Мои рубашка, брюки скоро очутились на полу, рядом с полотенцем. Женщина поставила колено на скамью, и я подсадил ее на полок, шутливо поддерживая обеими ладонями ее крупные ягодицы.
– А ты, оказывается, бесстыдник, – глянула она из-за плеча. – Хотя мне это любо. Я сама такая… Ну иди же скорее сюда.
Полок был влажный, скользкий и узкий. Галя тоже была влажная и скользкая, и… яростная и ненасытная в поцелуях. Мне приходилось следить, чтобы кто-нибудь из нас двоих или мы оба разом не слетели в пылу страсти на пол.
О, много ли надо мужчине, чтобы почувствовать себя счастливым! Хотя бы на короткое время…
– Фё-ёдор! – донеслись снаружи голоса. Это Кириллыч с Мишкой некстати искали меня.
Вечером, когда все, по обыкновению, собрались в тесной, но уютной кухоньке, Галя неотступно кружила возле меня. То как будто случайно заденет ногой мое колено, то, беря что-либо со стола, почти ляжет грудью на мое плечо, то норовит отпить чай из моего стакана. Мне казалось, будто все замечают это и переглядываются. Бурхан был мрачен, как никогда, а в глазах Гули мне чудился укор и еще бульшая печаль.
Между тем именно Гуля занимала мое воображение. В ее мягких, сглаженных чертах лица, теплом мерцании глаз, в алых губах маленького рта, как будто говорящих о неистраченных запасах женской нежности, таилась какая-то неясная скорбь и вроде даже ожесточение. Она как будто постоянно была обращена внутрь себя или подавлена какой-то думой. Или же решала в уме неимоверно трудную задачу и мучилась, не находя ответа. Может, она до сих пор скорбит по погибшему мужу, гадал я. Или у нее что-то было с тем утонувшим в разрезе артельщиком, и теперь она тоскует по нему? Ведь Галя о чем-то таком намекала, да и Чайка уверяла, будто в этой истории замешана одна из дочерей Бурхана…
Воспользовавшись моментом, когда мы с Галей остались в кухне вдвоем (обольстительница тотчас же уселась ко мне на колени, ластясь), я спросил:
– Отчего это Гуля такая грустная?
– Есть причина. А ты почему про нее спрашиваешь? Глаз положил? А? Признавайся! – и она больно куснула меня в плечо.
В ответ я, ни слова не говоря, резким движением раздернул борта ее рубашки (так что две пуговицы отлетели), положил ладонь на торчащую грудь и сильно сжал.
– Она заняла деньги, – закусив губу, процедила женщина. – Сын ее болел сильно… Она заняла деньги на лечение… под большой процент… Теперь надо отдавать, а… а нечего.
– И много заняла? У кого? – я переместил руку на ее живот.
– Пусть это тебя… Ах, какой ты бесстыдник! Пусть тебя не волнует, это наши заботы, – Галя перехватила мою руку и сама направила ниже. Но в следующий миг резко соскочила с моих коленей. Во дворе послышался разнобойный топот и фырканье: Бурхан привел с пастбища лошадь.
– Тпр-р, бля! Тпр-р, бля! – слышались его предельно лаконичные реплики.
В ту ночь перед сном мне мерещилось не золото, не колышущийся лоток и уходящие в глубь озера клубы мути, а лицо Гули, ее редкая, как будто слегка рассеянная улыбка, призывные мягкие губы, гибкие бесшумные движения. «Странно получается, – замедленно думал я, – меня влечет к Гуле, а сошелся я с Галей…»
Незаметно я уснул, и мне приснилось, якобы меня поймали какие-то лихие люди и тащат к разрезу, чтобы утопить. И тут из-под воды навстречу нам медленно выходит утопленник Стефан – зеленый, точно окисленная медь, весь в тине, ракушках, а вместо глаз – глубокие дыры, как в мраморных глыбах. Подойдя ко мне, он снимает со своей груди и навешивает на мою шею грубо сплетенную веревку с камнем. И тотчас же мои мучители, ухватив меня за руки и за ноги, становятся на крае обрыва и начинают раскачивать. Раскачивают долго – так долго, что я уже согласен быть утопленным, лишь бы это произошло скорее. По груди елозит плоский гладкий валун.
…Внезапно разжав веки, я похолодел, различив склонившуюся надо мной темную фигуру, и одновременно ощутил на груди у себя чью-то ладонь, проникшую внутрь спальника и тихонько поглаживающую меня. По длинным черным волосам я распознал Галю. Выбрался наполовину из мешка, все еще находясь под гнетом сна.
Молча, изгибаясь, словно черная дикая кошка, девушка тянула меня за руку.
Минуты через две мы очутились в бане. На этот раз тут было прохладно, и Галя бросила на полок меховой кожух, висевший на гвозде в предбаннике. Пахло березовым листом, овчиной, сырым плесневелым деревом, остывшей золой, теплым женским телом.
– Мы с Гулей сегодня уезжаем. Рано утром Бурхан повезет на телеге в Березовку, а оттуда автобусом.
– Вы же собирались пробыть еще два дня…
– Не получается. Дай твою руку. Вот так. А теперь сожми мою грудь, как в кухне сжимал. Сильнее. Еще… Ах!.. Укуси меня…
Когда я проснулся в семь утра от жужжания электробритвы Виктора Джониевича, девушек уже не было. Обе кровати за перегородкой стояли аккуратно заправленные, валялась на полу заколка для волос. Радик с Тагиром тоже отсутствовали. Видно, отправились на охоту.
Зато перед домом у ворот я увидел белый «жигуленок» Андреича.
Глава 39. «ЗЛАЧНАЯ» НАХОДКА
Вскоре после отъезда дочек Бурхана Сыроватко отправился в Челябинск на переговоры с областным геологическим руководством. Вернулся он еще более напружиненный, чем всегда. Главный «алмазник» Южного Урала Ефим Петрович Ендовкин, курирующий нашу работу, указал ему на какие-то особенные синие глины. Мол, лет десять назад кто-то из съемщиков наткнулся в маршруте (на правом берегу Каменки) на необыкновенные синие глины, и вот теперь Ефиму Петровичу, страстному поборнику уральских алмазов, пришла в голову счастливая догадка, что то не простые глины, а, скорее всего, превращенные в глину алмазоносные лампроиты.
– Мы должны хоть на пузе исползать все карьеры, но эту синюю глину – кровь из носу – найти! – поставил нам задачу шеф.
– Боюсь, что на пузе будет не рационально, – с наигранно озабоченным видом высказался я. – Много ли на пузе проползешь? Тем более – с носовым кровотечением.
– Хватит ёрничать! – разозлился руководитель.
В результате мы с ним разделили между собой южные карьеры, те, что за рекой Каменкой, и принялись искать мифическую глину.
Я бродил по долинам (вернее, по низинам) и по взгорьям карьеров, ковырял заостренным концом молотка их глиняные стенки. Фактически я трудился за двоих, так как брал пробы и на алмазы, и на золото.
Уже третий день стояло полноценное бабье лето. Чистое, восхитительно синее небо простиралось от горизонта до горизонта. По слабо всхолмленной степи, бледно-желтые, с седыми переливами, колыхались выгоревшие травы. Березовые колки и одиночные деревья казались подлинно золотыми.
Я шагал по пологим холмам проутюженных бульдозерами старательских отвалов, перепоясанным шеренгами молодых сосенок. Примечательно: думал я не о золоте, а о женщине – о Гуле, а также о том, было ли что-то между ней и тем утонувшим в разрезе мужиком. Впрочем, глаза мои в это же время привычно отмечали все особенности окрестностей. Я научился не хуже Радика «читать» ландшафт – среди глыбовых нагромождений, впадин, неровностей дна карьеров угадывать возможные ловушки для золота. Наверное, так «чувствовал» реку, ее террасы, косы золотарь Куценко из нынче забытого читателями романа Олега Куваева «Территория».
Впереди синел водоем. Его отлогие глинисто-песчаные берега были изъедены змеящимися промоинами, постепенно расширяющимися в сторону озера. В верхах такой промоины можно взять пробу, хотя, скорее всего, она окажется пустой. Я ковырнул носком сапога влажное зализанное водой дно оврага. В сыром желтоватом песке блеснуло что-то черное. «Шерл?» – в первую секунду подумалось мне. Радик как-то показывал в своей «коллекции» черные блестящие кристаллы шерла – черного турмалина. Нет, тут что-то мягкое. Я ковырнул еще – полиэтилен. Черный мокрый полиэтилен. А в его разрыве проглядывает нечто белое… Какая-то эмалированная посудина с ржавыми трещинками. Кружка. Я собрался двинуться дальше, но что-то меня остановило. Что-то необычное было в окружающем кружку песке.
Пока еще с неосознанным, внезапно захлестнувшим меня волнением я опустился на колени, взял горсть песка и размазал его слоем на ладони. Одного мимолетного взгляда было достаточно… Запрокинув голову, я прикрыл глаза и так застыл, стоя на коленях на мокром дне узкой расщелины, среди сосенок, под синим пронзительным сентябрьским небом.
Я уже все понял, я уже твердо знал, что это за кружка, и все же не решался открыть глаза, опасаясь, что это мираж и что кружка исчезнет.
Вот что интересно: по словам Радика, Стефан спрятал свою добычу на восточном берегу озера (якобы неподалеку от чудом сохранившегося осинника, который отражался сейчас кровавым сиянием в синеве водоема), а я нашел ее на северном берегу, со стороны реки Каменки. Но, говорят, с кладами и не такое бывает…
Осторожно, как будто опасаясь, что находка рассыплется в прах, я извлек кружку из грунта. За ней тянулись обрывки полиэтилена.
Стоит ли говорить, с каким упоением ощутил я эту немую, эту ни с чем не сравнимую тяжесть обыкновенной с виду, чуть смятой и облупленной посудины?!
Я сорвал скотч и остатки полиэтилена с горловины кружки, накренил ее над ладонью. Вместе со струйками мутной воды на ладонь легко, словно смазанные жиром, выскользнули несколько самородков, выплыл желтый язычок золотого песка.
Волнение перешло в озноб. О таком количестве золота я не мечтал даже мальчишкой! Да это настоящий клад! Быстро оглядевшись из-за края промоины, точно солдат из маленького окопчика, я растеребил завязки рюкзака, сунул увесистую поклажу в рудный мешок. В другой мешок собрал горстями песок из того места, где находилась кружка. Его я промою в лотке. Шлих, пожалуй, будет побогаче, чем из самых продуктивных норок в мраморах.
Можно было бы промыть этот ценный материал и очистить содержимое кружки от попавших в нее примесей в ближнем водоеме, однако я испытывал инстинктивную потребность покинуть скорее это злачное (от слова «злато», а не «злак» в данном случае) место.