Безбородое, безбровое, очень морщинистое лицо старика Мусе не понравилось. Именно такими представлялись ей предатели. Но обманчивый облик Кузьмича отучил девушку судить о человеке по внешности. Да и окажись лесник предателем, что бы он мог сделать один с топором против трех вооруженных людей?
- А если, например, мы из окружения выходим, что тогда? - спросил Николай, пытливо поглядывая на лесника.
Водянистые глаза старика совсем спрятались в путанице глубоких морщин.
- С новыми автоматами? Понятно. Ну что ж, «окруженцы», ступайте в избу, что ль, а то вон и дождь пошел… Так, стало быть, из окружения. А знаете ли вы, распрекрасные «окруженцы», что господин районный фельдкомендант приказал вашего брата задерживать, за шкирку брать да к нему водить?
От этих слов Муся было попятилась, но Николай решительно ввел ее в низкие, полутемные сени. Скрипнула обитая тряпьем дверь. Из избы густо ударил чудесный запах печеного деревенского хлеба, самый жилой и уютный из всех человеческих запахов. В переднем углу на скамье рядами, матово лоснясь коричневыми корками, лежали свежие круглые караваи. Они «отходили», прикрытые еловыми ветками. Из печи тянуло все тем же жарким хлебным духом. Рядом с печью стояла большая деревянная квашня, прикрытая рядном.
- Большая у вас семейка, ишь хлеба едят сколько! - усмехнулся Николай, зорко высматривая все углы темноватой избы, заглядывая за печку.
- Уж какая есть, что чужое-та считать, - отозвалась возившаяся у печи тощая старушка.
Возле старушки, как-то вся поджавшись, точно собираясь взлететь, стояла худенькая молодая женщина. Она была похожа на эту высохшую клювоносую старушку, как новенький, сверкающий свежим никелем и четкостью своего рисунка гривенник на тусклую, истершуюся монету. На руках молодой был грудной ребенок. Должно быть, она только что его кормила и теперь стояла, загораживая ладонью свободной руки незастегнутую блузку. Лицо у нее было привлекательное, но болезненно бледное и очень печальное.
Женщины тревожно смотрели на Николая, сразу заполнившего собой всю переднюю половину избы, на воинственного Толю, обвешанного оружием. Но когда через порог переступила Муся, они переглянулись и точно облегченно вздохнули. Золотистый жар мелодично потрескивал в печи, с хлюпающим болотным звуком лопались пузыри в опаре.
- Помогай вам бог, - сказала Муся, усвоившая от бабки Прасковьи кое-какие правила сельской вежливости.
- Спасибо, коли не смеетесь, - тихо ответила молодая.
И по голосу и по тому, как она произносила эти нарочито народные слова, Муся догадалась, что женщина эта - интеллигентная, городская и, скорее всего, гость в лесной избушке.
- Что ж, мать, покормить странников надо, - тоненьким, бабьим голоском сказал лесник. - Есть там у нас щец, что ли? А вы садитесь, чего стоять.
Скинув мешки, партизаны сели к столу, но автоматы положили на лавке возле.
- Глядите, - шепнул Мусе Толя, потихоньку указывая на стену.
Девушка подняла глаза и увидела в углу большую цветную фотографию, вырезанную, должно быть, из какого-то журнала. На ней была изображена Матрена Никитична, обнимавшая пестрые телячьи мордочки. Широкая белозубая улыбка была на лице женщины. И на миг Мусе показалось, что она видит не засиженный мухами, пожелтевший лист бумаги, а далекая подруга улыбается ей в этом незнакомом жилище. На душе у девушки сразу стало хорошо, спокойно.
Старуха молча принесла котелок щей, вылила их в глиняную миску, перед каждым положила по деревянной ложке и тихонько произнесла:
- Кушайте на здоровье.
- Много вами благодарны, - ответила Муся.
- Вот и сразу видно, что вы не деревенская. В колхозах так уж давным-давно не говорят, - усмехнулась бледными губами молодая хозяйка, появляясь с ребенком в дверях и с любопытством посматривая на гостей.
- Нет, отчего же, Зоечка, это где как, - политично смягчила старшая и покосилась на автоматы.
Николай и Толя не могли сдержать улыбку, а сконфуженная Муся дала себе слово больше не прибегать к дипломатическому словарю бабки Прасковьи.
Лесник, в валенках, в заплатанном, залоснившемся полушубке, стоял, скрестив руки, у входной двери, с усмешкой наблюдая за тем, как быстро пустела объемистая миска. Прежде чем старуха успела принести вареную картошку, с такой же быстротой исчез и целый, еще теплый каравай хлеба.
Николай и Толя ели картошку прямо руками, макая ее в блюдце с солью. Только Муся пыталась есть вилкой. Но отвыкшие руки дрожали, и раз вилка, выскользнув из пальцев, даже упала на пол. Картошка была съедена так же быстро, как и щи. Собрав и отправив в рот последние разварившиеся кусочки, Николай улыбнулся:
- Всё уничтожили, как саранча. Вы уж извинит? нас…
- Кушайте себе, лишь бы на пользу, - сказала старушка.
Она набрала в опустевший котелок еще картошки и сунула его в печь.
Чувствуя в теле приятную сытость, партизаны распустили пояса.
- Наверное, удивляетесь на таких едоков? - спросил Николай.
- А чему удивляться, все теперь вот так-то: придут и едят… Раньше-то к нам только охотники и заглядывали, и то больше весной да под осень, к первой пороше, а теперь… - старушка громко вздохнула, - теперь много народу с места стронулось да по лесам бродит, как звери дикие. Война. Слезами земля умывается.
- Вы ступайте-ка в клеть, мне со странничками потолковать надо, - сказал лесник, отделяясь наконец от дверного косяка.
Старуха, взглянув в печь, пошевелила кочергой горячую золу и, взяв под руку дочь, вышла с ней из избы.
Лесник достал из-за печи поллитровку с мутной жидкостью, заткнутую зеленой еловой шишкой, вынул из висевшего на стене шкафчика четыре разномастные кружки, все это поставил на столе.
- Ну, открывайтесь, «окруженцы»: кто такие? Этот… - он указал на Толю, который от сытости начал уже дремать, - этот «окруженец» в гвардии, что ль, служил?
На безволосом лице старика появилась косая усмешка.
- А вы что ж, в полиции, что ль, у немцев? Вам все знать надо? - отозвалась Муся и, будто поправляя гимнастерку, расстегнула кобуру пистолета, висевшего на поясе за спиной.
- Зачем в полиции! А если мне знать охота, кто у меня сидит, кого кормлю-пою, - отозвался старик, и выразительные морщины на его лице собрались в пучки насмешливых лучиков. - А ты, милая, пистолетик-то оставь - не пугай: не боязливый я что-то нынче стал. Парнишка сказал, будто вы от партизан разведчики, и оружие у вас подходящее. Вот и пустил я вас. А то бы… Оттуда, что ли? - Он показал на небо. - Может, не там приземлились или ищете кого… Всяко бывает.
Николай собрал со стола крошки себе в большую ладонь, отправил их в рот и с удовольствием пожевал. Лесник принес еще один каравай, разрезал его на крупные ломти и положил на стол. Со стариковской неторопливостью он ждал ответа. Гости опять принялись за хлеб.
- Видать, наголодались. Долго ищете, что ли? - спросил лесник.
Николай переглянулся с Мусей. Хотя внешность лесника с первого взгляда мало располагала, надо было, по-видимому, действовать начистоту. Окажись лесник предателем, вряд ли смог бы он вызвать в сторожку полицию. Да и хозяйки, такие обе разные и такие похожие друг на друга, очень располагали к себе тихой деликатностью.
- Он, - Николай кивнул в сторону Толи, - он правду сказал. Мы - партизаны. Нам нужно перейти фронт.
Партизан произнес все это, глядя старику прямо в глаза. Так всегда поступал Рудаков, желая узнать, что творится на душе у человека.
Морщины хозяина разбежались, на губах мелькнула горькая усмешка:
- «Перейти фронт»… А до фронта-то сколько идти, знаете?
- А вы знаете? - спросила Муся. Уловив тоскливую ноту в голосе лесника, она вся похолодела от страшного предчувствия. - Неужели Москва?…
Старик вздохнул:
- Фашисты вон в листках своих пишут: не только Москва, а будто и Ленинград взят. Наши будто бы к Уралу отходят. Старостам на сходках велено было об этом пароду объявлять… Листки для партизан по дорогам расклеивают: выходите с повинной, карта ваша бита.
- Врут, подлецы! - вскрикнул Николай и вскочил с такой стремительностью, что стол приподнялся и все, что было на нем: ложки, кружки, - покачнулось, а миска упала на пол и разбилась.
Разбуженный шумом, Толя схватился за оружие.
- Кто? Где? - тревожно спрашивал он, осматриваясь спросонья.
- И я так полагаю - врут, так что посуду-то громить вроде незачем, - спокойно ответил лесник. Все бесчисленные морщинки опять пучками сбежались к его глазам, и глаза точно сразу помолодели, по-доброму улыбнулись. Собирая с полу черепки, лесник продолжал: - И я так полагаю: не только они не взяли, а и не взять им ни в жизнь Москвы, хоть всю свою гитлерию переведи на мясо… Ходит по лесу слушок, будто город Калинин взял он, будто и еще к Москве приблизился, а тут ему: «Стой, полно, шабаш!» И к Ленинграду, говорят, будто подошел, и тут ему опять: «Нет тебе дальше ходу!» Будто там он, фашист-то, теперь кровью и исходит в затяжных боях.
- Откуда знаете? - быстро спросил Николай.
У хозяина собралась на лбу целая гармошка морщин.
- Это уж вроде и не твое, парень, дело. Я у вас не спрашиваю, как вас звать, к кому с чем посланы. Сейчас, брат, паспорт не важен, сейчас надо знать, кто ты есть - честный советский человек ай стрекулист из гестапы… Ты, брат, за спиной у немцев гуляя, эти слова: «кто», да «где», да «сколько» - забудь. А то как раз от честных людей и схлопочешь себе пулю в затылок. Ты не спрашивай «откуда», а слушай. Ходит еще по лесу слушок, будто Советская Армия такую для них мясорубку завертела, что в ней сукин сын фашист весь, со всеми своими железками, перемелется. Вот как!
Ловким ударом лесник выбил из горлышка шишку, разлил по кружкам мутную жидкость.
- За самого, что ли, выпьем, товарищи страннички? Дай ему бог здоровья и долгих лет!
Лесник привычно плеснул в рот жгучую влагу, морщины его легли вокруг рта полукружиями.
- Эх, не такую бы пакость за него пить! Ну, да успеется, фрица турнем - бог даст, белую головку за победу откроем.