[1331], в то время как условный грамм чистого золота, «добытого» Торгсином в 1932–1935 годах, стоил государству в среднем 2 рубля 13 копеек (табл. 26, п. 8). Торгсин по эффективности побил золотодобычу ГУЛАГа.
Особо стоит вопрос о том, как соотносилась себестоимость «добычи» золота в Торгсине и себестоимость промышленной золотодобычи в СССР с мировой ценой на золото. Российский ученый А. Н. Пилясов, посвятивший монографию вопросам освоения Северо-Востока России, пришел к заключению, что золотодобыча в Дальстрое (в отличие от добычи других цветных металлов) была экономически эффективной, то есть себестоимость добычи золота там до 1940 года была ниже его мировой цены. Это заключение затем повторил и А. И. Широков в своем исследовании Дальстроя[1332]. Пилясов исходил из курса 5 рублей 30 копеек за доллар, который, по его мнению, существовал в СССР с 19 июля 1937 года по 28 февраля 1950 года. Глава Торгсина Левенсон в ноябре 1935 года в своих расчетах использовал курс 5 рублей 75 копеек за доллар СШ[1333]А. При таких валютных курсах себестоимость добычи грамма чистого золота в Дальстрое (4 рубля 57 копеек) составит порядка 80–86 центов (табл. 29, п. 3а), тогда как его мировая цена, установленная в начале 1934 года Золотым резервным актом Рузвельта, была 1 доллар 12,5 цента[1334]. При тех же валютных курсах себестоимость условного грамма торгсиновского золота (2 рубля 13 копеек) составила бы всего 37–40 центов, то есть была бы почти в три раза ниже мировой цены и более чем в два раза дешевле золота Дальстроя, но Торгсин закрыли в начале 1936 года, он не работал в период нового директивного валютного курса рубля.
Если же исходить из обменного курса рубля первой половины 1930-х годов, то вывод Пилясова и Широкова об эффективности добычи золота в Дальстрое нельзя принять. В то время мировая цена золота составляла 66,5 цента за грамм чистоты, а советский официальный валютный курс был равен 1 рублю 94 копейкам за доллар США (табл. 29). При таком курсе себестоимость добычи грамма золота в Дальстрое (4 рубля 57 копеек) составит 2,36 доллара и будет в 3,5 раза выше его мировой цены. Себестоимость «добычи» условного грамма чистого золота в Торгсине (2 рубля 13 копеек), исходя из валютного курса рубля первой половины 1930-х годов, являлась эквивалентом 1,1 доллара, то есть «добыча» золота в Торгсине тоже была дороже его мировой цены, хотя торгсиновское золото обходилось государству значительно дешевле дальстроевского (табл. 29).
Но и на этом нельзя поставить точку, ведь, упражняясь в подобных расчетах, не следует забывать об их условности: они основаны на искусственном валютном курсе рубля, который директивно устанавливался советским руководством «для внутреннего пользования». Как было уже отмечено ранее (см. главу «Золото»), этот обменный курс не имел ничего общего с действительной покупательной способностью рубля по отношению к доллару. Если принять во внимание оценки иностранцев, живших в то время в СССР, которые считали доллар равным от 10 до 25 советских рублей, то себестоимость добычи грамма золота в Дальстрое в 1932–1937 годах будет колебаться от 18 до 46 центов США, а себестоимость «добычи» условного грамма золота в Торгсине – от 8,5 до 21 цента. Иными словами, при учете реальной покупательной способности рубля по отношению к доллару себестоимость и золота Торгсина, и золота Дальстроя окажется дешевле его мировой цены.
Острая нужда в драгоценном металле, относительно низкая себестоимость «добычи» торгсиновского золота и слабость нарождавшейся советской золотодобывающей промышленности объясняют, почему государство до поры мирилось с миллионными рублевыми дырами в бюджете от убытков торговой деятельности Торгсина. Однако когда золотодобывающая промышленность страны встала на ноги, заработал и разросся Дальстрой ГУЛАГа, золотая проблема была решена, а сбережения населения изрядно почищены, правительство закрыло Торгсин.
Глава 4Торгсин – имя нарицательное
Парадокс № 1: героизм и обывательщина. Парадокс № 2: социальное равенство как квинтэссенция классового подхода. Парадокс № 3: социалистическое предприятие капиталистической торговли. Парадокс № 4: золото: мещанская прихоть и оружие пролетариата. «Потому ты жива»: парадоксы исторической памяти. Торгсин сегодня
История Торгсина полна парадоксов. Рыночные, с точки зрения политэкономии марксизма – капиталистические, методы в Торгсине служили победе социализма. В угоду валютному чистогану Торгсин принес в жертву священный для марксизма классовый подход: в Торгсине выигрывал не пролетарий, а социально чуждый – тот, у кого водилось золотишко. Но не только цели и методы находились в Торгсине в идейном противоречии, парадоксы существовали и в восприятии Торгсина руководством страны и рядовыми современниками.
Правительственные документы того времени всячески подчеркивали политическое значение Торгсина; то, что от его успеха зависела судьба индустриализации, а следовательно, и судьба дела Октября. Каждый вырученный золотой рубль укреплял СССР, а каждый потерянный замедлял построение социализма. По мнению руководства страны, враждебное мировое окружение и запрет на ввоз советских товаров, который установили многие государства, еще более усиливали политическое значение миссии укрепления валютной независимости СССР, которую выполнял Торгсин. Торгсин внес немалую лепту в строительство первенцев-гигантов советской индустрии – Уралмаша, Кузбасса, Магнитки, которыми гордилась страна. Казалось бы, на службе у пролетарского государства Торгсин заслужил почет, а его имя в речах советского руководства должно было звучать героически. Этого, однако, не случилось.
В политическом языке 1930-х годов имя Торгсин стало нарицательным, но оно было не синонимом героизма, а символом обывательщины, мещанства, мелкобуржуазности, слащавости, вещизма, стяжательства – иными словами, антитезой революционности. Как не вспомнить безголосую никчемную модницу Леночку – «дитя Торгсина» – из фильма Г. Александрова «Веселые ребята». А вот еще один пример нарицательного политизированного применения имени Торгсин. В 1934 году на Первом Всесоюзном съезде советских писателей, громя доклад Бухарина о поэзии, пролетарский поэт Демьян Бедный сказал: «У Бухарина попахивает склонностью к бисквитам. Бухарин выделил некий поэтический торгсин для сладкоежек. Я предпочитаю оставаться в рядах здорового ширпотреба»[1335]. Прекрасная метафора! Приторные торгсиновские бисквиты – символ слащавой обывательщины, здоровый бесхитростный ширпотреб – знамя пролетариата! Показательна в этой связи и фраза, оброненная в одном из фельетонов 1930-х годов, который высмеивал неискреннее раскаяние проворовавшихся торгсиновских работников – «со слезами на глазах и куском торгсиновского сыра в руках»[1336]. В ней заключен момент истины: тот, кто держал в руках кусок торгсиновского сыра, не мог искренне каяться. Кусок торгсиновского сыра – клеймо классового врага. Мир Торгсина оказывался враждебным делу пролетариата. Не случайно Торгсин поторопились закрыть.
В политическом сознании того времени уживались два образа: революционный аскетичный самоотверженный образ тех, кто создал Торгсин и заставил его работать на дело социалистического строительства, и образ обывателя, торгсиновского покупателя, падкого на буржуазные соблазны – розовые зефиры и модные тряпки. Противопоставление пролетарского и обывательского наполняет содержание официальных документов. Именование потребителей «публикой», которое встречается в документах Торгсина, заимствовано из торгового лексикона дореволюционного времени и отождествляет покупателей Торгсина с ушедшей ненавистной эпохой. Призывы руководства получше всмотреться в лицо покупателя (и перестать перед ним распинаться) заставляют задуматься, о главенстве какого потребителя шла речь – покупателя в Торгсине или пролетарского государства, «потребляющего» обывательские накопления своих граждан. Вопрос о том, чьи интересы важнее – покупателя или государства – трансформировался в Торгсине в споры: что главнее – скупочный пункт, добывавший ценности для государства, или магазин, удовлетворявший потребности покупателя; кто для кого – Торгсин для покупателя или покупатель для Торгсина?
Противопоставление нереволюционного обывателя-покупателя революционной миссии Торгсина оправдывало жесткие методы выкачки ценностей: «Не откладывай на завтра то, что можно взять сегодня», «Работай так, чтобы ни один сдатчик не ушел, не сдав ценностей», «Дай стране максимум валютных ценностей с наименьшими затратами на их приобретение»[1337]. Нереволюционность торгсиновского покупателя служила идейным оправданием неравнозначности обмена ценностей на товар и монопольных цен в Торгсине, эксплуатировавших голодный спрос: «Цены имеют большое значение – этот вопрос острый. Наша задача при минимуме товаров выкачать максимум ценностей, так как мы имеем дело в большинстве случаев не с пролетарским элементом, а с лицами, имеющими накопление прошлого (курсив мой. – Е. О.)»[1338]. Эта фраза раскрывает еще один парадокс Торгсина. Несмотря на то что доступ в его магазины не зависел от социального происхождения людей, Торгсин тем не менее имел ярко выраженную классовую природу. Парадоксально, он стал квинтэссенцией классового подхода: все его покупатели вкупе с их мещанскими накоплениями, с точки зрения политического видения Торгсина руководством страны, принадлежали ушедшей эпохе. Поэтому их и не надо было подвергать социальной сегрегации. Поэтому не надо их было жалеть!