Широко и просторно зарокотал Свадебный перебор. Он подхватил барку – как девку в седло подсадил. Белые пенные языки кружились, бегали по волнам, словно пламя по головням. Осташа услышал, как чугунно забренчало у барки под палубой, будто зубы залязгали. Вихляясь, валясь с борта на борт, барка пьяно неслась сквозь перебор. То справа, то слева чертями выскакивали из бурунов черные макушки ташей. Волосатой рыбой-кит вдруг всплыл впереди затопленный огрудок, но Осташа помнил про него и вел барку левее. Не страшен был Свадебный перебор, но тянул душу, как гнетущее языческое мленье. Да и ветер раздергал тучи на клочья, точно воды неба и сами перекатились через перебор.
Деревенька Полякова отползла от реки на увал, и боец Большой Свадебный стоял в лесу один, как жених без невесты. Он в точности походил на своего младшего братца, только ущелье между утесами было вдвое шире. Река надувала сизые утесы, будто сиверко – паруса.
У берега мелькнула схватившаяся барка, за ней другая, третья. Это караваны рассыпались перед ночлегом. Осташа удивленно посмотрел через плечо – туда, где сейчас был запад. Петушино-красный блин солнца уже наполовину окунулся в сметану вечерней мглы. Блеклая, изрытая оспинами тарелка луны выкатилась из-за вздыбленных плит бойца Веер.
«На Чизме хватку сделать?..» – подумал Осташа.
За лощиной в мелких елочках лежала рассохшаяся, растрескавшаяся колода камня Печка – четвертая Печка на пути. Осташа уже не стал всматриваться в ее расщелины в поисках котла, некогда было. Барка обогнула скалу, и как на скатерти раскрылся створ. Слева из распадка падала в Чусовую речка Чизма. На правом берегу тремя длинными извилистыми порядками вытянулась деревня Чизма. Но весь ее край был сплошь уставлен барками, будто все караваны разом прилипли к приплеску. Приткнуться некуда… Осташа услышал, как разочарованно закряхтели его бурлаки, лишенные теплого ночлега на чьем-нибудь сеновале. Борта барок струились мимо, как прясла длиннющего забора.
«Что ж, тогда за Острым камнем хвататься будем», – решил Осташа. Острый камень щучьим плавником рассекал лес по склону. За огрудком начинался Круглый мыс – нудная излучина, на которой и местечко-то ровное трудно было найти.
– Корнила, Никешка, загребай! – крикнул Осташа. – Логин, табань помалу!..
В распадке речки Бедьки тоже столпились барки, издалека похожие на тараканов. Осташина барка потихоньку подтягивалась к левому берегу. Но Чусовая однообразно заворачивала все влево, влево, влево, будто обвивалась вокруг какого-то ствола, и барку упрямо отжимало к правой стороне. Осташа понял, что схватиться на Круглом мысу ему вряд ли удастся. Но надо было спешить: за мысом его протрясет на переборе Цветники и сразу выбросит к Кумышским камням, а плыть за Кумыш нельзя. И не потому, что Колыван встанет на Кумыше, а потому, что за Кумышем ждут самые страшные бойцы – Горчак, Молоков и Разбойник. Идти мимо них под вечер и усталым все равно что в драку бросаться со сломанной рукой.
Словно опомнившись, Чусовая поворотила вправо и на сгибе вскипела перебором Цветники. Весь перебор был в пене – в речном цвете. Солнце сумасшедше и косо, как припадочное, глянуло сквозь еловые макушки, и речной цвет заалел. Осташе показалось, что здесь на острых камнях Чусовая пропорола себе брюхо и мученически выгнулась, распотрошенная, вывалила дрожащие кровавые кишки. Барка опять закачалась, и Осташа увидел, что вон там, вон за той глыбой отбой волны проломит набег, и можно будет рвануться к берегу.
– Корнила, Логин! – закричал Осташа. – Хватка!..
СПЛАВЩИЦКАЯ ТАЙНА
Осташа и Никешка присмотрели на склоне две елки, у которых нижние ветки были размашистее и плотнее прочих. Ветки они приподняли колышком и сверху накрыли пластушинами мха. Обломали на стволах тоненькие мертвые сучочки – паутинки, навалили на корни лапника, и получилось убежище не хуже шалаша. Едва поужинали – стемнело. Хрупкая, невесомая стынь незримыми покровами стелилась по земле и чуть посверкивала в ночи. Иней пополз по еловой коре. И мох, и хвоя стали жесткими. Лапник зачерствел и перестал мяться. Ветки уже не сгибались; одежа залубенела; шею и запястья охватило холодом, словно намотало мокрые тряпки. Бурлаки потихоньку расползались кто куда, только у большого костра сидело с десяток мужиков, собиравшихся перемогать ночь возле огня. Костер словно высосал весь свет из окружающего пространства, и вокруг него костенела непроглядная, земляная тьма. Люди превратились в половинки людей: рожа, борода, грудь и колени; скула, плечо, бок и бедро; затылок, спина и пятерня, почесывающая нагретую поясницу. Где-то рядом и внизу журчал и чирикал перебор Цветники, а за ним на правом берегу заунывно ухал филин.
Осташа первым залез в еловую берлогу. Он повозился, устраиваясь, потихоньку угрелся, и глаза сразу будто потянуло за уголки враскос, а лицо потеплело от собственного дыхания в ворот армяка. Запахло оттаявшей хвоей, талой водой, рекой, ветром, простором, и все закачалось, поплыло, замелькали елки, скалы, повороты, чужие барки… Никешка потряс Осташу за плечо.
– Уже утро, что ль?.. – подскочил Осташа.
– Да нет, – виновато зашептал Никешка, – всего-то час спишь…
За еловым стволом внизу по склону костер малость поугас, и мужики возле огня стали видны целиком. Кто-то поворошил палкой в углях. Облако огненной пыли, истаивая, поплыло вверх. Бурлаки сидели и лежали, закутавшись во что нашлось. Они казались корягами на дне глубокого елового колодца. Зубчатое горло этого колодца поперхнулось луной.
– Какого пса тогда будишь меня? – сердито спросил Осташа.
– Слышь, Осташка, дозволь я ночью домой сбегаю, а? – попросил Никешка. – Рядом же Кумыш-то… Маманю с тятей повидаю, а то они извелись небось… Боятся, что сгибну я на сплаве.
Осташа внимательно оглядел Никешку.
– Ты не думай чего! – горячо зашептал Никешка. – Я не сбегну, я вернусь! Я же говорил тебе, что до конца с тобой буду!
– Ну… сходи, – растерянно согласился Осташа.
– Я еще до рассвета ворочусь! – пообещал Никешка и задом принялся выползать из берлоги.
Осташа улегся обратно, закутался, но сон пропал. Осташа дышал на озябшие пальцы и слушал негромкие пересуды бурлаков.
– Эй, подгубщик, а тебе на боковую не пора? – насмешливо спрашивал кто-то. – Дарья-то на тебя третий день поглядывает, а бочок у нее те-опленький…
– Разве я наушник? – услышал Осташа усталый голос Корнилы. – Говорите при мне… Я не донесу. И так про вас все ясно…
– Чего тебе ясно?
– Да чего… Сбежать хотите со сплава. Так?
– Догадливый… А что делать нам, скажи? Страшно.
– А чего все прочие делают? Дальше плывут. Не заплатил бы вам сплавщик денежки сполна, так ведь не столь бы хотелось деру давать…
– Ну, верно. Искушенье, понятно.
– А от кого искушенье бывает – не помнишь?
– А ты к нам беса не приваживай, – обиженно сказали Корниле. – Тут и без того нечисто.
– Темный он, сплавщик твой. Темный.
Осташа по голосам не различал, кто говорил: у всех бурлаков голоса казались одинаковыми. Только Корнила узнавался – да и то лишь потому, что возражал.
– Нам ведь Поздей-то много успел растрясти… Говорил, что у нашего сплавщика батя пугачевскую казну украл…
– И что, наш сплавщик тем золотом с головы до пят усыпан? За те же копейки шею гнет. А Поздею с чего вера-то?
– А с чего ему врать? Он до сплава Перехода и не видал…
– Не видал, а говорил. Да еще ведь и сам именно к нему пришел да нанялся… И под бойцом загреб, чтоб всех убить – и вас тоже, не одного Перехода. И барку ночью отпустил. Откуда ненависть такая к человеку, про которого ты раньше ни сном ни духом? Ну-ка вон ты, лысый, ты ведь тоже на Перехода только в Каменке первый раз посмотрел, да? Скажи мне: вот узнал ты о сплавщике дрянь всякую. Стал бы ты, как Поздей, барку на бойца править, снасти резать?
– Да уж нет, пожалуй, – согласился кто-то из бурлаков. – Пущай сам пропадает, как бог накажет. Своя-то шкурка себе милее…
– И о чем тогда говорить? Купили Поздея. Хорошо купили.
– А кто?
– Почем я знаю? Кто Федора Милькова застрелил?
– Братцы, а ведь не в Федора стреляли-то! – взволнованно заговорил какой-то молодой голос. – Понял я! Это ведь тоже в Перехода стреляли! На Федоре-то сплавщиков армяк был с дырой на спине – по армяку и спутали! А убить хотели Перехода!
– Да то уж давно все поняли, дурень.
– И все равно я нюхом чую – нечист сплавщик! – упорствовал кто-то.
– Серой, что ли, от него тянет?
– Ну, не серой, а нечист…
– Я, братцы, видел – у него на шее сразу гроздь крестов-то!
– Крестов же, не лягушачьих лапок.
– Он ведь кержак. Кто его знает, какого толка. Может, у них положено так…
– А может, и еретик какой.
– Может, и еретик…
– Нам, Корнила, не то страшно, что барка убьется. Страшен тот, кто ее ведет, понял? Будь другой сплавщик – ладно еще… А с этим – дело на кромочке.
– А вы сами до сих пор не убедились, что он не хочет барку убивать? У него сколь возможностей-то было всех утопить, а? Вспомните, как сегодня под большим бойцом, где руки рубили, прямо в камень нас потащило – и ведь вывел он! Чего боитесь? Он не меньше вашего хочет всех живыми в Лёвшину привести. И идет чисто, как по гладкому.
– То и боязно, что больно чисто.
– Ну, тебе не угодить!
– А я, братцы, даже подумал грешным делом: разбей он барку или на огрудок вылези – ну, все понятно, человек есть человек. И конь, сами знаете, о четырех ногах, да спотыкается. А этот как заговоренный – всяка беда мимо!
– Тут, Митрий, и есть наука сплавщицкая. Она от деда к отцу, от отца к сыну.
– Наука, Корнила, это когда ясно: вот так можно, а так – нельзя. А здесь какая же наука, коли не видно, как расчет делать? И у Перехода когда – наука, а когда он без всякой науки голым глазом видит, волчьим нюхом чует.
– Где чует, там душа, – веско добавил кто-то из бурлаков. – А где душа, да без храма, там все может быть… И бесы тоже.