, в числе которых, как показывает Торгсин, было и экономически успешное крупномасштабное государственное предпринимательство – факт тем более интересный, что частная деятельность с целью получения прибыли в СССР официально считалась экономическим преступлением – спекуляцией, и преследовалась по закону. В Торгсине сталинское государство с размахом действовало как капиталист-спекулянт.
Здесь уместно поспорить со Стивеном Коткиным. Центральным тезисом его главной книги «Магнитная гора» является представление сталинизма как нового вида цивилизации, построенной на отторжении принципов капитализма. В одной из последующих статей Коткин отнес СССР сталинского периода к типу современного (для первой половины ХХ века) «нелиберального некапиталистического государства» (illiberal noncapitalist modernity). Иными словами, Коткин считает, что социализм, основанный на некапиталистических принципах, был построен в СССР. Действительно, советское руководство провозгласило отказ от капитализма и пыталось добиться прогресса на основе отторжения капиталистических принципов, но история Торгсина свидетельствует, что сохранить чистоту эксперимента не удалось[1389].
Социально-экономическая история сталинизма свидетельствует, что предпринимательство и рынок были частью советского социализма. Да и могло ли быть иначе? Исследования «постревизионистов» показали, что современность ХХ века диктовала жесткие требования к развитию государства и общества. Если согласиться с центральным тезисом «постревизионизма», что целью сталинского руководства было построение современного государства, то ему было не избежать обращения к рынку, так как современная экономика без него существовать не может. Особенность советского типа современного государства состояла не в том, что там не было рынка, а в том, что рынку приходилось действовать в прокрустовом ложе планового централизованного хозяйства. Идеология и политическая система также ставили пределы рыночному развитию. Особость рынка в СССР выразилась, например, в том, что крупномасштабное легальное предпринимательство могло быть только государственным (Торгсин – один из примеров), рыночная же активность людей развивалась преимущественно в деформированных нелегальных формах. Хотя крестьянский и черный рынки в СССР были наиболее автономными саморегулировавшимися экономическими системами, где цены диктовались соотношением спроса и предложения, но и они в значительной степени испытали директивное и силовое вмешательство государства.
История Торгсина позволяет говорить о советской экономике 1930-х годов не в терминах взаимоисключения государственного регулирования и рынка, а определяя их соотношение и особенности их взаимоформирующего (и деформированного) развития[1390]. Этот подход согласуется с тезисом «постревизионизма» о том, что противопоставление социализма и капитализма в изучении советской практики имеет пределы. Действительно, мировоззрение людей сталинской эпохи, как и советологов холодной войны, изучавших эту эпоху, было основано на делении мира на два враждебных лагеря – капиталистический и социалистический. Исследователи, которых занимает мир идей и воззрений, неизбежно следуют этой биполярной модели. Однако изучение реалий 1930-х годов свидетельствует об определенной условности такой антагонистической поляризации. То, что Советский Союз в 1930-е годы перенимал опыт Запада (о чем пишут многие исследователи сталинизма), было не заимствованием капитализма, а выражением требований того времени, которые являлись универсальными и для капитализма, и для социализма. В этом смысле сталинское руководство «заимствовало» не у капитала, а у прогресса.
Вместе с тем исследования «постревизионизма» заставляют задуматься о соотношении общего, особенного и уникального в феномене сталинизма. Признание универсальности процесса развития современного государства, который шел в мире после Первой мировой войны, и представление советского социализма частью этого процесса, в современной историографии порой граничат с отрицанием уникальности советского опыта. Известный американский историк Питер Холквист, например, считает, что развитие государственных институтов, занимавшихся сбором детальной и массовой информации о населении, не было лишь советским явлением или уникальной чертой сталинизма, а представляло общую европейскую тенденцию, функцию современной политики. Сталинский режим предстает, таким образом, вариантом государства национальной безопасности (national security state), основанного на новых принципах управления, суть которого состояла в переходе от управления территориями к управлению людьми. В отличие от прежних систем государственного управления, сбор массовой информации о населении в ХХ веке был вызван задачами обеспечения национальной безопасности государств в условиях постоянной угрозы тотальной войны, а также просветительской миссией государств по созданию национального сообщества, поощрения желанных для власти типов социальной идентификации, форм самовыражения населения и пр. Холквист не видит в советском опыте исключительности и уникальности на том основании, что все ведущие государства того времени использовали схожие методы сбора информации о населении. Он рассматривает советский опыт как специфическое проявление общеевропейской тенденции. Советская специфика состояла в том, как власть использовала новые методы управления и в каких целях. Однако, говоря о советской специфике (масштабы эксперимента, классово-идеологический подход, политизация всех сфер жизни, и особенно использование государственной системы сбора информации о населении для осуществления масштабного проекта построения социализма и создания нового типа человека), Холквист, вопреки своему главному тезису, показывает именно уникальность советского эксперимента, так как он был первой и в тот период единственной попыткой осуществить столь грандиозный проект. Не ставя под сомнение значимость тезиса об универсальности идущих в мире глобальных процессов, хочется указать на опасность нарушения разумного баланса и потери исторической специфики, уникальности и аномальности в феномене сталинизма, в котором «общеевропейская тенденция» приняла столь радикальный и трагический оборот[1391].
Работы Стивена Коткина также указывают на существование проблемы более четкой увязки общего и особенного в том, как «постревизионисты» представляют сталинизм. В книге «Магнитная гора» Коткин пишет о сталинизме как особой антикапиталистической цивилизации, которую отличали не только идеология, политическая система и тип экономики, но и собственная символика, формы языка и разговора, типы поведения в обществе и в частной жизни, и даже свой стиль одежды. Сталинизм, по его мнению, являл новый тип социальной идентификации, новый образ жизни, систему новых ценностей. Центральный тезис «Магнитной горы» об особой природе советской «цивилизации» находится в определенном противоречии с выводами более поздней статьи Коткина, которая показывает, что развитие СССР следовало в русле глобальных процессов современности[1392]. Хотя в этой статье Коткин справедливо отмечает, что при наличии общих тенденций развития каждая страна предложила свое понимание и пути построения современного государства и общества, и даже группирует государства по «типам современности», но обобщенно-декларативного подхода к проблеме недостаточно. Соотношение общего, особенного и уникального в сталинизме требует более тщательного эмпирического анализа. «Постревизионисты» в основном сделали упор на схожести процессов, шедших в СССР и окружавшем его мире, но столь же необходимо не только в теории, но и на конкретном историческом материале показать, как и почему общие тенденции мирового развития в сталинизме трансформировались в специфическое, особенное, аномальное и уникальное. Эта книга являет пример такого подхода, показывая, как и почему глобальное стремление ведущих мировых государств к построению индустриального высокотехнологичного общества в советской экономике приобрело специфически-уникальную форму государственного валютного предпринимательства «Торгсин».
Со времени открытия российских архивов много написано о повседневной жизни в 1930-е годы[1393]. Мое понимание повседневности сродни пониманию тех исследователей, которые представляют повседневную жизнь как сложное и активное взаимодействие государства и общества. В то время как государство стремилось формировать и подчинить экономическую, социальную и культурную жизнь, люди, приспосабливаясь к новым условиям и преследуя свои собственные интересы, вносили кардинальные поправки в планы государства. В книге «За фасадом „сталинского изобилия“» такое понимание повседневности нашло выражение в интерпретации социальной природы и роли черного рынка. В понимании автора он являлся социальным феноменом – совокупностью методов выживания и обогащения, которые население выработало, приспосабливаясь к жизни в стране хронического дефицита и рецидивов голода.
Торгсин как явление повседневной жизни тоже являлся результатом взаимодействия государства и общества: он был и механизмом государственной мобилизации валютных средств населения на нужды индустриализации, и выражением людской инициативы и изобретательности. Торгсин появился по решению руководства страны, которое определило цели и принципы его работы. Но в то время как государство подгоняло Торгсин под индустриализацию, люди приспосабливали его для себя. Преследуя свои интересы, они привнесли в Торгсин много того, чего не было в задумках его создателей. Так, благодаря людской инициативе Торгсин стал принимать новые виды ценностей. Кроме того, люди расширили рамки валютных операций в стране, сделав черный валютный рынок неотъемлемой частью Торгсина. Но участие общества изменило не только размах деятельности Торгсина, но и его социальную природу.