А Биллу еще повезет, если его просто съедят. Солдаты примутся состязаться в умении глубоко пырнуть, не убивая насмерть, и будут развлекаться до тех пор, пока не оставят живого места, а потом выставят за ворота истекать кровью в назидание всем, кто подумал, будто злость может заменить здравый смысл.
Мокро хлюпнув, последний кусок Этель шлепнулся в темноту за дверью и вязко заскользил вниз по желобу. Стражник потянул за рычаг, просвет в двери закрылся.
Билл в замешательстве уставился на шипастую дверь.
— Давай вали отсюда, — рыгнув, прохрипел солдат.
Билл повернулся и пошел, едва волоча отяжелевшие ноги. Но, едва ступив за арку, на поднимающуюся спиралью эстакаду, он понял: для него пути назад уже нет.
16. Крепкие напитки и слабые умы
Намного ниже драконова замка, на дне долины Кондорра, утомленный прошедшим днем Балур наблюдал, как солнце медленно опускается за горную стену. Тени удлинялись. Приходила тьма.
Если даже Фиркин сомневается в твоих делах, значит ты уж точно напортил и пустил план наперекосяк. Но, в общем-то, Балуру было глубоко наплевать.
Если быть честным с собой, вся нынешняя хандра сводилась к одному: к стыду. Ящер так хвастался. Самодовольно заверил Летти, что насилие обязательно будет, пусть и немного. А себе сказал, что уж точно заработает место в людской памяти. Впереди — миг славы. Нечто чудесное, поразительное.
И что? Мантракс пострадал? Заревел от страха и боли?
Нет. Мантракс его даже не заметил. Мантракс отмахнулся. Одним легким движением лапы. А Балур и не ударил ни разу. Не оставил даже вмятины на память. Это жалко и ничтожно. Хуже, чем жалко. Мантракс не вспомнит о Балуре даже как о надоедливой мухе. Ведь вспоминать нечего.
Ящер думал бы об этом, реши он остаться честным с самим собой. Но он не решил. И принял все меры, чтобы не остаться. Ящер пил. Тяжело и много.
И оттого Фиркин возражал. Не то чтобы в натуре Фиркина было возражать против тяжелого усердного пьянства. Если искать самого истового приверженца нектаров Рыга — так барды называли эль, — приверженнее Фиркина не найти.
Но как указывали последние толики здравого смысла, еще оставшиеся у Балура, Фиркин, скорее всего, возражал против разбавления эля остатками зелья из огненного корня.
А это сперва показалось отличной идеей.
Балур очнулся в лесу под пещерой Мантракса, утыканный щепками, с ноющими мышцами. Толпа исчезла. Убежала в деревню. Дракон неторопливо залез в пещеру и закрыл за собой ворота. И ни признака Летти поблизости. Признаки Фиркина, к сожалению, отчетливо наблюдались. Он сидел перед ящером и тряс его, пытаясь привести в себя. Балур пришел в себя, сел и неприятно удивился. И ощутил горький стыд. И тут же на месте решил: так он этого не спустит. Из глотки вырвался рык. Хотя, если припомнить тщательнее, было не совсем так. Рык не просто вырвался. Весь Балур сделался рыком. Мышцы стали рыком. И мысли, и даже шаги, когда ящер ступал вниз, к деревне.
Так.
Он.
Этого.
Не спустит.
Он стыдился. Деревня смущала и стыдила его. Фиркин тащился следом, суетился, выкрикивал слова. Наверное, спрашивал о чем-то. А скорее, излагал некие тезисы о преимуществах совокупления с белками. Балуру было все равно. Рык не слушает бормотания. Он наливается ненавистью. Он растет. Он взрывается.
Конечно, выследить деревенских — проще простого. Они — легкая добыча. В их дома можно проскользнуть беззвучно. Можно стать их ночным кошмаром. Раздирать их, пить их кровь, погружать лицо в их внутренности.
Но Балур такого не сделает. Эти селяне недостойны стать частью аналеза. Нет. Они должны стать продолжением его трижды проклятой богами воли. Тем, чего захочет он, Балур!
А вздумают отказаться… что ж, если сунуть лицо в пару распоротых животов, тебя быстро начнут слушать. Эту странную человеческую особенность Балур заметил давно — и не мог взять в толк. Но она есть, и это несомненный факт.
В деревне Балур обнаружил всех сгрудившимися в таверне. А заходя, стукнулся головой о притолоку, что не улучшило настроения. И настроение публики тоже. Она сжалась в ужасе.
Рык вылился в слово.
— Никчемные!
Он схватил кого-то за шею, поднял. Рык вылился в команду.
— Сражаться! — гаркнул Балур в лицо.
Но фермер не стал сражаться. Он не справился с мочевым пузырем. Фу, мерзость! Ящер уронил несчастного труса.
— Биться! — заорал Балур собравшимся в таверне. — Хватайте свои яйца и бейтесь!
Ящер вспомнил, что слово «яйца» было популярной частью речей Фиркина. И Балур был не против подстроиться под идиотов ради дела.
Но реакция поселян его удивила. Может, слово «биться» имеет здесь другой смысл? А именно: «спрятаться за ближайший предмет мебели, скорчиться и сидеть там, хныча»?
Вперед выступил Фиркин и выпятил грудь. Балур прямо-таки ощущал, как воздух заходит в тщедушного старика и внутри превращается в чепуху, готовую вырваться наружу. Ящер схватил пьянчугу и выдавил из него воздух. А Фиркин и в самом деле попробовал биться. Именно это и побудило Балура не стискивать его сильнее. Он выронил старика и позволил ему малость отдышаться.
Что не так с этим народом? Они что, и вправду настолько испугались? А ведь этим утром…
И ящер вспомнил. Дурман! От ярости и стыда начисто вылетело из головы. Утром в крестьянах бушевало зелье. А ведь Летти использовала не все. Вроде не хотела задурманивать всех насмерть. Что за слабодушный бред! Серьезно, ей пора выдернуть голову из собственной задницы и вернуться к надиранию чужих. И добыче желтого блеска.
Балур покопался в поясном кошеле, затем огляделся по сторонам в поисках хлеба, чтоб намешать в него зелье. Отчего-то хлеба поблизости не оказалось. Балур схватил сельчанина, которому предлагал драку, встряхнул пару раз, чтобы привлечь внимание, и потребовал:
— Где есть хлеб?
— Хлеб? Есть? — спросил несчастный.
Он немного поплакал, когда его ударили о балку головой, и повторил обреченно:
— Хлеб?
— Где есть?!
Селянин заплакал навзрыд. Балур совсем потерял смысл происходящего.
Кто-то осторожно постукал по боку ящера. Тот глянул вниз и увидел мужчину — за пятьдесят, в переднике, при усах и значительной залысине. В руке, не трогавшей ящера, мужчина держал кружку эля.
— Может, хотите отведать нашего наваристого пивка? — предложил он дрожащим голосом. — Думаю, сегодня для всех был очень трудный день.
Балур задумался. Затем кивнул. Мужчина испустил вздох облегчения.
— Он есть хорошей идеей, — сказал ему Балур, довольный, что хоть кто-то посторонний проявил инициативу. — Мне принесешь пять бочек.
— Пять бочек? — спросил мужчина с ужасом, а Балур в упор не понял, чему здесь ужасаться.
Он обвел оценивающим взглядом комнату.
— Четырех, наверное, суть достаточно. Хотя вы являетесь вовсе бесхребетным.
Мужчина всхлипнул и ушел. Балур ждал, с трудом сдерживая нетерпение. Фиркин оправился настолько, что снова захотел открыть рот. Балур удостоил его долгим взглядом, призванным передать, как надоела чепуха и лживые обещания пророков и что, если Фиркин снова откроет глупый рот для глупых идей, чей-то глупый язык обернут вокруг чьей-то глупой шеи. И завяжут узлом.
У Фиркина осталось достаточно разума, чтобы ощутить угрозу.
Наконец явился мужчина с помощниками. Они все-таки притащили пять бочек. Балур когтями выдрал крышки, щедро наделил каждую бочку дозой огненного корня и даже запустил руку, чтобы хорошенько размешать. Затем он облизал коготь. Рык в Балуре возрос.
— Пить! — гаркнул он толпе.
Может, дело в нем, или в его акценте, или в синтаксисе. Иногда у людей возникали проблемы, хотя Балур и старался говорить как можно проще. А может, они тут все перетрахались друг с дружкой, выродились и отупели? Тогда понятно, откуда взялся Фиркин.
Впрочем, дела говорят громче слов.
Он снова подхватил несчастного обделавшего селянина — того самого, который не знал про хлеб, — окунул его головой в эль и держал до тех пор, пока несчастный не начал брыкаться. Значит, сделал хороший глоток.
Из эля селянин вынырнул ревущим, вопящим и дерущимся. А, наконец-то набрался мужества. Замечательно!
— Пить! — снова скомандовал Балур.
Селяне, очень довольные возможностью услужить, сгрудились вокруг бочек, отталкивая друг друга.
И пусть Летти говорит что угодно про командирские таланты. Вот оно, доказательство того, что Балур может повести трудящиеся массы за собой!
После осталось лишь дожидаться, пока крестьяне упьются, а естественная трусость исчезнет, задавленная полным желудком алхимически заваренной жажды убийства. Ожидание порождало раздумья, раздумья неизбежно вели к невеселым воспоминаниям о том, как не глядя отмахнулся дракон, а это погружало в стыд и уныние. А они тянули к элю.
К тому мгновению, когда возникла жажда, большинство кружек уже разбилось о чьи-то головы. Селяне вовсю бушевали, дрались и крушили таверну. Потому Балур схватил бочку, поднял, наклонил и влил содержимое в глотку.
Затем ящер опустил бочку, причмокнул и заметил легкий ужас на лице Фиркина. В мозгу Балура промелькнула мысль о том, что, наверное, напиваться зельем из огненного корня — не самая разумная идея. Но огненный корень ухватил эту мысль и разбил ее голову о стену.
И ящер напился.
Все напились.
Ящер пил и пил. Огонь растекался из его живота к рукам, ногам, пальцам. Балур больше не был рыком. Он превзошел его. Он стал ураганом ярости, несущимся в ночи. Он стал неизбежностью насилия. Угрозой гибели всего и вся. И он устал ждать.
Наверху, скорчившись в жалкой пещере, спал Мантракс и совсем не думал о ящере Балуре. Так вот, это скоро изменится. Мантракс еще задумается — тщательно и надолго. По крайней мере, до тех пор, пока Балур не раскрошит ему череп.
Понятие времени уже ускользнуло из разума ящера.
Ускользнуло и понятие о том, как отыскивать дверь. Проломать дыру в стене, сделанной из соломы и конского навоза, оказалось проще. Балур, воя, выскочил в ночь. Фермеры с ревом кинулись за ним.