Тася Пискарёва, сидевшая на тахте в полумраке, глядела на него и думала о том, что на душе у этого сентиментального пожилого немца тысячи человеческих жизней – тысячи безжалостно убитых детей, женщин, стариков и молодых людей в цвете сил...
Глава XXНовые действующие лица
Город Зауральск был полон толками о пожаре на заводе «Первое Мая».
Не было дома в городе, где бы не говорили о разрушенных цехах, о жертвах, о том, что среди погибших оказался человек, которого никто никогда не видел на заводе. Огонь появился в цехе «К». Вспыхнули так называемые концы – пакля, которой вытирают руки рабочие и бросают обычно в железный ящик. Именно в этом ящике и вспыхнуло пламя. Находившиеся поблизости люди сразу бросились к огнетушителям. Несмотря на их усилия, тут же загорелась перегородка, и спустя пять минут всё, что было деревянного в цехе, уже пылало. Огонь, перебросившийся на склад, где находилась взрывчатая смесь, грозил вызвать взрыв огромной разрушительной силы.
Однако этого не случилось потому, что в момент пожара на складе не было ни крупинки взрывчатой смеси. Всё было убрано после того, как необходимая для испытания партия снарядов нового типа была отослана на полигон.
О пожаре на заводе больше всего говорили в рабочем посёлке.
В числе других там уже второй год жил эвакуированный из Днепропетровска мастер Фёдор Макарович Бугров с дочерью и сыном.
Бугров сильно тосковал по родному городу, по квартирке с балконом, откуда были видны Днепр, железнодорожный мост и прибрежный парк. Здесь, на Урале, семья Бугровых прожила первую суровую зиму. Шура перенесла воспаление лёгких, старик сильно страдал от ревматизма. Но зима 1941-1942 года была тяжкой зимой для всей страны.
Весной жизнь Бугровых немного наладилась, их перевели из промёрзшей землянки в только что отстроенные бараки. В комнатке напротив их квартирки поселился спокойный жилец – мастер завода «Первое Мая» Геннадий Юлианович Томашевич. Он сторонился шумной и смешливой Шуры, которая почему-то прозвала его мухомором, но подружился с Юрой. Шуру он видел редко: она работала телеграфисткой на военном телеграфе, большей частью по ночам. Юру отец определил на завод, и Томашевич часто заступался за него, когда Фёдор Макарович укорял в чём-либо сына.
Томашевич и Юра были большие охотники решать ребусы, головоломки и крестословицы. Каждый раз, когда Томашевич добывал новый журнал, они с Юрой устраивались поближе к свету, и вечерами можно было слышать хрипловатый бас Томашевича и ломающийся, мальчишеский голос Юры:
– Персидский царь – пять букв?
– Дарий.
– Река в Индии – четыре буквы?
– Ганг.
Старику Бугрову эта игра нравилась. Слушая, как они решали крестословицы, он узнавал названия городов, рек, имена исторических личностей. Ему было приятно, что сын всё же прочёл немало книжек и кое-чему научился в тринадцать лет.
К Томашевичу Бугров относился уважительно, хотя знал, что это был тёртый калач, искал счастья даже в Америке. Томашевич разговаривал с Бугровым несколько свысока – старик это чувствовал и смущался. Таким образом, единственным собеседником Томашевича был Юра.
Жил Томашевич замкнутой жизнью, на заводе ни с кем не сближался, временами ходил в читальню, просиживал там подолгу. Один только Юра имел право входить к Томашевичу в комнату, и то, конечно, в его присутствии. Юра Бугров был любопытен, склонен ко всему необычайному и притом настроен воинственно, – словом, это был подросток военного времени, не пропускавший ни одного сообщения по радио, следивший по карте за всеми передвижениями войск, интересовавшийся типами танков и самолётов не только нашей армии, но и противника. К тому же он был очень наблюдателен, и это не раз выводило из себя его сестру Шуру, которая никому не позволяла вмешиваться в её личную жизнь.
Однако, как это ни странно, резкое столкновение произошло у Томашевича не с Шурой, которая величала его презрительной кличкой «Мухомор», а с его приятелем – Юрой. Случилось это следующим образом.
Однажды вечером Юра появился на пороге узенькой, похожей на купе жёсткого вагона комнатки Томашевича. Томашевич не слышал его шагов; он сидел за столом и на узкой полоске бумаги тщательно выписывал длинные колонки цифр и какие-то буквы. Юра решил, что Томашевич занимается решением крестословицы, и, стараясь не шуметь, подкрался к нему. Томашевич внезапно поднял голову и, увидев Юру, страшно рассердился, выругал его соглядатаем и выгнал из комнаты.
Трудно передать, как это обидело Юру. Огрызнувшись, он вышел из комнаты и решил «навсегда порвать» с Томашевичем. Однако полчаса спустя Томашевич зашёл к Фёдору Макаровичу одолжить щепотку махорки – и Юра пошёл с ним на мировую.
Томашевич позвал Юру к себе, пообещал ему дать пачку старых журналов, купленных на рынке в прошлое воскресенье, – и Юра окончательно сменил гнев на милость: он вошёл в комнатку, откуда его полчаса назад столь свирепо изгнали, и пока Томашевич доставал запрятанные журналы, увидел в железной печурке смятую бумажку, ту самую, которую так тщательно дописывал цифрами и буквами Томашевич. Мальчишеское любопытство заставило его вытащить из огня обгоревшую по краям бумажку и незаметно сунуть в карман. Его очень интересовало, какую именно головоломку тайком решал Томашевич.
Тем временем Томашевич торжественно извлёк пачку прошлогодних иллюстрированных журналов и вручил их Юре, взяв с него слово, что он возвратит их не позднее завтрашнего дня.
Улегшись на сундук, Юра занялся журналами, но тут же вспомнил о бумажке. Он тщательно разгладил её и стал изучать, но несмотря на солидный опыт в области решения ребусов, головоломок и крестословиц ничего не понял в этих цифрах и буквах, выписанных в четыре колонки на узком листке бумаги.
– Что у тебя? – небрежно спросила Юру сестра Шура.
Она собиралась на работу, и так как и её временами развлекали «головоломные» упражнения Юры, она заглянула в бумажку, которую тот изучал.
Не без удивления Шура посмотрела на брата:
– Юрка! Это ж шифровка! Откуда ты это взял?
– Какая там шифровка? Чего ты порешь? – в свою очередь удивился Юра.
Но недаром Шура работала на военном телеграфе: это действительно была тайнопись – шифр, шифрованная записка.
Вскоре произошёл случай, имевший прямую связь с открытием, которое сделала Шура Бугрова.
Как-то днём в читальню Дворца культуры вошёл коротко остриженный бритый человек с прозрачно-голубыми близорукими глазами. Железная складная линейка торчала из кармана его блузы. Он прошёл в читальный зал, просмотрел газеты, потом подошёл к Соне Сосновой и попросил 22-й том Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона. Соня машинально поискала на полке том, попросила у посетителя читальни удостоверение личности, выдала книгу и вдруг вспомнила, о чём просил сё Шорин. Она поглядела на удостоверение личности, которое оставил посетитель, и прочитала имя, отчество и фамилию: «Геннадий Юлианович Томашевич».
Она поискала номер телефона Шорина и позвонила ему:
– Вы не забыли то, о чём вы меня просили?
– Конечно, не забыл.
– Ну вот это случилось.
– Очень хорошо. Я скоро буду у вас.
Человек, по фамилии Томашевич, минут пятнадцать проглядывал том словаря, потом вернул его и ушёл, получив обратно своё удостоверение.
Соня была немного удивлена тем обстоятельством, что Шорин пришёл только к вечеру. Он попросил у неё этот том, очень внимательно перелистал его, нашёл нужные страницы и стал разглядывать их через лупу.
– Посмотрите, – сказал Шорин, показывая Соне раскрытую книгу.
Соня посмотрела и пожала плечами. Тогда Шорин показал ей еле заметные следы резинки, обыкновенной школьной резинки. Какие-то пометки в книге были аккуратно стёрты.
– Вы не спрашиваете фамилии человека, который брал у меня этот том словаря? – сказала Соня.
– Фамилия – Томашевич?
Соня изумлённо посмотрела на Шорина. Помолчав немного, он сказал:
– Я должен поблагодарить вас. Прошу вас продолжать интересоваться духовными запросами гражданина Томашевича...
Несмотря на обычный, непроницаемый, несколько рассеянный вид Шорина, Соне показалось, что он был чем-то очень доволен.
Глава XXIКажется, назревают события
Первым ощущением группенфюрера, когда он стал приходить в себя, был холод в затылке. Затем фон Мангейм почувствовал беспокойство от прикосновения чьих-то пальцев к его вискам. Фон Мангейм открыл глаза и увидел существо в белом. Он понял, что это врач, а не ангел, потому что ангелы, как известно, не носят очков в роговой оправе. И решил, что не убит, а только ранен.
С трудом повернув голову, фон Мангейм увидел сидевшего у изголовья постели Иноземцева. Иноземцев был единственным человеком, которого допустили к группенфюреру, потому что он, Иноземцев, оказался спасителем жизни фон Мангейма. Это Иноземцев послал патруль егерей на пятьдесят четвёртый километр. Патруль немного запоздал: два вестфальца лежали мёртвые, но группенфюрер был жив, только оглушён. Партизаны протащили его метров двести по просеке, а затем бросили и скрылись, когда егеря открыли бешеный огонь.
Тихонько, шепотом, рассказал обо всём этом Иноземцев группенфюреру.
– Я просил вас подождать моего возвращения, – сказал, по-видимому, искренно огорчённый происшествием Иноземцев. – Это была большая неосторожность...
– Виноват во всём Шнапек... Зачем вы ему понадобились тогда столь экстренно?
– Он назначает меня бургомистром вместо Ерофееева.
– Вместо Ерофеева? – в изумлении повторил фон Мангейм. – Я думаю, что этого не будет... Дорога не кончена.
И слабым мановением руки он дал Иноземцеву понять, что аудиенция кончилась.
Кроме Иноземцева только Тася Пискарёва пользовалась особым расположением со стороны немцев. Её даже допускали на пирушки к фельдкоменданту Шнапеку, хотя Тася Пискарёва была не слишком хороша собой. До войны она работала телефонисткой на узле связи и ничем не привлекала к себе внимания. Теперь же, при немцах, она жила в штабном городке, в лучшей части города, и немцы охраняли её, почти как Ерофеева.