[940]. Ежедневная выручка Торгсина в Тифлисе с октября по декабрь упала с 800–900 рублей в день до 200–300 рублей[941]. Ранее упоминавшийся управляющий Туркменской конторы Торгсина жаловался, что, едва начав налаживаться, торговля в Керках из-за репрессий ГПУ развалилась; поступление ценностей упало с 300–400 рублей в день до 50–70 рублей[942].
Торгсин бил тревогу и подсчитывал урон, нанесенный рейдами ОГПУ, включая падение валютных поступлений, негативное моральное воздействие на покупателей и международную огласку, которая была на руку врагам СССР. Валютные потери, которые Торгсин нес из-за паники населения, ставят под сомнение экономическую целесообразность операций ОГПУ. Имеющиеся сведения позволяют сравнить валютный эффект работы обеих организаций. Известно, что за 1930 год ОГПУ сдало Госбанку и Союззолоту ценностей на сумму около 10,2 млн золотых рублей[943]. В мае 1932 года зам. председателя ОГПУ Ягода докладывал Сталину, что в кассе ОГПУ находилось ценностей на сумму 2,4 млн золотых рублей[944]. Ягода сообщал, что вместе с ценностями, которые были «ранее сданы Госбанку», сумма составляла 15,1 млн рублей. А что же Торгсин? В 1930 году он был открыт только для иностранцев и не мог представлять серьезной конкуренции ОГПУ. В 1931 году Торгсин хотя и открыл двери советским гражданам, но главные операции по скупке бытового золота начались лишь в декабре. Но даже работая вполсилы, в 1931 году Торгсин добыл ценностей на 7 млн золотых рублей, причем, в отличие от ОГПУ, без применения насилия. Стоило же его сети развернуться, а голоду набрать силу, Торгсин превзошел ОГПУ. В 1932 году Торгсин скупил ценностей на 49,3 млн золотых рублей, а в 1933 году – на 115,2 млн золотых рублей. Не будь паники и паралича, вызванных антиторгсиновскими операциями ОГПУ, Торгсин, возможно, получил бы и того больше.
Благодаря заинтересованности покупателей Торгсин представлял более эффективный (и гуманный) способ изъятия валютных ценностей у населения, чем карательные операции ОГПУ. Ущерб, нанесенный Торгсину, был ударом по планам индустриализации. Таким образом, в погоне за выполнением своего валютного плана ОГПУ ставило ведомственные интересы выше государственных. Его действия противоречили экономической целесообразности и принципу индустриального прагматизма, одному из центральных в государственной политике тех лет. Политбюро вполне могло бы освободить Политическое управление от валютной повинности на время существования Торгсина. Дублирование функций при «специфичности» методов, применяемых ОГПУ, не помогало, а вредило делу. Политбюро, однако, не запрещало действия ОГПУ, лишь требуя проводить кампании по насильственному изъятию валюты осторожно, не подрывая работы Торгсина.
Почему Политбюро, несмотря на успехи Торгсина, продолжало пользоваться валютными услугами ОГПУ, невзирая на их очевидные отрицательные последствия?[945] Возможно, сработал стереотип: чем больше организаций занимаются поиском валюты, тем лучше – больше получишь. Однако важно и то, что Политбюро рассматривало Торгсин как временную и экстраординарную меру. Несмотря на очевидную полезность этого предприятия для государства, Политбюро вынужденно терпело Торгсин. Деятельность Торгсина шла вразрез с догмами идеологии и политэкономии социализма: в Торгсине государство отказалось от классового подхода, у советских граждан появились валютные права, иностранная валюта и золото стали средством платежа, а в социалистической экономике легально расцвело рыночное крупномасштабное предпринимательство, пусть даже предпринимателем и выступало само государство. Помогая индустриализации, Торгсин обеспечивал советскому государству движение вперед, но в своих главных принципах, с точки зрения политизированного сознания того времени, он был «возвратом к капитализму». Чистота идеологии или промышленный рывок – в этом и состояла для советского руководства дилемма Торгсина. Как когда-то нэп, Торгсин мог быть только «на время». Он был тактическим маневром – еще одно доказательство уже утвердившегося в историографии вывода о том, что «красные атаки на капитал», вгонявшие страну в кризис, сменялись рыночными послаблениями. Коль Торгсин был лишь временной мерой[946], то зачем вносить изменения в работу ОГПУ, ведь оно – навсегда? Более того, именно потому, что руководство страны рассматривало предоставление валютных прав населению как ситуацию аномальную и экстраординарную, значение политического контроля возрастало. А кто как не ОГПУ обязан был следить, чтобы валютные операции не вышли за дозволенные пределы?
Объясняя, почему Политбюро сохранило валютные функции ОГПУ в период работы Торгсина в ущерб экономическим интересам государства, не следует забывать, что в 1930-е годы СССР уже был полицейским государством. Обширная сеть штатных агентов и внештатных осведомителей пронизывала общество. Полицейский характер советского государства вряд ли был случайностью. Помимо определенных объективных обстоятельств (длительный период военных конфликтов, враждебное окружение и пр.), повлиявших на усиление роли карательных органов, он отражал тип мышления советских руководителей – поколения революции и Гражданской войны. Необходимость вездесущей политической полиции не ставилась под сомнение. Мне не встретилось ни одного документа, свидетельствовавшего о том, что в центральных партийных и государственных органах обсуждался вопрос о целесообразности прекратить валютные операции ОГПУ на время действия Торгсина. Торгсин был всего лишь эпизодом, тогда как политическая полиция – одним из государственных оснований. Зачем же ущемлять ее в правах? Антиторгсиновский беспредел ОГПУ, в котором ведомственные интересы взяли верх над экономическими интересами государства, – доказательство возросшей силы карательных органов в сталинские 1930-е годы.
До сих пор в этой главе валютное соперничество Торгсина и ОГПУ рассматривалось с точки зрения интересов государства: оба ведомства «добывали ценности» на нужды индустриализации. Оставим теперь государственные интересы в стороне и посмотрим на ситуацию глазами людей. Что может рассказать нам о повседневной жизни 1930-х годов валютное соперничество политического и торгового ведомств?
До появления Торгсина ситуация с валютными правами населения была более-менее ясна. После развала валютного рынка нэпа единственной операцией с золотом, разрешенной для советских людей, была его продажа государству за рубли по установленному правительством твердому курсу. Операции по обмену валюты разрешались въезжавшим в СССР иностранцам, а также советским гражданам, выезжавшим за рубеж, через строго установленные государственные каналы. В первой половине 1930-х годов в СССР только иностранцы и в строго определенных местах могли расплачиваться наличной валютой. Все остальные частные сделки с наличной валютой и золотом – продажа, обмен, использование в качестве платежного средства – считались экономическим преступлением, валютной спекуляцией. За этим следило ОГПУ.
Хотя никаких изменений в законодательстве не было сделано, появление Торгсина «явочным порядком» предоставило населению более широкие валютные права. Валютные операции, хотя и ограниченные рамками Торгсина, признавались законными. Запрещались только частные операции с валютой и золотом за пределами Торгсина, там начинался черный рынок. Однако сосуществование Торгсина и «валютных зачисток» ОГПУ создавало неопределенность. Люди не понимали, где кончаются функции одной организации и начинаются функции другой. У них не было уверенности в том, что разрешено законом, а что нет. До конца не понимая правил игры, они относились к Торгсину с недоверием. Даже совершая разрешенные законом операции в Торгсине, люди 1930-х годов не чувствовали, что их валютные права защищены. Не случайно во время арестов покупателей в магазинах Торгсина, люди, как правило, не пытались отстаивать свои права, а разбегались кто куда. В конечном счете, идя в Торгсин, каждый действовал на свой страх и риск.
Путаница усиливалась тем, что аресты ОГПУ были избирательны и непоследовательны. Создавалось впечатление, что кому-то разрешалось иметь валюту и золото и платить ими в Торгсине, а кому-то – и они были арестованы – нет. В таком случае логично было задуматься о том, где проходила грань, которая отделяла одну группу людей от другой. Документы свидетельствуют, что современники действительно пытались понять логику арестов, рационально объяснить их. Может быть, причина арестов крылась в социальном положении покупателя и источнике получения золота? В одном из писем в ОГПУ автор-партиец писал:
Как я понял и понимаю, к аресту подлежат, по-видимому [те], у кого имеется золото, бывшие купцы, торговцы, спекулянты, мародеры, бывшие чиновники старого режима, полиция (царская. – Е. О.) и кулачество, но не трудовой, видно, элемент, пролетарский слой и средняки, и бедняки, которые действительно должны (то есть действительно имеют право. – Е. О.) сдать золото в Торгсин, если есть, без страху и боязни[947].
Логика этого человека проста: эксплуататоры, нажившие богатство неправедным путем, должны быть лишены валютных прав. Именно их ОГПУ и арестовывало.
Провести подобное классовое разделение в Торгсине не составило бы большого труда. «Бывшие» состояли на учете у государства, представляя категорию «лишенцев», то есть лишенных избирательных прав. Требовалось лишь указать в правительственном постановлении о создании Торгсина, что «лишенцам» в его магазины вход закрыт. Мало кто удивился бы такому решению: ущемление социальных, политических и экономических прав «бывших» было нормой того времени, и лишение их валютных прав логично вписалось бы в социальную иерархию 1930-х годов. Однако в случае с Торгсином руководство страны не стало делить граждан по социальному положению, источникам получения дохода, их дореволюционной деятельности и т. п. О подобном разграничении нет ни слова ни в постановлении о создании Торгсина, ни в после