— И экстренно покидать заимку тебя заставляет одна лишь… усталость?
Звягинцев отвернулся:
— Почему бы и не так?
Карновский долго молчал.
— Вот что, Пётр Петрович! — сказал он наконец. — Сколько лет мы знаем друг друга? Не помнишь?
— Больше тридцати, — угрюмо ответил Звягинцев.
— Да. Больше. Так вот… Не дико тебе после тридцати лет играть со мной в такую идиотскую комедию? Мальчики мы с тобой?
— Что ты хочешь сказать?
— Только то, о чём ты предпочитаешь умалчивать… Не знаю, из каких побуждений. Просто тебе тяжело вести дело со мною?
Звягинцев заморгал покрасневшими глазами, дёрнул седые усы и, решившись, выдохнул разом:
— Да!.. Тяжело!
— Почему?
— Э!.. — бывший студент отчаянно махнул рукой. — Ну, зачем ты меня мучаешь? Отлично ты меня понимаешь.
— Понимал до сих пор, но теперь отказываюсь. Ты покидаешь меня как раз в тот момент, когда предприятие развилось и наладилось, когда оно упрочилось настолько, что ему не страшны случайности.
— Вячеслав!..
— Да! Не страшны теперь, пока не сошёл снег. А потом. Ты ведь сам знаешь отлично, что мне обеспечена в апреле концессия на ветку, и тогда…
— Что же тогда?
— Тогда мы преспокойно ликвидируем дело. Пойми, ликвидируем, а не сорвём, не погубим его, а вместе с ним сотни людей!
— Быть может, ты прав, но… ну, вообрази какую-нибудь случайность. Ну, скажем, наш секрет обнаружится?
— Каким образом? Зимою мы не начинали работ, мы ограничились пробами, и ты знаешь, что пробы нам не повредили.
— Да! — с ударением сказал Звягинцев. — Я знаю, как пробы нам не повредили!
— То есть?
— То есть… То есть я застал рыжего в яме в то время, когда он солил наши пробы.
Карновский вздрогнул и заметно побледнел.
— Видел ещё кто-нибудь? — спросил он отрывисто.
— Пока нет. Но разве ты можешь поручиться, что Николай не продаст тебя за бутылку спирту, хотя бы теперь, когда в его услугах ты уже перестал нуждаться?
— Ему никто не поверит, — спокойно ответил Карновский.
— Пока. Пока не стаял снег.
— А когда он стает, мы ликвидируем дело.
— Ликвидируйте. Я не в силах. Я не могу больше ходить по острию ножа. Каждое утро я просыпаюсь с мыслью: а что, если всё уже раскрыто, если всё лопнуло, если все эти люди, судьбу которых мы связали с нашим делом, будут иметь право указать на меня как на одного из виновников их гибели?
— Ты сам одобрял мою смелость!
— Да! Смелость, но не… грязь. Извини, ради Бога! Все эти собрания акционеров, где ты принимаешь благодарности, эти инженеры, ковыряющие с учёным видом землю, посоленную беспаспортным бродягой… Где же тут смелость? В чём?..
— Смелость в том, что я ставлю на карту жизнь, — серьёзно ответил Карновский. — А грязь… Э, братец ты мой, да разве не из грязи добывают золото?
— Играешь словами! Что толку, что ты рискуешь жизнью. Разве твоя смерть обеспечит судьбу этих людей?
— Почём знать?
— Ты говоришь серьёзно?
— Совершенно серьёзно. Скажу больше, скажу определённо: да, обеспечит!.. Ты доволен?
Звягинцев пожал плечами.
— Мне слишком тяжело было бы не верить твоему слову. Но я не знаю, что ты хочешь этим сказать. Отпусти меня лучше спать, Вячеслав… Устал я…
— Иди! — равнодушно отозвался Карновский.
Старик растерянно потоптался на месте, потом подошёл к креслу Карновского.
— Что скажешь ещё?
Звягинцев внезапно охватил голову Карновского руками и, уткнувшись носом в его волосы, прошамкал бессильным старческим плачем:
— Вяче… Ведь я… я тебя… грамоте учил.
— Ну, перестань, перестань, старикашка! — дрогнувшим голосом, видимо сильно взволнованный, отозвался Карновский, освобождая свою голову. — Ступай спать… И то тебе пора на покой. А за меня, брат, не бойся! — Карновский встал и потянулся своим сильным, мускулистым телом. — За меня не бойся! Я и один справлюсь! Ну, спокойной ночи.
Он поцеловал старика в спутанные седые кудри. Звягинцев, всхлипывая и волоча ноги, поплёлся к себе в диванную.
— Скажите заложить серого в беговые! — приказал Карновский, позвонив горничной.
— Слушаю. Там вас, барин, барышня ожидает, в сенях.
— Какая барышня?
— Не могу знать. Оне под увалью… С заднего хода пришли. Не приказали беспокоить, пока не кончите.
— Позови!..
— Чем могу быть полезен?.. Присядьте, пожалуйста, — подвинул он гостье кресло. — Я сейчас велю зажечь лампу.
— Не нужно, — ответила гостья, не двигаясь с места.
Карновский невольно вздрогнул.
— Надежда Николаевна?.. Вы?.. У меня… в такой час?..
— Я у вас, в такой час! Что вас так поразило?
— Но… ради Бога, присядьте! Вы разденетесь?
— Нет. Я на минутку, по делу.
— К вашим услугам, присядьте.
— Нет, я буду стоять… Вячеслав Константинович! Скажите мне правду, вы… любили меня?
Карновский судорожно ухватился за спинку кресла.
— Вы пришли, чтобы предложить… только затем, чтобы предложить этот вопрос?
— Нет, не за этим. Я пришла вот зачем! — Девушка вынула из муфты сложенный, исписанный твёрдым почерком листок бумаги. — Читайте.
Карновский, не торопясь, развернул записку, поднёс её к камину и углубился в чтение.
— Корреспонденция?! — выронил он вопросительно после первых же строк.
Девушка молча наблюдала выражение его лица.
Он внимательно прочитал письмо, даже перевернул — нет ли приписки, аккуратно сложил его и, протягивая гостье, сказал спокойно и просто:
— Бойко написано!.. Это… ваш будущий супруг?
Гостья испуганно отшатнулась.
— Вы… вы понимаете, что это такое?
— Понимаю! — усмехнулся совершенно спокойно Карновский. — Смертный приговор кандидату и дворянину Вячеславу Карновскому и всем его предприятиям.
— Вы ещё можете шутить?
— Видите ли, Надежда Николаевна, тот факт, что ваш супруг, виноват, будущий супруг нашёл нужным осведомить меня о своём оружии, доказывает, что приговор ещё не конфирмован. Это во-первых. Во-вторых, я уверен, что с этой стороны я вообще в безопасности, а в-третьих, почему вы так уверены, что я вообще дорожу жизнью, в особенности теперь? — докончил он тихо.
— Вы ошибаетесь, — возразила гостья холодно. — Волынцев не посылал меня к вам. Он просил меня занести корреспонденцию на почту.
— И вы?! — радостно, дрогнувшим голосом вскрикнул Карновский.
— Я распечатала конверт и принесла корреспонденцию вам.
— Значит?..
— Ничего не значит! — ещё холоднее ответила девушка. — Я не хочу ничьей гибели… в том числе и вашей. Вот и всё.
— Мне нечего бояться, но… я считал вашего будущего мужа значительно умнее.
— Что вы хотите сказать?
— Не волнуйтесь и рассудите сами. Вы поймёте, что ваш долг теперь пойти к Волынцеву и во имя хотя бы вашей любви взять с него слово не делать ни одного шага против меня до тех пор, пока я сам не скажу: можно!
— Вы с ума сошли!
Карновский быстро подошёл к девушке и, наклонившись к её лицу, заглянул в её странно мерцавшие под вуалью глаза.
— Надежда Николаевна… Надя!.. — сказал он новым, неожиданно мягким голосом. — Помните, вы позволили мне называть вас так когда-то?.. Слушайте! Вы знаете, я никогда не лгал вам… В тот момент, когда я задумал это предприятие, когда я делал заявку на участок, я не подозревал, что мой прииск не золотоносная почва, а старый погреб постоялого двора, где тридцать лет тому назад неизвестный мне хищник или скупщик, Бог его знает, прятал свои запасы… Вы мне верите?..
Девушка утвердительно кивнула головой.
— Первые подозрения у меня появились тогда, когда я лично исследовал шурфы… Это правда. Но подозрения бесформенные, без оснований. Я даже не догадывался ни о чём в то время. Истину я обнаружил значительно позже, глубокой осенью, когда к делу привлечена была масса людей. Понимаете? И этих людей вместе со мною губит литературное упражнение вашего избранника.
Гостья отрицательно покачала головой.
— Николай говорит, лучше пожертвовать сотней, чем тысячами людей, которых вы привлечёте к вашему дутому делу.
— Математически верно и… математически честно. Спросите же эту сотню обречённых вашим супругом, предпочтут ли они погибнуть теперь или вместе, хотя бы с тысячью, иметь хоть слабую надежду на спасение. А налицо не надежда, а простой расчёт. Расчёт безошибочный. Ваш будущий муж знает, поймите, знает, что весной у меня будут средства для ликвидации этого дела, и знает, что до весны мои «жертвы» не рискуют ничем.
Надежда Николаевна безнадёжно покачала головой.
— Он не верит вам. Он не верит, что вы ликвидируете дело. Он думает, что вы намерены раздувать его весной ещё больше.
— Идиот! Ради Бога, простите!.. Но вы сами, вы-то мне верите?
Гостья откинула вуаль и впилась в лицо Карновского огромными глазами, жутко мерцавшими из-под загнутых длинных ресниц.
— Теперь… верю! — медленно сказала она и снова спрятала своё бледное лицо под вуалью.
— А в таком случае, — звонким молодым голосом сказал Карновский, — мне не страшны никакие корреспонденции и выпады вашего мужа. Смело отправляйте этот пасквиль, если хотите и если у вас поднимется рука разбить сотню жизней.
— И вы уверены, что сумеете спасти всех?
— Уверен. Нет, не только уверен, а даю своё честное слово! Вы слышали, Надя, чтобы я не исполнил когда-нибудь слова?..
— Я вам верю, — ответила девушка и быстрым движением бросила листок бумаги в камин. На углях вспыхнуло синее пламя. И закоробилась чёрная шкурка.
— Что вы сделали? — вскрикнул Карновский.
— Я скажу ему, что письмо отправлено, — спокойно ответила девушка.
— Но он же увидит, что в газетах нет, и пошлёт другое.
— Нет. Он страшно самолюбив. Он будет думать, что корреспонденцию забраковали, и не напомнит о ней.
Гостья направилась к двери, потом обернулась к Карновскому и сказала нерешительным, просящим детским тоном:
— Вячеслав Константинович! А теперь вы этого не можете устроить?