Но изба потихоньку обжилась, отогрелась костром, разведенным на полу, и даже с потолка закапало. Солдаты поужинали и сидели на лежаках в одном исподнем. Кафтаны, рубахи, порты сохли на палках, на стенах. В избе стало дымно, запахло мужицким потом, а за стенами, в темноте, словно нехотя, начиналась метель.
Богданко, объевшись, икал и, побагровев, задерживал дыхание, чтобы перебить икоту.
– Это у тебя душа с небом говорит, – благодушно пояснил ему Гришка.
Агей у дверки, встав на одно колено, рубил полешки. Он опустил топор и прислушался к свисту ветра.
– Ну, братцы, и пуржит!.. – удивленно сказал он. «И дверь наполночь, и засова нет… – подумал Осташа. – Выживет нас нечисть отсюда…»
– Знаете, братцы, почему черти козлов боятся? – спросил Ефимыч, желая байкой подбодрить солдат. – Бог человека сотворил, и дьявол того же захотел. Начал он творить – у него черт вышел. Ну, черт – дурак, тоже, как батька его, принялся человека творить по образу своему и сотворил козла. Козел-то, слышите, это чертов двойник, а двойника своего увидеть – к скорой смерти. Вот черт от козла и бегает.
Никто из служивых не рассмеялся.
– Пурга – это ведьмы с чертями гуляют, народ на дорогах крутят, – вдруг сказал Онисим.
– Братцы, а воску у нас нет? – спросил Иван Верюжин. – Пулю бы обмазать да пальнуть в метель… Разогнали бы шутовок.
– Пусть бесятся, лишь бы нас не заметили, – опасливо ответил Сысой. – Нам бы на караул собаку-двоеглазку – она нечисть видит. Сразу бы облаяла, коли что.
– На домового пес не гавкнет, – возразил Васька. – А вот леший – да, собак боится. Я пацаненком был, так мне случилось лешего видеть.
– Расскажи, – тотчас попросил Гришка.
– Шел я как-то с покоса по лесу с Раскатом своим. Уже ночь была, тучи, и глухо-глухо вокруг, ни зги. Вышел на поляну, а там леший сидит на пне и лапоть плетет. Темно ему, не видно, куда кочедык всунуть, вот он и как гаркнет в небо: «Свети, светило!» В облаках разом – полынья, и луна выкатилась. Тут Раскат мой на лешего: «Хав!» Леший и пропал, как не было. А у меня волосы дыбом, в шапку не влезают. Пока я до дому добежал, меня ветками в кровь исхлестало.
– Слышь, братцы, а ведь это небось лешего избенка, – тихо сказал Иван Верюжин. – Здесь ведь до нас и духа человечьего не было…
И Осташа вспомнил этого лешего. Это он светлел берестяным лицом в чаще за Кокуй-городком, а потом навел волю на неволю… Тоже ведь на Серебряной дело было.
– Почто лешему изба? – недоверчиво спросил Гришка.
– Лешие по избам друг с другом в карты играют на крыс и зайцев, как мы – на деньги.
– Он, может, сегодня с дружком своим сойтись хотел, а тут мы, – убито добавил Онисим. – Будет нас всю ночь из избы вытрясать… А выйдешь – смерть.
– Да хватит суесловить! – не выдержав, рявкнул Осташа. – Бесы козни по нашим басням творят!
– Верно парень говорит, – поддержал Ефимыч. – Хорош самих себя пугать. Не поминайте черта к ночи. Страх – в бесе, а в себе – десять! Давайте спать. Васька, дуй на лучины. Отбой!
Улеглись просторно, хотя казалось, что на лежаках и пятерым места нет. Осташа не мог заснуть. За стенами свистело и выло. Где-то высоко-высоко слышался скрип и шорох качающихся деревьев. Осташа все мучился виной, что не зааминил вход – постеснялся никонианцев. А теперь вот не встать, чтобы не разбудить лежащего рядом Ефимыча… Вдруг потянуло холодком. Осташа чуть приподнял голову. В темноте стоймя появилась синяя полоса. Это тихо, медленно открывалась дверь. Сейчас влетят жилистые волосатые руки, схватят за ноги того, что ближе, и выдернут с лежака, а потом головой – об угол… Осташа рванулся, сталкивая Ефимыча, сел и двоеперстно перекрыл вход крестом. Синяя полоска вмиг погасла.
Осташа снова лег и крепко зажмурился. И вскоре в свисте ветра различил тяжелый хруп шагов по снегу. От шага до шага – гораздо дольше, чем если бы человек ступал. Чуть колыхнулся воздух, словно кто-то пробовал на прочность крышу и связи избушки. Будто костяные коготочки заскреблись в щелях окон. Вдруг снизу раздался очень тихий, очень протяжный треск – вроде как в подполе кто-то осторожно рвал бересту, только не было здесь подпола…
– Чуешь, крутит избу? – услышал Осташа шепот Гришки.
– Чую, – ответил кто-то.
Осташе и самому показалось, что вся изба со спящими людьми потихоньку поворачивается. Такое же ощущение бывало, когда на рыбалке заснешь в лодке, а лодка поплывет.
– Страшно, сил нет… – шептал Гришка.
– Я уйду, – вдруг сказал голос Богданки. – Не могу тут, в теснинах… Давит душу… Давно со службы бежать хотел, а сейчас вовсе невтерпеж.
– Куда отсюда денешься-то?..
– В скит и уйду… Я сегодня увидел его – никому не сказал, что видел. Дойду. Прямо сейчас уйду…
Осташа понял, что Богданко слез с лежака, шарит по стенам в поисках одежи. Осташа опять поднял голову, но ничего не увидел.
– Эй, Богдан, – хрипло позвал он. – Сгинешь. Мленье это.
– Опять он, – шепнул Гришка Богданке, словно Осташи и не было рядом.
– И ему на сдачу хватит, – сказал Богданко.
Раздался звук, словно поцелуй. Осташа понял, что Богданко выдернул из чурбака топор. Всем телом Осташа метнулся на Ефимыча и заорал. Гришка тоже завопил. И тотчас в жерди лежанки, в то место, где только что находилась голова Осташи, с треском вонзился топор. Вдруг с грохотом и матом словно со всех сторон в темноте на Богданку кинулись солдаты. Никто, оказывается, не спал. Да ведь и не было ни храпа, ни сопения…
Осташа растерялся; его толкали и чем-то били. Загорелась лучина. Ее держал Ефимыч. Он стоял на лежаке на коленях и поднял огонек над головой. Осташа увидел, что Агей, Сысой, Иван и Васька кучей возятся на полу, в углях очага. Они повалили Богданку и выкручивали ему руки. А Богданка хохотал, извиваясь, как от щекотки, сучил ногами, тряс головой и кричал:
– Одион, другион, тройчан, черичан, подон, ладон, сукман, дукман, я – левурда, а дыкса придет!..
Осташа с ужасом догадался, что Богданка выкрикивает ведьмин счет. Глаза Богданки прыгали в глазницах, взгляд перелетал с человека на человека – так бес мечется в толпе с кликуши на кликушу.
– Пасть ему заткни!..
– Одино, попино, двикикиры, хайнам, дайнам, сповелось, сподалось, рыбчин, я – дыбчин, а клек придет!..
Задорно крикнув петухом, Богданка вдруг легко отшвырнул от себя солдат, вскочил на ноги и башкой вперед бросился в дверь, взвизгнув, как баба, что окунулась с головой.
– Конец парню, – тихо сказал Ефимыч.
– Тронулся он, что ли?.. – расширив глаза, спросил Гришка.
Никто не ответил. Ефимыч вдруг сунул лучину Осташе, рывком вытащил из-под лежака свой сидор, раздернул горло мешка и вынул маленькую икону.
– Все, братцы, на колени встанем, – сурово, как проповедник, произнес Ефимыч и указал на Осташу пальцем. – А если твоего голоса, кержак, не услышу – прогоним сей же миг вон отсюдова…
Ефимыч поднял икону над собой и перекрестился. Держа лучину, Осташа тоже положил на лоб двоеперстный крест. Вьюга болтала раскрытой дверью, швыряла снег на очаг. Солдаты дружно опускались на колени: кто-то – на пол; кому хватило места – на лежак. Тускло освещенные лучиной, морщинистые, усатые, красные рожи солдат казались одинаковыми.
– Отче наш!.. – закрыв глаза, громко начал Ефимыч со всей отдачей души. – Иже еси!.. На небеси!..
Осташа тоже молился, но мысль его почему-то зацепилась за топор, попавший под колено. С вечера Агей оставил топор воткнутым в чурбак. Нельзя! Топору тоже надо дать отдохнуть, иначе – порубит.
Всю ночь выл буран, словно накат волны бил в бревенчатые стены избушки. Изредка, вроде бы издали, доносился быстрый перебор человечьих ног по снегу и хохот – совсем Богданкин, если Богданка умел бы смеяться сразу по всему лесу.
Ночь прошла тяжелым сном, и утро настало как избавление. Но солдаты выбирались из избушки на свет неохотно, будто на поле боя под обстрел. Про Богданку никто и слова не сказал, но все украдкой друг от друга зыркали по сторонам – не видно ли чего? А ничего и не было видно в белой хмари. Метель улеглась, но повсюду колыхалась снежная мгла, замутившая воздух, как молоко, разболтанное в воде. Все исчезло в белесом непроглядье – и небо, и лес. Сделаешь шаг – и проступят синие, полные снега еловые лапы, словно повисшие в пустоте. Еще шаг – и все вокруг будто мнется, еловые лапы передвигаются, искажаются, как нарисованные на холстине.
– Эвона, братцы, куда ветром сани-то закинуло… – хмуро ворчал Гришка, вытаскивая сани из-за дальнего угла избушки.
А Осташа понял: это не ветер набаловал, это леший повернул избу выходом на лес. И словно вся душа Осташи вдруг перевернулась вслед за избой и осветилась изнутри – нет, не тоской и страхом, а угрюмым торжеством над подавленными солдатами Ефимыча. «Вы думали, что вот просто так придете в вайлугу и заберете, чего вам надобно? Думали, что здесь жалкие людишки от глупости своей кланяются дыркам в пнях? Думали, что нет ничего хитрей вашего разуменья и страшней ваших ружей? А вот вам: оттаскивай охапками да не засыпься с головой!»
Солдаты выбрались с поляны на Шурыш и остановились. В блеклой белизне еле видны были две сизые стены леса, уходящие налево и направо. Куда шагать? Вьюга занесла вчерашний след без остатка, хотя мыслимо ли это – закопать и заровнять такую борозду? Солдаты топтались, не зная, что делать.
– Вчера мы домишку на левом берегу увидели… – без уверенности припомнил Сысой.
– На правом, – возразил Агей.
– Верно, – согласился с ним Васька.
– Братцы, на левом, – виновато сказал им Иван Верюжин. – Я точно помню…
Все замолчали, вертя головами. Ефимыч подумал, обирая с усов первые ледышки, и решился:
– Распихивай снег, доставай топоры! Прорубь будем рубить. Посмотрим, куда вода течет. Только так и поймем.
Ругаясь, солдаты скинули ружья и зипуны, начали растаскивать сугробы. Потом зазвенели, заскрежетали об лед топоры. Рубили долго – Осташа даже продрог, ожидая. Шурыш промерз крепко: лед был больше локтя толщиной. Не пожалев сил, солдаты пробили во льду целую канаву чуть ли не в сажень длиной и остановились, глядя на черную парящую воду, в которой плавало ледяное крошево. Оно тихонько, робко сбивалось током воды у одного края проруби.