Михась огляделся. Места были ему знакомы. Впереди, почти у горизонта, были видны три кургана. «Три брата, – мелькнуло в голове у казака. – Стало быть, до станицы часа два осталось». К этим самым курганам водили станичные казачата коней в ночное. Потому и назывались они «три брата», что рядом расположились. Да и поверье ходило среди старожилов станичных, что в далекие времена в курганах этих три брата, три воина похоронены были.
– Долго я спал, – произнес Михась вслух, потянувшись, разминая затекшие мышцы. Было непонятно, спрашивает он или же так, для себя говорит. Но кавказец, плохо зная русский язык, посчитал это за вопрос и снова улыбнувшись всем ртом, выпалил:
– Ты карашо спаль. Мы ночь ехат. Ты спат. Очэн карашо спат. Долго. Воль, шайтан, арба на камэн прыг. Ты болшэ нэ спат.
Михась улыбнулся в ответ: «Уж больно искренней была улыбка у этого арбакеша. Да и в пути, пока спал, не украл ничего. Хотя, вон, целый баул всякого добра везу. Постарался Микола. Где столько денег взял. Все дорого в столице. Моих денег только и хватило на билет и чуток на дорогу. Да еще и кладовщик, стервец, содрал за хранение вещей. Хотя брат и говорил, что за все уже уплачено. Связываться не хотелось, а так побалакал бы я с этим кацапом. А этот вот кавказец, а простой, добрый, я бы сказал. Да и сразу согласился подвезти. Слава Богу, что в ту же сторону, что и мне. Не зря старики говорят, что иной кавказец казаку ближе и роднее русского».
Арбакеш натянул поводья, волы встали. Михась вопросительно взглянул на кавказца. Тот подмигнул казаку и, засунув руку под солому, вытащил свернутый в рулон небольшой коврик.
– Иша. Нада молитва. Ноч и утра встрэча. Молитва нада. Аллах. Иша, – снова скороговоркой сказал он. Не торопясь, слез с арбы и, отойдя в сторону, шагов на тридцать, посмотрел по сторонам, ища Восток. Определив нужную сторону света, расстелил коврик, снял чувяки и опустился на колени.
Михась посмотрел на кавказца. До его слуха доносились отдельные фразы мусульманской молитвы.
«Что ж, и я время терять не буду. В аккурат утреннее правило прочитать успею». Казак спрыгнул с арбы, закрыл глаза, чтобы сосредоточиться на молитве, и, осенив себя крестным знамением, произнес: «Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь». Сделал паузу, приводя свой дух ко смирению, и продолжил: «Боже милостивый буди мне грешному. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери и всех святых, помилуй нас. Аминь».
Полились молитвы из уст казака. Потянулась невидимая ниточка, связующая сердце его с Создателем, с Отцом Небесным. А в нескольких шагах, стоя на коленях и падая время от времени ниц, взывал так же искренне к своему Аллаху простой арбакеш. Сын гор и сын казачьего народа стояли перед своим Создателем, говоря с ним каждый на своем языке. И Бог слышал их, воздавая каждому по его делам.
«Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери, преподобных и богоносных отец наших и всех святых помилуй нас. Аминь». Михась истово осенил себя крестным знамением, поцеловал нагрудный крест и вновь спрятал его под бешмет. Посмотрел в сторону, где молился кавказец. Тот повернул голову в одну и в другую сторону, поднес открытые ладони к лицу, посмотрел наверх, затем медленно поднялся на ноги, надел чувяки, скатал коврик в рулон и направился к арбе. На лице его светилась печать умиротворения. Он улыбнулся Михасю:
– Карашо! Далшэ тожэ карашо ехат будэм!
– Знаю! – отозвался казак.
– Эй, как ты знаэш?! – удивился кавказец.
– Я тоже молился.
– Ай, маладэц. Карашо. Иса карашо. Аллах карашо. Молитва карашо. И путь два, ты и я карашо. Одын плохо. Злой чэловэк встрэчат. Одын нэ карашо. Два карашо. Спина к спина встават ты, я. Злой чэловэк сражат. Он убэгат. Мы, ты, я далшэ эхат.
– Хорошо, хорошо! – согласился Михась. – У нас говорят, вдвоем дорога вдвое короче, одному путь долгий.
– Очэн долго. Очэн, – улыбнулся арбакеш. – Два сылно. Одын сылно, но нэ очэн.
– Это точно, – отозвался казак. Посмотрел на небо, втянул ноздрями сладкий, с резким оттенком воздух. Тяжелые, будто налитые свинцом тучи нависли над степью.
– Поторапливаться нужно, дорогой. Иначе вымокнем как цуцыки, – сказал Михась.
Кавказец удивленно посмотрел на него. Казак понял его взгляд и добавил:
– Цуцык – это щенок, собака маленькая.
– Панымат. Жиал по-нашему. Собак. Цицк – это… – арбакеш запнулся, подыскивая нужное слово, но не зная, как сказать, стал активно жестикулировать, показывая, видимо величину того, что называлось «цицк». – Он говорыт «мау». Это цицк.
– Ааа, – протянул Михась. – Кошка!
– Да, да! – радостно воскликнул кавказец. – Кошака. Он. Точно.
– А тебя как звать?
Кавказец снова вопросительно взглянул на собеседника.
– Смотри, – сказал Михась, кладя открытую ладонь на грудь. – Я Михаил. А ты?
Арбакеш неслышно засмеялся, поняв, о чем спрашивал казак. Он тоже положил открытую ладонь себе на грудь и, слегка склонив голову, произнес:
– Исмаил! Это значыт Бог слышал!
– Бог услышит, – поправил Михась.
– Да. Услышыт. Точна! – обрадовался арбакеш. – А твой имя что значыт?
– Михаил? Равный Богу!
– Карашо! Ты с Бог! И я с Бог! – цокая языком, радостно сказал кавказец.
Порыв свежего ветра налетел внезапно, разворошив слегка солому, которой была выстлана арба.
– Исмаил, если не хотим стать похожими на мокрых куриц, нужно отправляться в путь.
Арбакеш не понял, что такое «мокрая курица», но остальное, сказанное его попутчиком, ему переводить не нужно было. Исмаил с Михасем прыгнули в арбу.
– Цоб-цобэ! – крикнул кавказец, и волы бодро пошли вперед, взрывая слой дорожной пыли.
– Интересно, Исмаил, – сказал казак, услышав команду арбакеша. – Что означает это цоб-цобэ?
– Эээ. Все проста. Цоб – налэва, цобэ – направа, цоб-цобэ – пряма!
– Действительно, просто.
– Микаэл, – довольно серьезным тоном сказал Исмаил. – Ест Бог. Он на нэбэ. Мы – люды под ним. Он сдэлал нас и сказал жывыт проста. Люды не хотел жыт просто, патаму и воеват друг с друг. Эээ. Нэ карашо.
– Ты прав, Исмаил, – согласился Михась. – Мы сами себе усложняем жизнь.
Вдали, в версте от путников, показалась сторожевая казачья вышка. Отсюда нельзя было разглядеть, кто стоял на баштях. У Михася радостно забилось сердце. Вон и река Марта приветливо блеснула своей излучиной. Из-за поворота показались станичные виноградники, а там и бахча. «Три брата» стали ближе. Можно было разглядеть пасущихся возле них коней. Чуть поодаль дымок тонкой струйкой подымался вверх. Видимо, казачата, утомившись рассказами в ночном, уснули под утро, забыв подложить в костер сухих чурок.
Издали, пронзая утренний густой воздух, до слуха Михася донесся колокольный звон. «К заутрене», – подумал казак. Совсем рядом, метрах в ста, темной лентой раскинулся ерик, прорытый лет пятнадцать назад от Марты. Волы, почуяв воду, пошли бодрее, негромко мыча и подталкивая друг друга рогами. Михась соскочил с арбы и, подбежав к берегу, набрал из ерика полную пригоршню воды, ополоснул лицо, шею. Закрыл глаза в упоении.
Исмаил, наблюдая за молодым казаком, щурился от удовольствия и цокал языком: «Карашо!»
– Да, Исмаил! Хорошо! Я дома! – выкрикнул Михась. Его голос эхом разлился по зеркальной глади воды с отражающимися в ней серыми тучами. Словно вторя его словам, сливаясь с колокольным звоном, прогремел первый, робкий раскат грома.
– Хорошо! – крикнул Михась еще раз и со всей прыти взбежал на пригорок, откуда открывался вид на станицу Мартанскую, родовую станицу черноморского казачьего рода Билых.
«Хорошо», – вторили казаку церковные колокола. «Хорошо», – отзывались и река Марта, и ерик, и седой ковыль. «Хорошо», – гремел, набирая силы, гром. «Хорошо», – раскатистым эхом отзывались горы.
– Карашо! – смеялся Исмаил. – Карашо, что дома! Ты дома. Исмаил еще ехат. Не долго, но нада до вечер тожа дом. Ты карошо казак. Честны. Исмаил нравится. Давай с тобой кунак будэм. Эээ.
– Что ж, Исмаил, храни тебя Всевышний, – ответил Михась. – С радостью кунаком твоим буду. Жаль, что заехать сейчас не можешь. С родителями познакомлю.
– Патом. Щещас нэкак нэ могу. Дома спросят, где Исмаил? Жена, мат, дэты. Все спросят. Домой нада.
Они обнялись на прощание. Михась достал из-за пазухи расшитый платок, который берег какой-нибудь станичной красавице, отдал новоиспеченному кунаку своему.
– Жене отдашь. Подарок.
– Карашо! Спасыб! – растрогался Исмаил, запустил руку в карман, достал из него сложенную вдвое тафью. – На памят, дарагой, – протянул Михасю.
Они снова обнялись. Казак взвалил баул себе на спину:
– Мир дому твоему, кунак, храни тебя Всевышний!
– Сау бул! – ответил Исмаил и хлестнул волов. Те недовольно замычали, но послушались хозяина.
– Сау бул! – крикнул Михась, когда арба с Исмаилом отъехала метров на пятьдесят. Тот помахал казаку рукой и снова хлестнул волов.
– Цоб-цобэ! Цоб-цобэ! – долетело до слуха Михася. Он весело, по-ребячьи, спустился с пригорка и бодро зашагал в сторону станицы.
Глава 15
Марфа сегодня встала особенно рано.
Не спалось. С того момента, как стала жить она в доме у Билых, с Натальей Акинфеевной, был у них уговор, что корову доить и в стадо ее выгонять станет отныне Марфа. Лишь когда на сносях Димитрием ходила, берегла ее свекровь. Сама рано вставала и в хлеву управлялась. А родился Димитрий, снова Марфа взялась за дойку. Ловко у нее получалось, да и Наталье Акинфеевне часок лишний поспать удавалось.
Но сегодня не спалось Марфе. Затемно встала, помолилась на образа, умылась, волосы прибрала в шлычку аккуратно. Стараясь не шуметь, чистую цыбарку[4] взяла и на баз пошла. Куры с петухом еще на насестах рядком сидели, спали. Всполошились, когда Марфа дверь в сарай открыла. Петух крыльями захлопал, начал было свое «кука…», но не допел. Марфа цыкнула на него: «Ишь, горластый, спят еще все, потерпи с побудкой». Петух будто понял речь человеческую. Осекся, недовольно крыльями замахал, но остался на насесте сидеть.