[427]. По свидетельству Кривицкого, Испания и испанцы нравились Сташевскому, который заново пережил там свою революционную молодость. То, что Сташевский наблюдал в Испании, – спецтюрьмы НКВД, убийства, пытки, похищения людей – было не актом правосудия, а преступлением, «колониальным рукоприкладством». Как умный человек, он не мог не видеть, что репрессии НКВД вредят делу, дробя единый фронт антифашистов и подрывая его силу, настраивают испанцев против Советского Союза. Не вызывают сомнения слова Кривицкого о том, что Сташевский, который в принципе не был против репрессий как метода политической борьбы, выступал против произвола НКВД и лично Орлова в Испании. Сташевский уехал из СССР осенью 1936 года, еще до разгула ежовщины. Будь Сташевский в СССР, возможно он бы и занял в отношении ежовщины ту же позицию, что и в отношении преступлений НКВД в Испании. Но времени на это ему отпущено не было.
Для того чтобы выманить Сташевского из Барселоны в Москву, пишет Кривицкий, в заложники взяли его дочь Шарлотту (р. в 1918). В семье ее звали Лолотт. Она вместе с матерью, Региной Сташевской, работала в советском павильоне на Всемирной выставке в Париже[428]. В июне 1937 года дочери Сташевского предложили отвезти в Москву экспонаты выставки. Она уехала и исчезла. Вскоре после этого в Москву был вызван Сташевский. Он выехал, как сообщает Кривицкий, вместе с Берзиным и проехал через Париж в невероятной спешке, даже не повидавшись с женой. Кривицкий разговаривал по телефону с женой Сташевского, и та была очень встревожена, что телефон в их московской квартире не отвечает. Через несколько недель она получила от мужа короткую записку с просьбой срочно приехать в Москву. Решив, что муж в тюрьме и нуждается в помощи, Регина Сташевская немедленно выехала из Парижа в Москву. «Больше ничего мы о ней и ее семье не слышали», – заключает Кривицкий.
Мемуары Марыли Краевской[429], которая, находясь в одном из лагерей ГУЛАГа, встретила соседку Регины Сташевской по квартире, подтверждает некоторые факты из рассказа Кривицкого. Она пишет:
У Регины осталась дочь, Лолота (sic), 17 лет. Регина – француженка, муж – поляк (sic). Лолота закончила десятилетку, была в комсомоле. Сначала арестовали отца, его вызвали из Парижа, где он заведовал Советской Торговой Выставкой. Арестовали на вокзале в Москве. Регина была в Париже, ждала писем мужа. Через месяц получила письмо, где просил ее вернуться. Это письмо Сташевского заставил написать следователь в тюрьме. Регину арестовали на глазах Лолоты, на вокзале. Лолота осталась одна. Из комсомола ее исключили, из института тоже. На ноябрьские праздники она договорилась с друзьями провести праздник вместе. Но друзья позвонили и сказали, что не придут, так как ее родители – враги народа. Тогда Лолота пошла в ванную комнату, открыла газ и отравилась. Регине мы ничего не сказали, пусть живет надеждой, как все мы[430].
Свою версию событий дает племянник Сташевского Эмануил Марголис, которому в 1937 году было 29 лет. По его словам, Сташевский из Франции организовывал поставки оружия для испанских республиканцев. В Париже с ним были Регина и Лолотт, которые работали в советском павильоне на Всемирной выставке. Внезапно Сташевского вызвали в Москву. Зная об арестах, перед отъездом он просил Регину ни в коем случае не возвращаться в СССР. Однако, когда пришло письмо с просьбой приехать, которое, как считает Марголис, было написано не Сташевским, мать и дочь тут же вернулись в Москву. Регину сразу арестовали. После ареста родителей Лолотт нашли мертвой в ванной, она отравилась газом.
В рассказах Кривицкого, Краевской и Марголиса есть расхождения в возрасте Лолотт, в том, была она в то время с матерью в Париже или нет, был ли Сташевский отозван в Москву из Парижа или Барселоны, сам ли он писал письмо Регине с просьбой вернуться в Москву[431]. Однако все согласны в том, что Сташевский был отозван из-за границы и немедленно арестован по прибытии в Москву, а также, к сожалению, и в том, что записка Регине с вызовом в Москву была. Логично предположить, что Регина решила вернуться либо потому, что узнала почерк мужа, либо потому, что ее дочь Лолотт уже была в то время в Москве и находилась в опасности. Однако ни Сташевского, ни Лолотт возвращение Регины в Москву не спасло.
Регина Сташевская выжила. После лагерной ссылки в Потьме она вернулась в Москву. Кривицкому, который погиб в 1941 году в эмиграции в США, об этом узнать не удалось. Именно Регина Сташевская в 1956 году во время наступившей после ХХ съезда КПСС оттепели обратилась в Комитет партийного контроля с заявлением о реабилитации мужа. Материалы архива ФСБ и справка КПК о реабилитации Сташевского свидетельствуют об обстоятельствах его гибели. По приезде в Москву Сташевский 8 июня был арестован НКВД. Ему предъявили обвинение в том, что он являлся членом «Польской организации войсковой», которая в 1920–1930-х годах якобы вела диверсионно-шпионскую деятельность против СССР в интересах польской разведки. По этому сфабрикованному НКВД делу были арестованы многие польские политэмигранты и поляки в органах госбезопасности и армии, а также руководящие работники других национальностей, имевшие связи с Польшей[432]. В закрытом письме ГУГБ НКВД СССР «О фашистско-повстанческой, шпионской, диверсионной и террористической деятельности польской разведки в СССР» от 11 августа 1937 года, подписанном Ежовым, Сташевский, в частности, обвинялся в том, что использовал свое пребывание в Берлине в 1923 году для срыва Гамбургского восстания[433]. Материалы следственного дела, которые изучали в КПК в 1956 году, свидетельствовали, что Сташевский, очевидно под пытками, признал свою «вину». Военная коллегия Верховного суда СССР 21 августа 1937 года приговорила его к высшей мере наказания. В тот же день приговор был приведен в исполнение[434]. Сопоставление дат свидетельствует, что в момент расстрела и несколько месяцев после него Сташевский все еще числился членом партии. Комиссия партийного контроля исключила Сташевского из партии только 1 ноября 1937 года. Партийная бюрократия не поспевала за темпами расстрелов.
Кроме Артура Сташевского и его дочери Лолотт (1918–1937), во время сталинских репрессий из семьи Хиршфельдов погибли его сестра Анна (1887–1938), ее сын Казимир Добраницкий (1905–1937), муж сестры Эдды Ян Тененбаум (1881–1938) и муж сестры Лили Владислав Ледер (Файнштейн, 1880–1938). Несколько лет назад их потомки подали заявку на установление мемориальных табличек «Последний адрес» на домах, где жили репрессированные. К сожалению, договориться с жильцами дома 16/4 по улице Станкевича (Вознесенский пер.) в Москве, где жил Сташевский, не удалось.
По заключению Главной военной прокуратуры Военная коллегия Верховного суда СССР 17 марта 1956 года отменила приговор, вынесенный А. К. Сташевскому в 1937 году, и «дело о нем прекратила»[435]. Вслед за этим последовала посмертная партийная реабилитация[436].
Глава 3Серебро
Серебро в ожидании скупки: недальновидность или расчет? «Серебряный прорыв»: власть и общество в противоборстве. Торгсин как «лагерь для перемещенного антиквариата». «Припек». Серебряный урожай. Разочарование
Подходил к концу 1932 год. Уже более года Торгсин обслуживал советского потребителя, но принимал только валюту и золото. Люди же несли в Торгсин все, что имели, – бриллианты, рубины, платину, серебро, картины, статуэтки, умоляя обменять их на продукты. Они как бы подсказывали правительству, что еще можно забрать и обратить в станки и турбины. Конторы Торгсина сообщали в Правление о потоке «неразрешенных» ценностей, то докладывало правительству, но санкции свыше все не было. Почему Политбюро задерживало решение о скупке незолотых ценностей?
Видимо, Торгсин задумывался как «золотодобывающее» предприятие. Иначе как объяснить, что в пятилетнем плане Торгсина на 1933–1937 годы, который был принят в начале 1932 года, нет ни слова о возможной приемке серебра, платины, драгоценных камней. В этой связи решение расширить круг принимаемых в Торгсине ценностей могло быть результатом не только острой потребности государства в валюте, но и чрезвычайно активной в условиях голода инициативы «снизу».
Но есть и другое объяснение задержки в принятии решения о незолотых ценностях. Документы позволяют сказать, что руководство страны хотело в первую очередь «снять золотые сливки» – заставить людей сдать именно золото. Опасения, что разрешение принимать другие виды ценностей, особенно менее ценное и более распространенное серебро, приведет к падению поступлений золота, имели основания[437]. Кроме того, для того чтобы стимулировать сдачу золота в условиях притока других ценностей, государству потребовалось бы увеличить и качественно улучшить снабжение магазинов Торгсина – трудно выполнимая задача в условиях острого товарного дефицита первой половины 1930-х годов[438]. В пользу версии о сознательном ограничении скупки ценностей золотом свидетельствует и тот факт, что Политбюро, разрешая в ноябре 1932 года скупку серебра в Торгсине, рекомендовало «на первое время не проводить это мероприятие в районах, где имеется значительное количество золота»[439]. Скупка серебра, платины, бриллиантов в Торгсине начиналась не повсеместно, а как эксперимент в самых крупных городах – с целью посмотреть, какие последствия это будет иметь для скупки золота