[1377]. Они вдохновили обширную плеяду последователей и ознаменовали рождение «постревизионизма» в изучении российской истории[1378]. «Постревизионизм» стал результатом творческого осмысления и дальнейшего развития идей предшествовавших ему научных школ[1379]. Так, «постревизионисты» продолжили поиск причин рациональной социальной поддержки сталинизма, начатый западными «ревизионистами». Но при этом они вернулись и к тезису «тоталитарной школы» о главенствующей роли идеологии и государства, хотя в их понимании эта роль не сводилась к репрессиям. По их мнению, в сталинском государстве была и мощь созидания.
«Постревизионисты» существенно расширили тематические границы исследований российской истории, уделив наряду с идеологией, политическими и социальными процессами особое внимание культурологическим и лингвистическим проблемам, семиотике (изучению знаков и символов), микроистории, истории повседневности, изучению личного мировосприятия и самосознания, социального и национального самоопределения (идентичности), литературному анализу исторических текстов и др.[1380] Влияние постмодернизма на исторические исследования нашего времени выразилось главным образом в том, что историков стало больше интересовать то, как люди воспринимали себя и реальность, чем изучение реальности как таковой[1381].
«Постревизионисты» обогатили исторические исследования, творчески заимствовав методы из других наук о человеке и обществе: культурологических исследований, антропологии, лингвистики, эпистемологии, литературоведения и др.[1382] Отмечая значение «постревизионизма» в изучении российской истории, следует, однако, сказать, что в результате его довольно длительного доминирования в западной историографии обозначился явный крен в сторону изучения мира воображения и восприятий. Под влиянием постмодернизма история все более уподоблялась искусству, а не науке, а историк больше напоминал художника-импрессиониста, чем ученого. Он все чаще оперировал категориями настроения, восприятия, ощущения, интуиции, инстинкта. Экономическая и социально-экономическая история практически перестала привлекать молодых историков. Эту ограниченность историография начала преодолевать лишь в последние десятилетия.
Исследования «постревизионистов» не только показали новые грани сталинизма, но и предложили его иное концептуальное толкование. При всем разнообразии тематики и методов исследований, общим и центральным тезисом «постревизионизма» стало признание того, что «советский эксперимент» представлял органичную часть глобального процесса развития современного (для ХХ века) государства и общества, что в сталинизме, наряду с репрессиями, были прагматизм, рациональность, социализм[1383] и движение к прогрессу, которое прежде всего выразилось в стремлении построить индустриальное технологически развитое общество[1384]. Так, по мнению Стивена Коткина, смысл сталинизма (а также его сила) состоял не в том, что была создана гигантская государственная машина посредством разрушения общества, как утверждали исследователи «тоталитарной школы», но в том, что были созданы гигантская государственная машина и новое общество.
Идея участия сталинского государства в создании нового общества представляет одно из существенных отличий «постревизионистов» от «ревизионистов». Хотя обобщения чреваты исключениями[1385], можно сказать, что «ревизионисты» стремились показать роль отдельных социальных групп в создании и упрочении сталинизма, главным образом роль новой элиты, ставшей, по их мнению, социальной опорой режима, в то время как «постревизионисты» – роль сталинского государства в изменении общества и влияние сталинизма на индивидуума[1386]. В этом смысле работы «ревизионистов» и «постревизионистов» дополняют друг друга.
Бывшие советские граждане могут услышать в идеях «постревизионизма» лозунги советской власти и постулаты официальной советской историографии – «государство народной заботы», «прогрессивная идея построения нового общества на Земле», но такое прочтение «постревизионизма» ошибочно, так как, признавая наличие прогрессивных современных черт в сталинизме, «постревизионисты» не отрицают его репрессивного характера.
Современная концепция сталинизма – результат работы разных научных школ – представляет его как комплексный и сложный феномен, в котором массовые репрессии переплетались и уживались с воплощением идеи прогресса. Исследование Торгсина позволяет далее развить идеи историографии сталинизма, указать на определенные противоречия во взглядах современных историков, а также оспорить некоторые из них.
Концептуальное понимание Торгсина не просто как торгового предприятия, а как проявления сталинизма, представленное в этой книге, созвучно ряду идей, высказанных «ревизионистами» и «постревизионистами». Так, история Торгсина свидетельствует, что в государственной политике 1930-х годов наряду с иррациональным разрушением был и индустриальный прагматизм, который доходил до фетишизма – признания главенства промышленного развития над другими целями и идеями[1387]. Сталинское руководство отождествляло прогресс с построением индустриального общества и верило в особую роль государства в достижении индустриальной мечты. Вместе с тем Торгсин позволяет показать и роль общества в воплощении и модификации планов государства, а также относительную самостоятельность от власти собственных устремлений и планов людей.
Понимание Торгсина как проявления сталинизма концептуально выросло из моей книги «За фасадом „сталинского изобилия“». В ней сталинизм предстает как система социально-экономических институтов, созданных государством и определенных индустриальными приоритетами развития. В качестве такого социально-экономического института сталинизма в книге «За фасадом „сталинского изобилия“» показана система снабжения населения. В голодной стране, где частное производство и частная торговля были разрушены государственными репрессиями, власть использовала централизованное распределение продовольствия и товаров как кнут и пряник, подстегивая и стимулируя промышленное развитие. Торгсин с полным правом также можно отнести к социально-экономическим институтам сталинизма, которые были рождены индустриальным прагматизмом. В погоне за индустриальной мечтой сталинское руководство пожертвовало миллионами людей, но, как свидетельствует история Торгсина, в жертву были принесены и чистота идеологии и политэкономии. Так, в интересах индустриализации сталинское руководство вынуждено было ограничить государственную валютную монополию, впервые и единственный раз разрешив советским гражданам использовать внутри СССР иностранную валюту и золото в качестве средства платежа. Кроме того, Торгсин был отрицанием классового подхода: в нем не было дискриминации покупателей по социальному признаку, столь распространенной в других сферах жизни 1930-х годов.
Эта книга позволяет сказать, что сталинизм как социально-экономический феномен включал и рыночные институты. Традиционно советские и западные исследователи представляли экономику сталинского времени как плановую безрыночную, в лучшем случае допуская существование оазисов легального крестьянского («колхозного») рынка. В подобном понимании советской экономики 1930-х годов исследователи не шли дальше большевистского руководства, которое в результате долгих дебатов 1920–1940-х годов хотя и признало, что реальный социализм являлся товарно-денежным, а не уравнительно-распределительным хозяйством, но тем не менее не хотело видеть в нем обширных социально-экономических зон, существовавших вне государственного регулирования и централизованного контроля. Книга «За фасадом „сталинского изобилия“» стала вызовом этому традиционному пониманию. В ней советская экономика 1930-х годов впервые в историографии была показана как симбиоз планового централизованного снабжения и обширного вездесущего черного рынка[1388]. История Торгсина позволяет далее развить концептуальное понимание экономики сталинизма как своеобразного симбиоза государственного регулирования и рынка. Торгсин по сути был явлением государственного капитализма. Будь Торгсин социалистическим предприятием, то в условиях голода он должен был бы действовать в интересах людей. Вместо этого государство, эксплуатируя голод и «благоприятную» рыночную конъюнктуру, извлекло с помощью Торгсина огромную валютную прибыль, действуя, однако, не в частных интересах, а в интересах своих индустриальных планов.
Представление сталинизма как социально-экономического явления не означает отрицания роли идеологии и политики. Напротив, как показало исследование Торгсина, вопреки валютным интересам индустриализации, именно идейно-политические мотивы определили отрицательное отношение государства к валютной проституции в портовых торгсинах, а также заставляли закрывать глаза на беспредел ОГПУ, подрывавший эффективность валютной работы Торгсина, или запрещать денежные переводы из гитлеровской Германии. Идейно-политические мотивы стали одной из причин закрытия Торгсина. Не отрицая огромного значения идеологии и политической системы в сталинизме, данное исследование тем не менее призывает обратить серьезное внимание на роль социально-экономических институтов сталинизма