– Вот твоя проклятая кошка! – воскликнул я, положив несчастное животное в коробку и терпеливо дожидаясь, когда меня наконец вознаградят за усердный труд.
Было уже далеко за полночь, когда Кеннеди собрал в пробирку несколько капель бесцветной жидкости без запаха.
– Интерферометр дал мне подсказку, – заметил он, с удовлетворением поднимая пробирку. – Без контрольной линии в спектре, которую я обнаружил благодаря ему, я, возможно, долго бы еще не смог выделить это вещество. Это такая редкость, что никто бы никогда и не подумал искать в этом направлении. Но вот оно, я уверен! Осталось только проверить это.
– Значит, ты не собираешься пробовать это на себе, – саркастически отозвался я, припоминая ему его последний эксперимент с ядом. – На этот раз ты собрался сделать подопытной собакой кошку.
– Лучше проверить это на кошке, чем на человеке, – ответил Крейг, бросив на меня взгляд, заставивший поежиться: после его испытаний на себе кураре я подозревал, что в следующий раз, когда его охватит исследовательский кураж, он и мне предложит стать мучеником науки.
С облегчением я наблюдал, как он вынул взъерошенную кошку из коробки, взял ее на руки и нежно погладил, чтобы успокоить, – теперь мы с ним оба были в безопасности. Затем с помощью пипетки он набрал немного жидкости из пробирки. Я пристально наблюдал за ним, когда он позволил маленькой капле упасть в кошачий глаз.
Животное моргнуло, и я наклонился, чтобы рассмотреть его глаз внимательнее.
– Это не повредит кошке, – заявил Кеннеди, – и сможет помочь нам.
Кошачий глаз, казалось, увеличился. Оба глаза пушистого зверька и так блестели при ярком свете, но теперь один из них и вовсе сиял, как сияют кошачьи глаза в темноте под кроватью.
Что это значило? Существовала ли такая вещь, поспешно подумал я, как лекарство от дурного глаза?
– Что ты обнаружил? – поинтересовался я.
– Что-то очень похожее на так называемую траву безумия, полагаю, – медленно ответил мой друг.
– Траву безумия? – эхом повторил я.
– Да. Она похожа на мексиканский толоач и индийский дурман, о которых ты, должно быть, слышал.
Я и правда слышал об этих экзотических наркотиках, но они всегда казались мне частью культур, сильно отличающихся от нашей. И все же, подумал я, что могло помешать появлению чего-либо подобного в таком космополитичном городе, как Нью-Йорк, особенно в случае столь необычном, как тот, который до сих пор ставил в тупик даже Кеннеди?
– Ты знаешь траву Джимсона, или Джеймстауна, как ее часто называют? – продолжил объяснять Крейг. – Она растет почти по всему миру, но особенно распространена в тропиках. Все яды, которыми я занимался, каким-то образом связаны с ней.
– Я нередко видел эту траву на полях, – ответил я, – но никогда не думал, что она так опасна.
– Трава Джимсона на Тихоокеанском побережье в некоторых частях Анд имеет большие белые цветы, которые издают слабый, но неприятный запах. Это безобидное на вид растение с густым клубком из листьев, с грубыми зелеными наростами и трубчатыми цветами. Тот, кто знает его свойства, легко может использовать его для опасных целей.
– Какое это имеет отношение к дурному глазу? – спросил я.
– Никакого, зато имеет прямое отношение к сигаретам, которые курит Уитни, – уверенно продолжил Крейг. – Эти сигареты были начинены наркотиками!
– Наркотиками? – удивленно переспросил я. – Из этой травы безумия, как ты ее называешь?
– Нет, здесь использовался не толоач, – поправил меня Кеннеди. – Я думаю, что это, должно быть, какая-то особенно опасная разновидность травы Джимсона. Возможно, сила ее действия в данном случае заключается в большой концентрации. Например, семена этого растения содержат гораздо более высокий процент яда, чем листья и цветы. Возможно, здесь были использованы как раз семена. Точно я не могу сказать, но в этом и нет никакой необходимости. Сейчас важнее всего сам факт ее использования.
Он взял каплю выделенной жидкости и добавил к ней каплю азотной кислоты, а затем выпарил все это на слабом огне, и от смеси остался слегка желтоватый осадок. Затем он взял с полки над столом бутылку с надписью «Гидроксид калия – спиртовый раствор», открыл ее и позволил капле раствора упасть на этот осадок. Тот мгновенно стал красивого фиолетового цвета, потом быстро окрасился в пурпурный, а затем в темно-красный, после чего полностью исчез.
– Прекрасно… это страмоний, – кивнул Крейг, с удовлетворением глядя на результат своих ночных трудов. – Это называется тест Витали. Да, в этих сигаретах был страмоний и, возможно, следы гиосциамина.
Я постарался напустить на себя умный вид, но в голову пришла единственная мысль: независимо от того, что сейчас выяснила наука, мне хватило инстинкта, чтобы не курить эти сигареты. Хотя, конечно, только наука могла объяснить, что именно вызвало мое инстинктивное отвращение.
– Все они похожи на атропин, мидриатические алкалоиды, – продолжал Крейг тем временем, – которые оказывают на глаза точно такое же воздействие. Стотысячная доля семени повлияла на глаз кошки. Ты видел эффект. Таким образом, это вещество более активно, чем атропин. И ты помнишь, как выглядели глаза Уитни и как Инес сказала, что у ее отца были вытаращенные глаза. Она еще добавила, что порой замечает подобное у Локвуда.
– Помню, – подтвердил я, все еще не в силах отделаться от мысли о дурном глазе. – А как насчет глаз сеньоры? Что делает их такими… ну, эффектными?
– О, – быстро ответил Крейг, – ее зрачки были вполне нормальными, разве ты не заметил? В этом была разница между ней и остальными, потому-то я и начал эти тесты.
– И каков же их результат? – спросил я, гадая, могло ли это вещество внести свой вклад в причину смерти Мендосы.
– Концентрированный яд, который использовался в этих сигаретах, сам по себе не убивает, по крайней мере не убивает напрямую. Но он делает нечто худшее: медленно накапливается в организме и действует на мозг.
Я завороженно слушал рассказ Кеннеди о его открытии. Неудивительно, подумалось мне, что даже закоренелые преступники испытывали благоговейный трепет перед Крейгом.
– Из всех опасностей, с которыми приходится сталкиваться, эти мидриатические алкалоиды относятся к числу худших. Они помогают совершать преступления самого дьявольского характера, которые страшнее преступлений с использованием пистолета или стилета. Они хуже, потому что их так сложно обнаружить. Эти преступления – порождение безумия!
Несмотря на то что эта идея была невероятно ужасной, я не мог сомневаться в ней после всех расследований Крейга и того, что уже видел собственными глазами. Чтобы убедиться в эффекте коварного яда, достаточно было вспомнить слабое ощущение, которое я сам испытал, затянувшись сигаретой Уитни.
– Но почему они не замечают этого? – задумался я. – Разве они не чувствуют, что с ними что-то не в порядке?
– Наверное, они постепенно привыкают к этому ощущению, – предположил Крейг. – Когда человек курит одну конкретную марку сигарет, он, должно быть, не сразу заметит, если производитель постепенно заменит табак на более дешевый сорт.
– Но преступник, подменивший табак, все-таки мог опасаться, что они почувствуют эффект яда и поймут, что дело в сигаретах.
– Возможно, они действительно чувствуют эффект. Но когда дело доходит до отслеживания причин, некоторые люди не хотят признавать, что корнем зла могут быть табак и алкоголь. Кто-то подсунул им эти сигареты, заменив ими обычные заказанные марки. Если ты заметил, и у Уитни, и у Локвуда есть сигареты, которые сделаны специально для них. Как и у Мендосы… Заподозрил ли кто-нибудь из них неладное, я пока сказать не могу. Жаль, что у меня не было времени проследить за этими событиями! Но я должен держать в руках все ниточки расследования, иначе ничего не добьюсь. На данный момент достаточно того, что мы определили яд. Я буду искать того, кто добавляет его в сигареты, но пока у меня нет предположений, кто бы это мог быть.
Уже почти рассвело, когда мы с Крейгом покинули лабораторию после сделанного открытия. Я очень устал и всю ночь видел во сне преследующую меня вереницу злобных глаз, смотревших из темноты. Я проспал допоздна и был разбужен стуком в дверь. Когда я поднялся, чтобы открыть, то увидел через открытую дверь комнаты Кеннеди, что он уже ушел, и предположил, что он, должно быть, был в лаборатории. Как ему это удавалось, я не знаю. Мой собственный газетный опыт сделал меня знатным полуночником, но я всегда наверстывал бессонные ночи, отсыпаясь на следующий день. Крейгу же, когда он занимался делом, было более чем достаточно всего пяти часов сна.
– Привет, Джеймсон, – услышал я, открывая дверь. – А Кеннеди уже встал?.. О, он еще не вернулся?
Это был Локвуд, сначала страстно желавший увидеть Крейга, а потом, естественно, удрученный его отсутствием.
– Он, должно быть, в лаборатории, – ответил я, протирая глаза. – Если подождете минутку, я провожу вас туда.
Пока я заканчивал свой поспешный туалет, Честер сидел в нашей гостиной, зачарованно разглядывая коллекцию трофеев, оставшихся от прошлых погонь за преступниками.
– Это определенно пугающая коллекция, Джеймсон, – заявил он, когда я наконец вышел в гостиную. – После увиденного здесь и у Кеннеди в лаборатории не перестаю удивляться, что кто-то осмеливается совершать преступления.
Я не мог удержаться от пристального взгляда на него. Смог бы Локвуд говорить так же искренне, если бы знал, что именно, к его несчастью, Кеннеди хранит в лаборатории? Если он знал это, то, должно быть, был великолепным актером – одним из тех, кого мог поймать на лжи только анализ кровяного давления.
– Это впечатляет, – согласился я. – Вы готовы?
Мы вышли из квартиры и зашагали, вдыхая бодрящий утренний воздух, в сторону кампуса и химического корпуса. Конечно же, как и ожидалось, Кеннеди был в лаборатории.
Когда мы вошли, он проверял результаты своих экспериментов, тщательно стараясь исключить любые другие родственные мидриатические алкалоиды, которые могли содержаться в ядовитых парах отравленного табака. Хотя Крейг был уверен в своей правоте, я знал, что он всегда считал вопросом первостепенной важности быть предельно точным: если дело дойдет до обвинительного заключения, обвинение может быть подкреплено только конкретными доказательствами. Однако когда мы появились в дверях, он отложил работу и поприветствовал нас.