Дядя Гурьян век в подгубщиках ходил у бати.
– Не стало бати, и ты в гору двинул? – не удержавшись, с неприязнью спросил Осташа.
Дядя Гурьян провел ладонью по усам, словно стер улыбку.
– А думаешь, мне в водоливы не по уму?
Осташа пожал плечами.
– Не в твоем месте дело, а в том, при ком оно, – туманно сказал он.
– Считаешь, я память Перехода оплевал, если уж встал под Колывана? – недобро спросил дядя Гурьян.
– А то ты не знаешь, как Колыван батю «привечал»?
– Переходу за науку поклон, конечно, – медленно сказал дядя Гурьян, – только цену мне он маловатую давал. Водоливу цена по сплавщику, под которым он стоит. Кто же будет спорить, что Колыван – лучший на Чусовой? Какова, значит, мне цена? А Переход меня только на потеси держал.
– Оплошал батюшка, – ухмыльнулся Осташа.
– Оплошал, – с угрюмым вызовом согласился Гурьян. – Я ведь не просто под Колываном да под караванным. С Колываном на барке идет и сам Калистрат Крицын, который после Конона Чусовую взял. А с Калистрат Назарычем и наследник его, Прохор Калистратыч. Вот и погляди, сколь набольшие люди моему уменью доверяют. Это почет поболе, чем у потеси Перехода.
– Ну-ну, – зло сказал Осташа. – Дозволите ли за полу подержаться, дядя Гурьян?
Гурьян тяжело вздохнул сквозь сжатые зубы и поглядел на Осташу с сожалением и какой-то брезгливостью.
– Да-а, – вдруг произнес он. – Все ж таки не сошлись наши дорожки… Жаль, Астафий. Ведь я Перехода уважал. Я тебя понимаю. Каждый за свой корень цепляется…
Осташа отвернулся.
– А почто они все вместе загрузились? – спросил он, чтобы переменить разговор. – Ну, Калистрат с Прошкой – к Колывану?
– Не мое дело, их – сплавщицкое, – неохотно сказал дядя Гурьян.
Осташа понял, что дядю Гурьяна, водолива, второго человека на барке, сплавщики все одно за ровню не считали и замыслы свои ему не поясняли.
– Колыван с Калистратом только до Рассольной идут. Почему – не знаю, но там они на берег ссадятся. Дальше барку Прохор Калистратыч поведет, – отвернувшись от Осташи, рассказал дядя Гурьян. – И еще болтали, будто в Кумыше Колыван будет знакомить Прохора Калистратыча с дочерью своей, Нежданой. А после сплава – свадьба. Колыван до срока Неждану где-то в скиту спрятал. Ее для Прохора Калистратыча привезут в Кумыш, а потом сразу обратно отправят. Я сплетню слышал, будто у тебя чего-то с Нежданой было, верно? Не от тебя ли уж ее прячут?
– Сплетня то и есть, – оборвал Осташа, хотя и царапнуло по сердцу. Нет, не нужен ему никто – и Неждана не нужна, и Фиска эта… И Бойтэ не нужна. Никто не нужен. – Я к костру твоему по делу завернул, – сухо сказал Осташа. – У меня бурлака потесью помяло, сейчас несем его в Шайтанский завод. Глотки пересохли – дай попить чего-нибудь с собой, дядя Гурьян. – Кисель вроде оставался…
С берестяным туеском, куда был налит горячий кисель, Осташа пошагал прочь от костра к опушке. Вдруг кто-то грубо схватил его за шкирку, как кота, и дернул назад так, что затрещала холстина, которой для тепла сверху был покрыт армяк. Осташа в бешенстве развернулся и ошалел, увидев перед собой Чупрю. Чупря был пьян, еле держался на ногах. В его косом глазу блекло отражалась луна.
– Ты… – без выражения сказал он. Осташа сжал туесок ладонями и раздавил его. Кисель потек по рукам. Чупря стоял, покачиваясь, и тупо глядел на Осташу. С ним не было ни ножа, ни ружья. Пьяный, Чупря ничего не смог бы сделать Осташе. К тому же народ был кругом… Но Осташа вдруг так испугался, что попятился.
Чупря затряс кудрявым чубом, сложил губы дудочкой и принялся укоризненно грозить Осташе пальцем. Бездумно стискивая туесок, Осташа все отступал, отступал, а потом бросился в лес.
СТАРАЯ ШАЙТАНСКАЯ ДОРОГА
Он выломился из пихтарника на Старую Шайтанскую дорогу и, тяжело дыша, повалился на обочину рядом с Корнилой и Никешкой.
– За тобой что, черти гнались? – изумленно спросил Никешка.
– Хуже… – просипел Осташа.
Корнила, сидевший на коряге, молча вынул из его рук смятый туес, повертел, лизнул с донышка и выбросил в канаву. Потом отклонился назад, глянул Осташе на спину, подумал и оторвал от армяка лоскут, болтавшийся на лопатках.
– Похоже, непростые у тебя тут дела, сплавщик, – задумчиво сказал он, всовывая лоскут Осташе в карман. – Вернемся, попроси баб, чтоб подшили…
Осташа не ответил, вытирая руки о штаны.
– Пойдемте, что ли, – сдавленно сказал он.
Они шагали по темной дороге в темном лесу, и слышен был только легкий шум ветра в вершинах. Ночной заморозок еловыми лапами, как кистями, размашисто обшаркал известкой инея окатости придорожных валунов, шершавые стволы валежника, плечи и шапки людей. Изредка с дороги в кусты вдруг шарахались рябчики, похожие на косматые комья мрака.
На душе у Осташи лежала страшная тяжесть – и страх, и обида, и гнев. Осташа шагал и думал, что он много принес зла – но не Чупре, не Гурьяну Утюгову, не Пасынкову, не Поздею, не своим бурлакам. Почему же тогда именно от них – измена, презрение, угроза? Ну чем он им дался-то? Почему они загораживают дорогу, почему плюют в след?.. Он не будет терпеть, он сшибет с пути… Но он ли будет виноват, что ему придется ногами ступать по чужим спинам? Хочет ли он того? Кто хуже-то – он или те, на кого он наступит?
– Почему от людей человечьего облика ждешь, а глянут они – и рыло у них свиное? – тихо, яростно спросил Осташа у Корнилы.
– Ты о том, что никто татарина нести не подхватился? – подумав, переспросил Корнила.
– Да обо всем…
Корнила молчал, шмыгал замерзшим носом.
– Молод ты, честен, прост, – сказал он. – Видал я лицо твое на спишке, видал тебя и когда Поздей хай поднял из-за бабьих денег… Ты небось вспоминаешь: как ладно народ на сплаве у потесей работал – единой душой – и как харкнул на татарина, потому что от выпивки отрываться не хотелось… Так?
– Так тоже.
– Ты на народ сердца не держи. Бесполезно это. Даром себя изведешь. Всегда помни: добр народ, но за правду не встанет стеной. Зол народ, но не искорыствуется… Народ – межеумок. Нету в нем воли за себя.
– Может, зря Пугача предали? – с отчаянием спросил Осташа. – Пугач-то волю нес…
– А вот это – лжа, – осадил Корнила. – Пугач – царь. Он народ на дело двинул и всю вину по-царски на себя взял. Какая ж от него воля? Народ его на царствие не ставил.
Никешка шагал и слушал, даже уши его шевелились, как у коня.
– Пугач – самозванец, – не оглядываясь, сказал он с какой-то обидой в голосе.
– И я о том, – согласился Корнила. – Не важно, самозванец он или царь по праву, только воли народу он не давал, хоть народ и лютовал, как хотел. Вся воля, которую он принес, – это каждому для себя выбрать, царем его считать или самозванцем. И все. Никакой другой воли больше не было.
– Может, воли и не было… А правду он все ж таки объявил: звериный лик у народа, – сказал Осташа.
– И опять не то. Пойми ты, нету у народа лика. И Пугач о том первым догадался. Народ таков, каково дело, которое он делает. Шел Пугач против бога и царя – и народ беса тешил. Для нас, парень, дело первее души. На что царь наставит – таковыми и будем. Прикажет младенцев резать – всех вырежем. А прикажет своими телами к правде дорогу выстелить – выстелим. Что угодно можем, если прикажут. И вся воля народа – только царя царем считать или в цари самозванца пихнуть.
– Что ж получается, в народе души и нету вовсе? – Осташа злобно пнул с дороги ветку.
– Не знаю, – пожал плечами Корнила. – Я ее не вижу. А ты видишь? Всякий раз народ разный. Но чаще всего – стыд смотреть какой. Но всегда народу оправданье есть, что не от зла он грех творит, а от греха злой становится.
– Зачем тогда мы греховное дело делаем, коли не злы?
– Я тебе и говорю, что нам дело первее воли. Темны мы, и жизнь наша скудна. Потому и приходится за любое дело браться, лишь бы выжить. А цари наши сроду о нас не думали. Им своя забота важнее, и народ за их заботу гнется. Когда же за одного всем народом дело делают, тогда правды не жди. Можно прожить, когда один – вор, а весь прочий мир – работник, но погибель, ежели варнак – царь и за него весь народ варначит. Вот и выходит: чего ни творим – все грех. И от того греха сами облик человечий теряем. А отчего народ на самозванца соглашается? Да верит, что придет царь и воистину на себя грех за дело возьмет. Только выходит всегда обратно: дело сделать и грех принять – народу, а казну – барину.
– По твоим словам – и выхода-то нету…
– А какой тебе выход нужен? Народ любить хочешь, служить ему – дак люби, служи, кто тебе мешает? А из грехов народ вывести – дак ты не царь. Простить же грехи богу дозволь, не твое дело.
Дорога выбежала из леса и потекла вдоль опушки. Покатые покосы лежали отбеленные луной. В прошлогодней стерне чирикали ночные птицы. Голенастыми костяками торчали жердяные вешала для сена, треноги для стогов. Вдали темнела длинная морщина чусовской поймы. Небо почти очистилось от туч, отчеканились звезды.
– Душа народа только в деле жива. Может, это наша беда, а может – спасенье, – раздумчиво продолжал Корнила. – Нет дела общего – и нет души. Может, у народов иных держав все как-то иначе… Нет общего дела, и каждый сам по себе хорош, живет тихо и пристойно. А мы без общего дела как без ума. Сам смотри: те же бурлаки, что на потесях жилы рвали, сейчас, без дела-то, водки напьются до скотского образа. А потом два друга каких, сызмальства закадычных, раздерутся вкровь, и сосед у соседа деньги покрадет…
– Вернемся – посмотрим, – хмыкнул Осташа.
– Народ Пугача приял, потому как тосковал об этом деле общем. О хорошем царе тосковал, о благом, который и народу благое дело укажет. Ведь были в старину благие государи – были же? Были и Минины с Пожарскими… Не век же нами Катеринкам с Пугачами хороводить… Придет и правильный царь. А без царя никак. Даже в мелочи – никак. Вот подумай, вспомни: когда ты деньги за погрузку бурлакам выплачивал, если бы Поздей голоса не поднял, разве ж кто заметил бы, что ты бабам не по правилу много выдал? Никто бы не заметил. Народ не порченый. А предположь: вот ты бабам и спервоначалу заплатил, как Поздей ратовал. А я, скажем, заорал бы: мужики! Давайте бабам с нами поровну выплатим! Думаешь, не согласился бы народ? Согласился бы. Жалко, что ли, тринадцати-то копеек? Видишь, как важен заводила – царь.