Уиллард приближался к сцене бури, к самой трудной части этой труднейшей пьесы, и ощущал себя полностью выжатым. Дочери выгнали Лира на улицу в сопровождении одного лишь шута, под ураганный ветер и проливной дождь, и от такого обращения он едва не сошел с ума. Ему даже буря показалась лучше дочерей.
Уиллард указал жезлом, и появился Лир. Новый взмах — и возник шут, цепляющийся за левую ногу Лира. После следующего взмаха загремела буря — выл ветер, хлестал дождь, вспыхивали молнии и громыхал гром.
Разбушевавшаяся стихия невольно притягивала к себе внимание, но и фигура Лира начала увеличиваться, пока не стала огромной, как гора. Буря его эмоций не уступала буре природной, и его голос перекрывал вой ветра. Его тело утратило осязаемость и начало колыхаться на ветру, словно превратилось в грозовую тучу и состязалось на равных с безумием атмосферы. Лир, преданный дочерьми, бросал вызов буре, и голосом, перекрывающим возможности человеческого, взывал к ней:
Дуй, ураган, пока не треснут щеки!
Дуй! Свирепей! Ярись! Клубитесь, хляби
Земные и небесные, пока
Не захлебнутся флюгера на башнях!
Вы, молньи — огненные вещуны
Раскалывающих дубы ударов, —
Спалите белые мои седины!
Ты, всесокрушающий гром, разбей в лепешку
Брюхатый шар земли, размолоти
Природы кладовую, уничтожь
Неблагодарное людское семя!
Его прерывает шут, чей пронзительный дрожащий голосок делает слова Лира более героическими по контрасту. Он умоляет Лира вернуться в замок и помириться с дочерьми, но Лир его даже не слышит и продолжает греметь:
Греми, хлещи, раскатывай, рази!
Я не отец ни молниям, ни вихрю.
Я не давал вам царств, не звал детьми.
Я не виню вас — тешьтесь надо мной,
Одряхшим, презираемым и слабым.
И все же неужель не стыдно вам
С двумя мерзавками объединяться
Против седой и старой головы?
О, это подло, по-холопьи подло!
Граф Кент, верный слуга Лира (хотя король изгнал его в припадке ярости), отыскивает Лира и пытается отвести хоть в какое-то укрытие. После интерлюдии в замке графа Глостера действие возвращается к Лиру, и его приводят — вернее, затаскивают — в хижину.
И тут Лир наконец начинает думать о других. Он настаивает на том, чтобы шут вошел в хижину первым, а затем бродит вокруг, размышляя (несомненно, впервые в жизни) об участи тех, кто не является королем или придворным.
Его изображение становится меньше, а дикость на лице сглаживается. Он подставляет лицо дождю, а слова его кажутся отстраненными и исходящими как бы не совсем от него, словно он прислушивается к кому-то другому, произносящему его монолог. Ведь говорит, в конце концов, не прежний Лир, а новый и лучший Лир, очищенный и изменившийся после страданий. Встревоженный Кент смотрит на него и пытается увести в хижину, а Мэг Кэткарт, заставив развеваться на ветру их лохмотья, удается создать впечатление, будто оба они нищие. Лир говорит:
Вы, голытьба
Бездомная, бездольная, — все те,
Кого сейчас нещадно хлещет буря!
Как терпят эту злую непогоду
Ваши оголодалые тела,
Глядящие в прорехи, в окна рубищ?
О том я не заботился. Лечись,
Роскошество, подставь бока, почувствуй,
Что чувствует под бурей нищета,
И с нею свой избыток раздели,
Чтоб стала явью правосудность неба.
— Неплохо, — сказал через некоторое время Уиллард. — Мы схватываем идею. Только вот что, Мэг, — одних лохмотьев недостаточно. Можешь ты создать впечатление пустых глаз? Не слепых, а пустых — глаза есть, но они глубоко запали.
— Думаю, что смогу, — ответила Кэткарт.
Уилларду с трудом в это верилось. Денег тратилось больше, чем он ожидал. Времени уходило значительно больше, чем он ожидал. И общая усталость оказалась гораздо больше, чем он ожидал. Но все же проект приближался к завершению.
Ему еще предстояло записать сцену примирения — настолько простую, что она требовала самых деликатных штрихов. Там не будет ни фона, ни искусственно измененных голосов или образов, потому что здесь Шекспир становился простым. Ничего, кроме простоты, и не требовалось.
Лир теперь стал просто стариком. А отыскавшая его Корделия — просто любящей дочерью, без королевской величественности Гонерильи и жестокости Реганы.
Лир, в котором выгорело безумие, постепенно начинает осознавать ситуацию. Поначалу он едва узнает Корделию, считая, что он умер, а она — небесный дух. Не узнает он и верного Кента.
Когда Корделия пытается вернуть ему здравомыслие, он говорит:
Не смейтесь надо мной. Я глуп, я стар,
Мне за восемьдесят… ни часом больше,
Ни меньше… Надо напрямик сказать —
Я, видно, не в себе.
Как будто бы узнал я вас, его,
Но сомневаюсь — ибо не пойму я,
Куда попал, и, хоть убей, не вспомню,
Одежды этой — и где ночевал.
Не смейтесь только, но мечом поклялся б:
Она — моя Корделия.
Корделия говорит, что это она, и Лир отвечает:
А слезы твои мокры? Мокры впрямь.
Не плачь, не надо. Яду дашь — я выпью.
И как меня любить? Ведь, помню, сестрам
Твоим я ненавистен без причин.
А у тебя причина есть.
И бедная Корделия способна ответить лишь: «Нет! Нет причины!»
Наконец настал момент, когда Уиллард смог глубоко вдохнуть и сказать:
— Мы сделали все, что могли. Остальное в руках публики.
Год спустя Уиллард, теперь уже самая знаменитая личность в мире индустрии развлечений, встретился с Грегори Лаборианом. Произошла эта встреча почти случайно и в основном благодаря усилиям их общего знакомого.
Он поздоровался с Лаборианом, изобразив всю вежливость, на какую был способен, и тут же многозначительно скосил глаза на часы-полоску на стене.
— Не хочу показаться вам невежливым или негостеприимным, господин… э-э… но я действительно очень занятой человек, и у меня мало времени.
— Не сомневаюсь, но именно поэтому мне захотелось с вами встретиться. Вы, разумеется, собираетесь поставить еще одну компьюдраму.
— Конечно, собираюсь, но, — и Уиллард сухо усмехнулся, — очень нелегко подобрать материал на уровне «Короля Лира», а я не намерен выдать публике нечто такое, что по сравнению выглядело бы халтурой.
— А что, если вы никогда не найдете материал, способный сравниться с «Королем Лиром»?
— Я уверен, что никогда его не найду. Но я подыщу что-нибудь.
— А у меня есть это что-нибудь.
— Вот как?
— У меня есть роман, который можно превратить в компьюдраму.
— Понятно. Но я не могу работать с выброшенным за борт материалом.
— Но я не предлагаю вам нечто из мусорной корзины. Роман был опубликован и довольно высоко оценен.
— Извините. Я не хотел вас обидеть. Однако когда вы представились, ваше имя показалось мне незнакомым.
— Лабориан. Грегори Лабориан.
— Нет, и сейчас не припоминаю. Я не читал ничего из написанного вами. И никогда о вас не слышал.
Лабориан вздохнул:
— Хотел бы я, чтобы вы были единственным, но это не так. Но я могу оставить роман, чтобы вы его прочли.
Уиллард покачал головой:
— Вы очень любезны, господин Лабориан, но я не хочу внушать вам ложных надежд. У меня нет времени его читать. И даже если бы оно у меня было — я просто хочу, чтобы вы поняли, — у меня нет на это желания.
— Но я могу заинтересовать вас, господин Уиллард.
— Каким же образом?
— Я вам заплачу. Я не считаю это взяткой, я лишь предлагаю вам деньги, которые вы более чем заслуживаете, если станете работать с моим романом.
— Кажется, вы не понимаете, господин Лабориан, как много денег требуется на создание первоклассной компьюдрамы. Насколько я понимаю, вы не мультимиллионер.
— Нет, но я могу заплатить вам сто тысяч глободолларов.
— Если это взятка, то как минимум совершенно бессмысленная. За сто тысяч я не смогу сделать даже одной сцены.
Лабориан вновь вздохнул, и его большие карие глаза стали задушевными.
— Понимаю, господин Уиллард, но если вы уделите мне еще пару минут… — добавил он, потому что взгляд Уилларда вновь скользнул по часам-полоске.
— Ладно, еще пять минут. Больше и в самом деле не могу.
— Больше и не потребуется. Я не предлагаю вам деньги на создание компьюдрамы. Вы знаете, и я знаю, господин Уиллард, что вы можете обратиться ко множеству людей в этой стране, сказать, что делаете компьюдраму и получить любую необходимую сумму. После «Короля Лира» вам никто не откажет и даже не спросит, что вы планируете сделать. Я предлагаю сто тысяч глободолларов лично вам.
— Тогда это и в самом деле взятка, а со мной такие номера не проходят. До свидания, господин Лабориан.
— Подождите. Я ведь предлагаю вам не электронный обмен. Я не хочу, чтобы я поместил свою денежную карточку в одну щель, а вы свою — в другую, и эти сто тысяч были бы переведены с моего счета на ваш. Я говорю о золоте, господин Уиллард.
Уиллард уже встал, готовый распахнуть дверь и выставить Лабориана, но, услышав последние слова, нерешительно застыл.
— Что значит, о золоте?
— Я имел в виду, что могу получить в свое распоряжение сто тысяч глободолларов золотом — это около пятнадцати фунтов. Быть может, я не мультимиллионер, но неплохо зарабатываю, и эти деньги не краденые. Это будут мои личные деньги, которые я сниму своего счета в виде золотых монет. Тут нет ничего противозаконного. Я предлагаю вам сто тысяч глободолларов монетами по пятьсот глободолларов — двести штук. Золото, господин Уиллард.
Золото! Уиллард задумался. Деньги, когда дело касалось электронного обмена, не означали ровным счетом ничего. После достижения определенного уровня доходов они переставали порождать ощущение богатства или нищеты. Мир превратился в набор пластиковых карт (каждая закодирована на ДНК владельца) и щелей, куда эти карты вставляли, и весь мир переводил, переводил, перечислял, перечислял…