– Кикилья твоя человека привезла, и говорит тот человек, что ты, Ипат, пропавшее золото со старцем Павлом передуванил…
Меркул опасливо поджался, а Махоня суеверно попятился. Ипат посмотрел ни них, перевел взгляд на Осташу и хмыкнул:
– Парень-то не признался, и язык еще не вырезали, да? Чье слово, дядя Еким, твое или артельное?
– Степаныча с Махоней. – Еким нехотя кивнул на Меркула.
Ипат вдруг оттолкнул Екима и шагнул к Кикилье, что стояла за спинами хитников, прикрыв ладонями рот. Без пояснений он ударил Кикилью в живот. Девка повалилась на колени, задыхаясь, и попыталась прижаться к ногам Ипата.
– Ты золото Павлу таскала? – напрямик спросил он.
– Н-не-э-э!.. – завыла девка, тряся головой.
– Чем Меркул купил-то тебя? – словно не услышав, снова спросил Ипат, за подбородок поднимая лицо Кикильи.
– Же… жениться обещал!.. – разрыдалась девка. Ипат в сердцах плюнул и пнул Кикилью в грудь. Он повернулся, и хитники увидели в его руке нож.
– За слово ответ держать надо, – деловито, без угрозы сказал Ипат артельным.
Махоня вдруг отпрыгнул спиной вперед, но Ипат еще быстрее оказался перед ним и ловко ухватил мужика левой рукой за бороду-трубу, а правой – за рубаху на брюхе. Оба они застыли. Осташа увидел, как у Махони бледнеет рожа и пот течет по щекам. Осташа понял, что Ипат не держит Махоню за рубаху, а вогнал тому нож прямо под сердце. Потом Ипат дернул плечом, стряхивая Махоню с лезвия, и Махоня квашней осел Ипату под ноги.
– Теперь твой ответ, Меркулушка, – поворачиваясь, сказал Ипат. – Или ты миряк, который без ума вопит?
Меркул пригнулся, задышал шумно и часто, подхватил с земли топор и, растопырив руки, двинулся вокруг Ипата.
– Место! – негромко рявкнул Ипат на артельных, легко отбегая в сторону на пару шагов.
Хитники подались назад. Меркул кинулся на Ипата, колесом прокрутил топор над головой, рубанул – но по воздуху. Ипат гибко уклонился, подсек ногой ногу Меркула и еще толкнул его в плечо. Меркул рухнул пластом, воткнув топор по обух в землю. Ипат мгновенно оказался у него на спине. Он схватил Меркула за волосы и ударил лбом в обух. Меркул замер, оглушенный.
Никто и дух не успел перевести, как Ипат, встав на одно колено, перевалил Меркула лицом вверх, оседлал его и чуть склонился, как-то мелко двигая локтями. Кисти рук Меркула задрожали под голенями Ипата, а через миг Ипат уже соскочил с груди Меркула и поднялся в рост. Лицо Меркула было запачкано словно бы разбитыми сырыми яйцами. Глазницы, как бочажины водой, были залиты кровью. Ипат вырезал Меркулу глаза.
– Ну, вот и порешили, кому в артели верх держать, кому бутару трясти, – переводя дух, нарочито спокойно сказал Ипат, вытер нож о бедро и сунул под онучу.
Меркул неподвижно лежал под ногами у хитников наискосок от Осташи. В горле его от дыхания булькало, а пошевелиться Меркул не мог, точно его разбил паралич, – видно, боялся.
– А ты, старый хрыч, неужто меня не знаешь? – Ипат обернулся к Екиму, который вдруг ссутулился, поневоле понурившись, чтобы не так заметно было, как страшно помертвело его лицо. – Я ли мало с промысла имею, чтобы от артели красть?..
– Грешен… – проскрипел Еким.
Ипат, хоть и был моложе, как-то по-отцовски потрепал Екима по затылку и вдруг резко нагнул, выставив навстречу лицу колено.
– Ну и квиты… – распрямляясь, прошептал Еким и рукавом вытер кровь с разбитых губ.
– Та-ак, – озираясь, Ипат вспомнил об Осташе. – А этот у нас кто будет?..
Осташа уже ошалел. Он забыл о боли от ожога, не чувствовал страха перед смертью или ослеплением.
– Сплавщик я, – без голоса ответил Осташа.
– Его Кикилька с отчитки привезла, – глухо пояснил Еким.
– И чего тебе надо? – спросил Ипат у Осташи.
– Хотел узнать, как ты казну пугачевскую вез…
– А почто тебе?
– Батя мой ее вместе с Гусевыми прятал…
– И чего ж, ты ее выкопать решил?
– Батю за нее сгубили… Я хотел узнать, кто при том был…
– Твой батя да Гусевы, кто же еще? Мне ее в Старой Утке Калистратка передал, а я ее – Якову Филипычу. Это нынче уж не тайна. А где Яков казну закопал, никто, кроме него, не знает.
Ипат глядел на лежащего Осташу и ладонями оглаживал рубаху на животе, сгоняя складки в бока под поясок. Осташа не мог сообразить, чего еще сказать, чего спросить.
– Ну, выбирай, – добродушно предложил Ипат, – или без глаз и языка бутару качать будешь на пару с Меркулом, или сразу…
– Нет, мне на Чусовую надо… – глупо сказал Осташа.
Ипат усмехнулся:
– У нас закон артельный: пока золото моем на одном месте – с него никому хода нет, ни своему, ни чужому.
– Я не выдам место, – пообещал Осташа. – Да и не знаю я его…
– Дойдешь до Чусовой – значит, и вернуться сможешь. А золото – оно такое, его на всех никогда не хватает. Нечего тебе было к нам соваться. У нас промысел – как у нежити: кто к ней в выучку пошел, да не выучился, с того кожу слупят. Но могу и Якову Филипычу тебя отдать. Только если ты и вправду сын Перехода, тебе в скиту у Гермона тоже конец.
– А ты, Ипатушка, мне его отдай, – раздался вдруг ласковый голос. Это говорил тот мужик в берестяной одеже, что вышел с Ипатом из леса. Про этого мужика все давно уже запамятовали.
Ипат впервые вдруг сбился, растерялся.
– То не дело, дядя Веденей, – неуверенно и осторожно возразил он, исподлобья глянув на мужика.
– Почему не дело? – Мужик снял берестяной колпак и будто принюхался к сумеркам. Хитники молчали и глядели на него во все глаза. – Золота не будет. Уходит жила, я чую. Не надо было Махоню резать – кровью отпугнул огнецов… Коли хочешь, чтоб я тебе новую жилу навел – отдай парня. Я уж сколько лет со сплавщиком не говаривал…
ДЫРНИК
У парнишек из Кашки была игра с проверкой – «Болотовы шаги». На Омутном бойце у самого обрыва росла сучкастая сосна-каренга. К сучку была привязана веревка. Надо было уцепиться за нее, разбежаться, огромным прыжком по дуге пронестись по-над пропастью с Чусовой на дне и приземлиться на другой стороне каренги. Кто испугается – тот сыкун, возгря, не мужик; ему только треснутые бабки выпрашивать, а первому бить битой – никогда. И Осташа тоже прыгал, пролетал над бездной в пустоте и ужасе, не канил. Потом какой-то мальчонка из Харенок все-таки сорвался, разбился в лепешку об воду, и отцы, дознавшись, срубили каренгу. Но память въелась, как щелок. И сейчас Осташе казалось, что судьба несет его над бездной тем же великанским шагом. Гонит по лесам от страсти к страсти, и все по дуге мимо Кашки, как мимо каренги. А может, и мимо правды. И Осташа уже очумел: никак этот полет не прекращался.
Веденей увел Осташу от Тискоса недалеко, версты на две. Вторую версту уже шли в темноте. Наконец Веденей остановился и сказал:
– Совсем, гляжу, спекся… Вот тут лежбище у меня.
Осташа еле разглядел огромную кучу лапника, из которой высовывался белый и широкий берестяной язык. Это была полсть. Осташа молча полез в нее, свернулся калачом между двумя берестяными полотнищами и закрыл глаза. Он думал, что уснет тут же, но в памяти сразу встало лицо Меркула с кровавыми лужами глазниц, с блестящими потеками на щеках… Как быстро перекувырнулась жизнь Меркула… Не жаль его, но все же – как быстро!.. И как спокойно смотрели на это хитники, Ипат, Еким… Чему удивляться после Пугача?
Батя говорил, что после Пугача у сатаны еще долго кровавая отрыжка будет. Вот она… Только и спасение, что батю вспоминать. И Осташе снова стало одиноко, совсем одиноко. Теперь, без бати, он сам был старшим, взрослым. Но тяготила не нужда зарабатывать хлеб, а беззащитность. В жизни батя был перед ним как ледолом перед мостом. Теперь нет ледолома, стой сам супротив ледохода: без прикрытия, шаткий и хлипкий. Иди по жизни уже не держась за батин хлястик. Плыви уже не вторым, не в струе за батиной баркой, как хотелось, а первым. И перед чем первым? Перед льдиной, перед бойцом, перед гибелью. Тоска…
Раньше казалось: надо быть как батя, да и все. А вот не выходит… Батю люди принимали, а его, Осташу, не принимают. Он как домовой: от сатаны отстал, к людям не пристал. Для всех он чужой, нежеланный, неправильный. Ничего-то и сделать не успел, а все на него, как псы, уже озлобились. Осташа понял, что он уже очень устал от того, что не таков, как хочется самому, и не таков, как хочется другим. Межеумок он – не бурлак и не сплавщик, не заводской и не пристанской, ни себе и ни людям. И все его гонят прочь. А ведь он – не пустышка: ему есть кем стать и в кого быть. «Тяжко мне, батя, в лесах… Я на Чусовую пойду. Я на Чусовой меж людей себе место зубами выгрызу».
Туманным, холодным и вялым утром Осташа вылез из полсти и поежился. Кругом был лес. Верхушки деревьев таяли в мокрой хмари. С еловых лап капала роса. Пожухлая трава казалась ледяной. От дыхания шел пар. Веденей вынырнул откуда-то из-за деревьев. Осташа в первый раз внимательно оглядел его и поразился: Веденей весь словно был сделан из бересты. На голове его криво сидел берестяной колпак-битук; штаны и лопотина были скроены из вареной бересты – тиски; ноги были обуты в берестяные сапоги-верзни; даже длинные грязные серые волосы и борода казались берестяными.
– Ты бы хоть зайца подловил да ободрал, – сказал Осташа.
Веденей устало улыбнулся. Белки глаз его покраснели от бессонной ночи. В одной руке он держал деревянный молоток-колот, которым оббивают шишки с деревьев, в другой – кузовок-пайву, тоже, конечно, берестяную.
– На, поешь, – протягивая пайву, полную кедровых орехов, сказал Веденей. – Я уже налущил. Больше у меня есть нечего.
Осташе орехов хватило на пять хапков. «Когда ж я по-человечески-то потрапезничаю?..» – подумал он.
– Ну и куда мы идем?
– Ко мне, на Костер-гору, – пояснил Веденей. – Ур-мань-кур, по-вогульски. Знаешь такую?
– Я что, на вогула похож? Послушай, дядя Веденей, зачем я тебе нужен? Отпусти ты меня… Укажи дорогу на Чусовую.
– Вот дойдем до Костер-горы, поговорим, там и видно будет, – уклончиво ответил Веденей. – Пошагали, давай, милок, собирать нам нечего…