Она плыла прямо на солнце. Потом перевернулась в воде. Раскинула руки и ноги. Лежала в море на спине, и море ласково поддерживало ее, выталкивало из себя, держало на зеленой ладони. Она набрала в грудь воздуху и нырнула, открыла глаза под водой. Водоросли, их длинные ленты колыхались вокруг нее. Подводное царство. Всегда были царства и государства, и на земле, и под водой. И на небесах – уж подавно. Царь Небесный… кто сейчас глядит на нас с небес, все видит про нас и знает?..
Она задохнулась, вынырнула, схватила ртом воздух. Маленькая рыбка, играя, плеснулась перед ней. Вода блестела жидким золотом, она словно купалась в золоте. Как прекрасно быть царицей… древние царицы вот так же плавали в море, а когда выходили на берег, прислужницы одевали их в белый виссон, в затканный золотом дамасский шелк…
Она плавала до тех пор, пока не почувствовала озноб. Солнце медленно, царственно закатывалось за край моря. Жидкое золото превращалось в оранжевую медь. Водоросли обнимали руки и ноги властными щупальцами, будто подводный спрут хотел утащить ее на дно. Мелкие медузки леденисто касались живота. Она подплыла к берегу, нащупала ногами песок, камни. Стала медленно выходить из воды, отражаясь в розово-зеленых, халцедоновых бликах.
И Ежик, стоявший за кустом, у срезанной ветром скалы, увидел сначала светловолосую, с заколотыми на затылке мокрыми косами, голову на высокой загорелой шее; потом – высокую грудь с заостренными, как пирамидки, сосками, молочно-белую рядом с медной южной смуглотой ключиц; потом – тонкую талию, чуть выгнутый, как древний щит, живот с двумя смешными родинками у пупка; потом – русо-золотой, как руно, треугольник волос между загорелых, медленно, как во сне, движущихся ног; бедра, выпуклые, роскошные, – крутые бедра, которых Светлана вечно стеснялась, особенно на сцене, ведь в моде были худые и поджарые рокерши… Она выходила из воды, она медленно и торжественно выходила из воды, и в ее поднятии из вечерних волн была такая тайна и молитва, что Ежик перестал дышать. Он хотел было крикнуть: подожди, не выходи из моря, ты ведь вся голая, а я же стою тут!.. – но он онемел, не мог шевельнуться. И, когда Светлана вышла из воды вся, она увидела его.
Они стояли друг против друга – мальчик, влюбленный в девушку, и девушка, не влюбленная ни в кого. И она поняла: если она сделает сейчас неверное движенье, погибнет либо она, либо мальчик: он погубит в себе то святое, что лилось сейчас на нее из его глаз, что одушевляло всю природу вокруг и их двоих внутри природы.
И она закрыла рукой грудь, а другой рукой – треугольник золотых волос внизу живота; ищеки ее порозовели; иона тихо прошептала, но он все равно услышал: «Отвернись, я сейчас оденусь». И он, дрожа, сделав слепой шаг к ней, весь устремленный и протянутый к ней, отвернул лицо. И он почувствовал, как его плеча коснулась нежная мокрая ладонь. И он повернул голову и, не глядя, зажмурившись, поцеловал прижавшиеся к его плечу соленые девичьи пальцы.
– Андрон, а ты когда-нибудь будешь работать в раскопе?.. или ты приехал сюда…
– Ну да, я приехал сюда балдеть! Мне трава не расти! Роман взял меня сюда потому, что я великий Андрон, а не потому, что я должен тут вместе с вами ручки пачкать в античном дерьме! Роман мой друг, между прочим, скажи мне, кто твой друг, и я скажу…
– Я вот что скажу тебе. – Серега жестко прищурился, измерив «звездного мальчика» взглядом, как портной – раскраиваемую ткань. – Если ты будешь тут выкомаривать и бить баклуши – ты уедешь завтра же. Ребята говорят меж собой: хоть он и «суперстар», а работать должен наравне со всеми. Понял?
Красавец Андрон пожал плечами. В набедренной повязке, как неподдельный античный раб – даже не в плавках, – вся грудь увешана цепочками, крестиками, «куриными богами» на черных шнурках, бусами из мелких ракушек, ожерельями из абрикосовых косточек и другими «феньками», загар лаково-бронзовый, хоть сейчас ставь натурщиком перед студентами Академии художеств, – а взгляд какой презрительный, да он в гробу видал всех в этой экспедиции, в этой богадельне, землековырялке!.. – масленый взгляд, густые, как у девчонки, ресницы, вызывающая стойка – бедра и таз чуть назад, живот чуть вперед, нате, глядите, какой я мужик, блеск, отпад, – Андрон стоял перед Серегой отнюдь не как солдат перед генералом; он играл роль «звезды» везде, и здесь тоже, он так врос в шкуру «звезды», что выдрать его из нее с корнем не могло ничто. Кто это тут ему вздумал нотации читать?!.. ану, отвали…
– Отвали, – выцедил Андрон сквозь зубы, будто выпустил марихуановый дымок. – Иди сам трудись, трудоголик. Считай, что я тут у тебя на твоем коровьем довольствии. Мне просто нравится, как варит кашу Славка Сатырос. У тебя отличная повариха. А все остальное хреновое. Не мог для работников палатки четырехместные закупить, немецкие. Живем, как в нужниках. Благо юг, жарко. Не тронь меня! Не нравится, что я волыню?.. Я, между прочим, музыкант. Я готовлюсь к концертам… учу программы…
– Знаю, знаю, – Серега махнул рукой, – как ты со Славкой готовишь программы… там, у рыбсовхоза, на бережочке!..
– Мы там едим хамсу, – не моргнув глазом, ответил Андрон и потрогал маленькую рапану на цепочке у себя на груди. – Я любитель хамсы. И кильки. Пряного посола.
Его наглые, беспросветно-черные, масленые глаза смотрели на Серегу невинно и порочно. Красивый невинный циник, не знающий о том, что цинизм неизлечим, как СПИД. Что с ним сделаешь!
– Хочешь, концерт для вас всех сделаю?
– Что, что?.. – Ковалев даже вытянулся, как гусь. – Концерт?..
– Ну да, концерт. Спою для вас. Все для вас, сударь! – Андрон раскланялся, как шут гороховый. – Кое-то из старого репертуарчика, кое-что из новья. Звиняйте, дядьку, бананив немае, то есть, конечно, музыкального сопровожденья. Ты же знаешь, мужик, что у меня есть мои ребята, и я без них как без рук, выступленья а капелла – не в моем стиле. Ну да черт с тобой. Лето, жара, эта ваша чертова Гермонасса… Экзотика! Я вам спою… еще на «бис», так и быть!
Серега воззрился на Андрона, судорожно сглотнув. Великий Андрон будет петь здесь, в дикой таманской степи! И для кого – для кучки баб и мужиков, копающихся в земле и обалдевших вконец от жары! И бесплатно! И без своего басиста Демиса, изумительной красоты грека из Афин, все болтали – «голубого», которого он подцепил на гастролях, и без своего ударника Раду, изумительной красоты молдаванина из Кишинева, что сам к нему приклеился, разогнав всех прежних ударников; ибез своих двух граций – Райки и Файки Саид-Шах, дочек индийского имама и русской актрисы, черненьких девочек с шоколадной кожей и красными священными индусскими точками во лбу, на бэк-вокале, – без Райки и Файки какие были песни Андрона?!.. – и без двух тощих кордебалетных змеюк Лиры и Виктора, создававших подтанцовочный ненавязчивый фон… один! Серега вспомнил старый анекдот. «Без ансамбля! Сам, бля!.. Один, бля!..» Вот так поворот, и мотор ревет. Им всем подфартило, выходит?.. Недаром Андрон экспедиционный хлеб ест, археологическую кашу лопает.
Серега усмехнулся. Выгоревшие бараньи кудри над его лбом, как копна сена, качнулись вниз в знак согласья.
– Тебе сцена нужна?.. ребята помост срубят…
– Не нужно мне ничего, – поморщился Андрон. – Я могу петь хоть стоя, хоть лежа, хоть в степи, хоть в лодке в море. Хоть когда занимаюсь любовью, прямо на бабенке. Мне даже нравится простор. Интересно, проверю, – а голос не гаснет на свежем воздухе?.. Мариан Андерсон, говорят, пела в Нью-Йорке у статуи Свободы на площади – и толпы народу собирались и слушали ее, и слышали, вот что странно!..
И Андрон закатил почтеннейшей публике свой концерт, как доведенная до отчаянья дамочка закатывает истерику. Он закатил его один так, будто сто оркестрантов трудились и потели. Серега прикусил язык и взял все свои слова о лентяйстве и баклушах обратно. На этот Труд стоило взглянуть. Это стоило услышать.
Андрон собрал всех после обеда, к вечеру, на ровной поляне за лагерем, на обрыве, поросшем тощенькой сухой травкой. Все расселись прямо на земле, скрестив ноги, по-восточному. Ветер с моря дул, ласково обдувал публику. Моника, воткнув в белые волосы неизменный черепаховый гребень, длинными зубами, как лошадь, улыбалась Гурию Жермону. Коля Страхов придирчиво глядел на голую спину Андрона, ставшего поодаль, уставясь в морскую даль – вдохновлявшегося. Серега Ковалев уселся рядом со Славкой Сатырос, явившуюся на концерт поп-звезды все в той же тельняшке – больше одежонки у нее не было, что ли?.. Леон, мрачно сидя в стороне, под высохшим, мертвым пирамидальным тополенком, ковырял сухую землю пяткой. Серега оглядывался – не было Ежика и Светланы. А, вон они идут, поднимаются вверх по обрыву, Ежик подает Светлане руку. Хороша Светка, вот оторва!.. То с Гурием ночью в Керчи пропадает, то мальчонке мозги пудрит, пока мать в отъезде… Да, купались вместе; уСветки волосы все мокрые. А потом на песочке… Да нет, брось, Серега, не может Светка быть такой! Все может быть. Ты же сам знаешь. Это жизнь.
Светлана и Ежик сели на землю в сторонке, скромно. Они сами не знали, что будет, почему все собрались тут, на поляне. Андрон повернулся. Закинул руки за спину. Развернул грудь колесом. Дернул торсом, и все «феньки» на его тарзанской груди затряслись и запрыгали.
– Я! Иду! И мой стеклянный глаз! Я! Иду! Пародия! На вас! – закричал он натужно, присев, неприлично выставив два пальца напротив вздыбленных под плавками чресел: весь его концертный наряд был – плавки и «фенечки», и более ничего. Все вздрогнули. Начиналось действо. Андрон начал его так мощно, ярко, стильно и непотребно, что у людей, особо обостренно относившихся к любому проявленью дурновкусия и пошлости, захолонуло в груди. Весь вызов, вся черная, со срезанными кончиками пальцев, расшитая металлическими клепками перчатка, брошенная в лицо времени и стране, то ли погибшей, то ли воспрянувшей – еще никто не знал, – вся гадость, превратившаяся в искусство, вся помоечная чернота, превратившаяся в выблеск культуры, все сухие корки бомжей и все кровавые алмазы богатеев, все смерти в подворотнях от ножа и все марихуаны, выкуренные в салонах elegant, – все это обрушилось из изгалявшегося, орущего, кривляющегося, по кричащего, то шепчущего еле слышно Андрона на слушателей, рассевшихся на полынной степной земле, и это и была разгадка тайны времени, нагло и властно вост