою квартиру.
Глава XVIIIПро что куковала кукушка
Охота группенфюрера фон Мангейма началась с того, что он, проснувшись, выстрелил в сороку, сидевшую на суку, и промазал.
Сорока улетела. Фон Мангейм постоял на поляне и приказал налить себе из термоса кофе. После того как уехал Иноземцев, фон Мангейм почувствовал беспокойство. Уверенность молодого русского, его хладнокровие хорошо действовали на группенфюрера. По правде говоря, фон Мангейму хотелось вернуться, но мысль о встрече с комендантом останавливала его. Шнапек, конечно, поймёт, почему группенфюрер потерял вкус к охоте на лося. В конце концов это он, Шнапек, придумал предлог для того, чтобы Иноземцев уехал в самом начале охоты. И если фон Мангейм вернётся, не убив этого проклятого лося, хорош он будет в глазах офицеров!
Узкая просека лежала перед группенфюрером. По этой просеке надо было идти до тропинки, а потом добраться до места, называемого по-русски «сечей», то есть до вырубленного леса. Здесь люди Иноземцева видели следы лося, здесь полковник Мюльбах убил великолепное животное, рога которого украшают офицерское казино.
Фон Мангейм приказал шоферу оставаться на поляне, у машины, а сам, натянув болотные сапоги, в сопровождении двух вестфальцев зашагал по просеке.
Один из телохранителей – Готвальд – шёл несколько впереди: ему было приказано держать автомат наготове. В сущности, это была излишняя предосторожность. С тех пор, как убили Разгонова, в этих местах никто не слышал о партизанах.
И всё же этот тоскливо шумевший лес, в котором были разбросаны заржавевшие винтовки, патроны, осколки снарядов, гранаты и кое-где трупы в истлевших тёмно-зелёных куртках, наводил беспричинную грусть. Даже сытые, здоровенные вестфальцы в недоумении и тревоге озирались по сторонам, особенно когда просека кончилась и надо было свернуть на тёмную тропинку, где под ногами хлюпала вода.
Они шли уже больше двух часов. Облака поредели, пригревало солнце, но в густом молодом лесу не стало светлее. Где-то далеко справа прокуковала кукушка. Готвальд вдруг остановился и показал рукой на землю. На влажном мху ясно виден был овальный, наполненный водой след. Дальше след терялся – тропинка была завалена пожелтевшей листвой.
Фон Мангейм заставил вестфальцев идти тише. Теперь кукушка куковала где-то слева.
– Как здесь много этих противных, наводящих тоску птиц!... – вслух подумал фон Мангейм.
И точно в ответ его мыслям кукушка прокуковала где-то сзади. Через некоторое время охотники попали в бурелом. Приходилось то и дело перелезать через стволы поваленных деревьев. Фон Мангейм снова увидел следы лося. «Нет, этот Иноземцев – честный малый», – подумал он, и как раз в этот миг дважды прокуковала кукушка. И вслед затем лесную тишину разбили два выстрела. Шедший впереди Готвальд вдруг опрокинулся навзничь. Фон Мангейм судорожно обернулся. Второй вестфалец падал на землю лицом вперёд. В то же мгновение нога Мангейма наткнулась на что-то податливое: стволы деревьев полетели куда-то вверх, земля ушла из-под его ног, чёрная бездна сомкнулась перед глазами, и он потерял сознание.
Глава XIX«В гостиной без огней»
Комендант Плецка Шнапек жил за городом, в дачной местности, в парке, спускающемся к реке. Дача стояла на обрыве. Высокие ели, прямые аллеи, цветники, беседки на берегу – всё радовало глаз в те времена, когда здесь был дом отдыха. Но с тех пор как в Плецке появились немцы, с тех пор как здесь, в дачной местности, поселился комендант Шнапек, дом был окружён колючей проволокой. Высокие заборы окончательно скрыли от глаз чудесный пейзаж Заречья, и трудно было понять, зачем этот любитель природы Шнапек поселился здесь. Дом, в котором он жил, снаружи совершенно походил на тюрьму. Это впечатление дополняли две вышки для солдат-пулемётчиков.
Как только Иноземцев переступил порог загородного дома, он услышал звуки аккордеона, женский смех и голос Шнапека, во всю силу лёгких орущего немецкую военную песню. Он понял, что происходит пирушка.
Шнапек принял Иноземцева со снисходительным и сонным видом и, поздоровавшись, втолкнул его в полутёмную комнату:
– Я сегодня отдыхаю, но дело прежде всего. Я хочу говорить с вами о деле, пока у нас обоих ещё не шумит в голове.
Заложив руки за спину, он долго смотрел на Иноземцева:
– Мне пришла в голову одна мысль: что если вы сядете на место, которое занимает Ерофеев?
– А как же дорога? – помедлив, спросил Иноземцев.
– Эта работа идёт к концу. За неё возьмётся Гунст.
– Из меня выйдет неважный бургомистр. Я строитель и никогда не занимался такими делами.
– Какими делами? Делами будем заниматься мы. Вы будете отдыхать. Вам следует отдохнуть после трудов.
Иноземцев молчал.
– Вы, наверное, рады? Это почётная должность, и пьяница Ерофеев не достоин занимать такой высокий пост. – Шнапек как-то загадочно произнёс эти слова. – А теперь идите пить и веселиться.
В столовой играл на аккордеоне переводчик Лукс, кружились две девушки, немного знакомые Иноземцеву, и третья девушка, которую он очень хорошо знал, – телефонистка Тася Пискарёва.
Шнапек протянул Иноземцеву гитару, и молодой человек приятным голосом запел романс, который нравился Шнапеку, романс об утомлённом солнце, нежно прощавшемся с морем. После этого переводчик завёл радиолу и начались общие танцы. Две девицы, которых немцы привезли с собой в этот город, были сильно навеселе. Иноземцев подхватил Тасю, и они закружились вокруг стола. Иноземцев мельком взглянул на Шнапека: его лицо с низким лбом и широким, выдвинутым вперёд подбородком лоснилось, кабаньи глазки светились недобрым блеском, он притянул к себе одну из девиц и грубо взъерошил ей волосы.
– Что вы сегодня мрачный такой? – громко спросила Тася у Иноземцева и засмеялась, удачно представляясь пьяной.
Продолжая танцовать, они очутились в другой, полутёмной комнате. Странная тень вдруг легла на лицо Иноземцева. Теперь он казался старше своих лет.
– Устал? – спросила его Тася, вкладывая какой-то особый смысл в это слово.
– А ты не устала? – в тон ей спросил Иноземцев.
Тася спросила:
– О чём они там говорят?
Прислушавшись, Иноземцев сказал:
– О Ерофееве. Лукс говорит, что Ерофеев кончит белой горячкой, а Шнапек полагает, что конец Ерофеева будет другим. Тебе следовало бы получиться немецкому.
– Когда не быстро говорят, понимаю. Ты долго учился?
– Три месяца, пока был в госпитале; кое-что дала школа. Обстановка, надо сказать, сложилась интересная.
– Может быть, пора кончать?
– Смотря кому...
Тася громко засмеялась и упала на тахту.
– Положительно нельзя с этой хохотушкой танцевать, – сказал Иноземцев, возвращаясь к столу.
Иноземцев налил вина, выпил, взял гитару и запел:
«Сияла ночь, луной был полон сад,
Сидели мы с тобой в гостиной без огней...»
Наступила тишина. Шнапек, запрокинув голову, мечтательно уставился в потолок и иногда грустно вздыхал.