по публикациям, так и малоизвестные и неизвестные воспоминания, размещенные в изобилии в интернете. К этой же группе материалов относятся описания условий жизни в СССР в 1930-е годы, сохранившиеся в архивах США (Hoover Institution Archives, NARA). Среди них свидетельства американских рабочих и инженеров, работавших на стройках социализма в СССР, документы, собранные американскими консулатами в Риге и Москве, воспоминания бывших советских людей, оказавшихся на Западе и др.
На завершающем этапе работы над книгой я узнала еще об одном и поистине бесценном источнике социальной информации о Торгсине и постаралась использовать его. Институт Фонда Шоа (Shoah Foundation Institute) при Университете Южной Калифорнии в Лос-Анджелесе собрал обширный архив видеозаписей интервью с жертвами и свидетелями Холокоста, среди которых оказались и люди, пережившие голод в 1932–1933 годах на Украине[1366]. Фонд основан известным американским кинорежиссером Стивеном Спилбергом в 1994 году и доступен в интернете. В 2001 году фонд располагал 52 тыс. показаний, собранных в 56 странах мира на 32 языках. На Украине в течение 4 лет (1995–1999) было записано 3,4 тысячи интервью в 273 населенных пунктах страны. Из них более 700 интервью посвящены голоду. Географически респонденты являлись выходцами из южных областей Украины с преобладавшим еврейским населением – Киевской, Одесской и Винницкой. В их воспоминаниях о голоде Торгсин занимает центральное место. Многие из участвовавших в интервью признались, что выжили благодаря Торгсину.
В работе над книгой, наряду с архивными, были использованы и опубликованные материалы, прежде всего ведомственный журнал Наркомвнешторга «Внешняя торговля», на страницах которого регулярно обсуждались вопросы Торгсина, а также советские статистические сборники. К опубликованной статистике 1930-х годов следует относиться с осторожностью. Так, проведенное в этой книге сравнение опубликованных данных Главного таможенного управления о советском экспорте с архивными материалами показало, что таможенная статистика завышает валютную выручку от экспорта.
Начиная с 1933 года Торгсин выпускал ведомственный бюллетень «Торгсиновец». Узнав об этом, я стала искать это издание по библиотекам страны, но нашла в архиве. Поскольку Торгсин был валютным предприятием, бюллетень был засекречен и предназначался только для внутреннего пользования тех, кто работал в Торгсине. Он печатался ограниченным тиражом и в продажу не поступал. Его несколько номеров сохранились в архивах региональных контор Торгсина.
Эта книга богато иллюстрирована. Большинство фотографий принадлежат замечательной коллекции Российского государственного архива кинофотодокументов в Красногорске. В книге использованы также материалы из частных, включая и мою собственную, коллекций.
Глава 2Торгсин как феномен сталинизма
Дебаты о сталинизме. Советский социализм. Заклятые друзья: план и рынок. Обещание изобилия: развитие потребительского общества в СССР
Цель этой главы – популярно и по возможности кратко рассказать о том, как развивались представления историков о сталинизме, а также определить вклад данного исследования в изучение этого феномена ХХ века.
Советские историки вплоть до начала реформ Михаила Сергеевича Горбачева и архивной революции конца 1980-х – начала 1990-х годов не вели научных дискуссий о сталинизме. В их научном аппарате не было и самого понятия «сталинизм»[1367]. Первые научные работы о сталинизме появились на Западе в конце 1940-х – начале 1950-х годов. Классической стала книга философа, историка и политолога Ханны Арендт «Происхождение тоталитаризма»[1368]. Арендт не являлась советологом в строгом смысле этого слова, но многие положения ее книги составили теоретический фундамент советологии ХХ века, а сама работа стала знаменем и символом историографии периода холодной войны.
Первые историки сталинизма на Западе понимали его как идеологический и политический феномен: вооруженный коммунистическими идеями режим Сталина стремился установить тотальный контроль над обществом и преуспел в этом. Идея тотального контроля, центральная в западной историографии сталинизма периода холодной войны, определила название этого научного направления – «тоталитарная школа». Террор, цензура и пропаганда подавили общество, которое в исследованиях «тоталитарной школы» в целом предстает пассивным и атомизированным объектом политики сталинского режима. По другую сторону «железного занавеса» в период холодной войны официальная советская историография представляла общество в единстве с государством, коммунистической партией и ее лидером. В отрицании относительной самостоятельности общества от власти исследования советских историков были зеркальным отражением западной советологии периода холодной войны: по ту сторону «железного занавеса» подчеркивали пассивность и разобщенность советских людей, по эту – их единение, ура-патриотизм и энтузиазм.
Западные советологи были первыми, кто попытался с научных позиций концептуально осмыслить сталинизм, их работы вошли в золотой фонд историографии[1369]. Однако видение сталинизма советологами «тоталитарной школы» было крайне политизированным и идеологизированным, теоретические построения порой противоречили здравому смыслу, а приводимые ими факты порой шли вразрез с их собственными обобщениями[1370]. «Тоталитарное» видение сталинизма лишь как деспотической политической системы, управлявшей обществом исключительно средствами подавления, не позволяло объяснить ни стабильность режима, ни достижения СССР, наиболее внушительным из которых была победа во Второй мировой войне, ни ностальгию многих людей по ушедшему режиму. Историкам сталинизма стало тесно в рамках идеологической и политической модели.
В 1970–1980-е годы в исследованиях сталинизма на Западе произошла историографическая революция. Молодое поколение историков, на становление взглядов которых огромное влияние оказала война во Вьетнаме, начало ревизию идей «тоталитарной школы». Точкой отсчета для «ревизионистов» стал здравый смысл, который не позволял принять идею о возможности абсолютного (тотального) контроля власти над обществом. Одной из главных вдохновительниц «ревизионистов» стала историк австралийского происхождения Шейла Фитцпатрик. На рубеже 1960–1970-х годов она опубликовала работы о выдвижении рабочих на руководящие должности в годы первых пятилеток, в которых показала, что режим применял не только репрессии, но и «позитивные программы» (affirmative action), и что определенные группы населения сознательно и в своих собственных интересах поддерживали режим. В отличие от советологов «тоталитарной школы», которые не работали в архивах в СССР[1371], «ревизионисты» получили доступ к архивным документам[1372].
«Ревизионисты» не были монолитной группой, отличаясь по политическим взглядам, тематике и методам исследования, но их главным совокупным вкладом в изучение сталинизма было открытие общества, которое, вопреки теоретическим построениям советологов «тоталитарной школы» и советской ура-историографии, жило своей и, как оказалось, очень активной жизнью. Участие общества в сталинизме было разного свойства – поддержка, отторжение, приспособление, сопротивление, подчинение и многое другое. В наши дни историки нового поколения критикуют «ревизионистов» за то, что они не создали стройной концепции сталинизма. Однако богатство социальной жизни, которое показали исследования «ревизионистов», концептуально изменило наше представление о сталинизме – из идеологического и политического феномена он превратился в феномен социальный[1373].
Архивная революция в России конца 1980-х – начала 1990-х годов открыла для историков доступ к залежам документов и привела к расцвету исследований по проблемам сталинизма[1374]. Именно в это время российские историки, значительную часть которых представляло молодое поколение, к которому принадлежала и я, выступили против тотально-позитивного («с отдельными и временными трудностями») образа истории 1930-х годов, господствовавшего в официальной советской историографии[1375]. Новые российские работы о сталинизме имели главным образом обличительный характер и концентрировались на темах, бывших под запретом в советской историографии, основными из которых стали массовый голод и репрессии. Концептуальное понимание сталинизма российскими историками не только как политического и идеологического, но и социального явления было созвучно изысканиям западных «ревизионистов». Однако в силу длительного засилья в советской историографии положительного образа сталинского правления и глубокой национальной травмы, нанесенной сталинскими репрессиями поколениям советских людей, российским исследователям периода архивной революции было труднее, чем западным, признать существование в сталинизме, наряду с репрессиями, прагматизма и положительных социальных программ. Тезис о социальной поддержке и рациональной заинтересованности определенной части общества в реформах сталинского руководства, который был одним из центральных в ревизионистской историографии на Западе, не нашел значительного развития в российских исследованиях сталинизма периода архивной революции[1376].
Между тем на Западе в середине 1990-х годов появились новаторские книги Юрия Слёзкина и Стивена Коткина