Вот вопросы, заданные Сократовой:
Тов. Люшин (председатель суда. – Е. О.) к Сократовой: сколько раз совершала хищения, какая цель была оставить колбасу в шкафу и зачем был пришит карман на рубашке (курсив мой. – Е. О.).
Сократова: Кражу совершила первый раз. Колбасу оставила в шкафу, потому что не было времени поесть, работала, на рубашку пришит не карман, а заплата.
Тов. Фишкина – (свидетель) – говорит суду о том, что при обыске Сократовой был обнаружен аккуратно пришитый карман на рубашке вместимостью на 2 килограмма.
Вместимость кармана впечатляет. Здесь же и новый штрих – карман маскировался под заплату. Казалось бы, кому придет на ум спрашивать, зачем на одежде пришит карман. Однако в 1930-е годы карман мог быть не только деталью одежды, но и изобретением в борьбе за выживание. По логике того времени наличие кармана могло стать преступлением. Другой вопрос, который приходит на ум после прочтения документа: Сократову поймали, а сколько человек успели съесть украденную колбасу или другие продукты, вместо того чтобы оставлять их в шкафу «на потом»? В продовольственном отделе этого магазина на момент товарищеского суда была растрата в 200 золотых рублей. Кража Сократовой составила всего лишь 10 копеек, значит, было много и других «несунов».
Приговор товарищеского суда в отношении Сократовой был довольно мягким и не без курьезности. Она получила строгий выговор и была переведена из продовольственного в другой отдел, подальше от головокружительно пахнущих деликатесов. Щадящий приговор объяснялся тем, что Сократова хорошо работала в магазине в течение двух лет, была ударницей (за этот проступок ее из «ударниц» исключили) и ранее не имела взысканий. Судьи проявили человечность, приняв во внимании и ее тяжелое материальное положение[1173]. Мягкое наказание Сократовой было исключением. Как свидетельствуют другие акты «легкой кавалерии», в большинстве подобных случаев людей увольняли с работы и отдавали под суд. Судебные дела по Торгсину должны были рассматриваться в течение 20 дней[1174]. По уголовным делам о хищении порой выносили и показательные расстрельные приговоры[1175].
Из-за фрагментарности данных трудно оценить общие материальные потери по причине воровства в Торгсине. Можно провести лишь приблизительные расчеты. Отчетный баланс Наркомата торговли за 1933 год свидетельствует, что потери от хищений, недостач и списания пришедших в негодность товаров по всей системе наркомата составили 3,6 млн рублей[1176]. Сколько из этих миллионов приходилось на долю хищений в Торгсине? Данные за 1932 год дают некоторое представление об этом. Докладная записка о результатах проверки Торгсина сообщала, что «по неполным данным в 1932 году недостачи превысили 800 тыс. руб.»[1177]. Исходя из этого, можно предположить, что в результате крупных хищений и «несунства» Торгсин терял порядка миллиона рублей в год.
В официальных документах Торгсина голод никогда не рассматривался в числе причин массового воровства[1178]. Власти винили в этом «засоренность торгового аппарата социально чуждыми и уголовными элементами»; этим и объясняли необходимость чисток. Первая массовая чистка Торгсина прошла по постановлению Президиума ЦКК и Коллегии НК РКИ весной – летом 1933 года. Время ее проведения указывает на то, что она была «эхом» генеральной партийной чистки, объявленной в стране в декабре 1932 года и продолжавшейся весь следующий год – руководство Торгсина шло в ногу со сталинским временем. В соответствии с приказом Наркомата торговли «вычищению» подлежали «политические противники» (меньшевики, эсеры, троцкисты), уголовные элементы, а также «бывшие» и «социально чуждые» (кулаки, административно высланные, бывшие торговцы, дворяне, полицейские, лица духовного звания, «лишенцы»)[1179]. Аттестационные комиссии в составе уполномоченного Правления, секретаря местной партячейки и месткома все лето – а некоторые захватили и осень – чистили кадры Торгсина. Списки уволенных с краткими характеристиками, порой похожими на доносы, сохранились в архивах[1180]. Но этим дело не закончилось. Зимой 1934 года в Торгсине прошла «самопроверка аппарата». В начале января 1935 года Правление Торгсина, отмечая значительное число злоупотреблений, вновь инициировало проверку кадров, грозя наказать не только «чуждых», но и тех руководителей, которые приняли их на работу, – «за потерю бдительности»[1181]. Кроме политически вредных и социально чуждых в 1933–1935 годах значительное число работников Торгсина было «вычищено» за должностные преступления: обман покупателей, недостачи, чаевые и взятки («получение 10 долларов от прислуги американского посольства»), присвоение забытых клиентами предметов, пьянство, прогулы и опоздания, семейственность, грубость с покупателями, сокрытие судимостей, а также за плохие показатели работы, непрофессионализм («уволен как неимеющий квалификации и сомнительный»), непринятие мер против антисоветских разговоров («анекдоты в бухгалтерии о тов. Сталине, критика отмены карточной системы, пуска метро и о банкетах у тов. Литвинова»), связь с заграницей («имеет родственников в САСШ») и безо всякой причины – по «освежению» кадров. Исполнители руководствовались словами наркома внешней торговли Розенгольца о том, что при малейшем сомнении в том или ином работнике лучше удалить его из системы без явных доказательств вины, нежели оставить, не будучи уверенным в честности этого человека[1182]. Правление порой вмешивалось и пересматривало результаты решений местных проверочных комиссий, требуя объяснить, почему уволены партийцы, а иногда, напротив, в результате доносов инициируя процессы против тех работников, которым удалось благополучно пережить чистку[1183]. Основными видами наказаний были увольнение и запрет впредь работать в системе Торгсина[1184], но встречаются и решения о привлечении к партийной и уголовной ответственности и передаче дела в ОГПУ.
Протоколы проверочных комиссий напоминают судебные процессы – свидетельские показания, улики, результаты обысков, только роль адвокатов выполняли сами обвиняемые. Протоколы иллюстрируют и основные способы социальной самозащиты того времени. Люди скрывали свое происхождение, утверждали, что якобы не знали о судьбе арестованных супругов или других родственников, отказывались от них, подавая на развод или переезжая на другое место жительства. Одним из способов социальной и политической реабилитации был выход замуж за ответственного работника[1185].
Торгсин не дожил до Большого террора, его закрыли накануне. Однако репрессии не обошли людей, которые когда-то работали в нем или покупали товары в его магазинах. Имена одних, например Сташевского и Левенсона, нам известны, но множество других навсегда затерялось в истории.
Глава 8Анатомия экономического преступления: дело Муста
Потомственный рабочий. Снабженец Первой конной. Мечта пожить за границей. Вор. Письмо Сталину. Блудный сын
Эта глава – о Григории Ивановиче Мусте (1889–1938?)[1186]. В течение длительного времени (август 1933 – январь 1935) он был заместителем председателя Правления Торгсина. Кроме того, кратковременно, между руководством Сташевского и Левенсона (август – ноябрь 1934), Муст исполнял обязанности председателя Торгсина. Судьба Муста привлекает внимание тем, что заставляет задуматься о природе экономических преступлений при Сталине – одной из центральных проблем современной историографии сталинизма.
Г. И. Муст родился на Украине, в Елизаветграде в русской семье. Отец был слесарем, мать занималась домашним хозяйством. Окончил городское трехклассное училище и низшее техническое училище. В 15 лет пошел работать слесарем в мастерские депо, а затем помощником машиниста на Екатеринославскую железную дорогу. Если верить автобиографии, Григорий Муст, несмотря на юный возраст, принимал участие в Горловском вооруженном восстании в годы Первой русской революции, несколько раз был арестован, находился под надзором полиции. С 1910-го до марта 1914 года служил в царской армии в артиллерии Карской крепости (нестроевой). После ухода в запас (за несколько месяцев до начала Первой мировой войны!) работал в депо Привислинской железной дороги, потом на Русско-Балтийском вагонном заводе в Риге. Дослужился до мастера. После эвакуации завода в 1915 году Муст сначала работал на ж/д станции Люблино в Москве, а потом мастером на вагонном заводе в Твери. В 1916–1917 годах – мастер на автомобильном заводе в Филях, а затем – на «снарядном заводе» в Москве.
С партийной принадлежностью Григорий Муст определился не сразу. К социал-демократам он примкнул в 1914 году, но, видимо, сначала был с меньшевиками. В апреле 1917 года перешел в группу социал-демократов – интернационалистов. В партию большевиков вступил сравнительно поздно – в 1918 году. Пытаясь сгладить этот политический «промах», Муст в автобиографии подчеркнул, что с большевиками начал работать в период Октябрьской революции, то есть еще до вступления в РСДРП(б). В качестве свидетеля, который мог подтвердить этот факт его биографии, Муст назвал М. И. Томского – и, как показали последующие события в стране, вновь совершил политический промах