ребовавшего у человека Полной Свободы Выраженья – взамен за Полную Подчиненность Идолу. Андрон хрипел и плакал. Андрон кричал, выкрикивал и выпевал в степь такие тексты, что и не снились благопристойным Бобу Гребенщикову и Виктору Цою. Наступило время Новой Классики – классики хулиганства, классики-во-все-тяжкие, классики сонного сексапильства, срамного обнаженья, сыпанья ругательным и сногсшибательным рэпом, классики говорить пошлость за пошлостью – пока вы, слушатели, зрители и поглотители меня, звезды, не почувствуете наконец, что есть Пошлость с большой буквы, и это уже – искусство и инсталляция, потому что время безжалостно срубило красоту под корень, а пьедестал остался – ну, что прикажешь делать с ним?! Влезай на пьедестал, ребята! Кричи, надрывай пуп! Это наше время! Это время Великой Пошлости, и, чем пошлее ты выругаешься, чем ты сильней отклячишь задницу или выставишь вперед едва прикрытую передницу – тем влюбленней к тебе ринутся, тем сильней тебя раскупят, тем громче крикнут тебе из зала: «Давай, Андро-о-о-он!..»
Серега пошел красными пятнами. Моника сидела, как завороженная: вот это дает русская поп-стар! Славка глядела большими глазами, мордочка у нее была отчего-то грустная и кислая, будто она выпила яблочного уксуса. Серега вспомнил: она клялась и божилась, что охмурит московского залетика. Эх, повариха, повариха… До чего вы наивны все, провинциальные девчонки… Проживешь ты, Славка, где-нибудь в Керчи или Феодосии, в Судаке или Джанкое столовской стряпухой, кафешной судомойкой, да так и помрешь на пороге портовой забегаловки… Эх… Светлана, не глядя, не сознавая, вцепилась в руку Ежика. Что он творит, этот Андрон! Что творит! Вот оно, настоящее искусство, Светланка, оказывается. Не твой мрачный рок. А вот эта вызывающая, захлебывающаяся в собственной великолепной пошлятине попса, так понятная всем, так быстро съедаемая, сжираемая всеми, так лежащая на поверхности – бери и жри, хватай и пей, и денег не жалей! Одноразовый шприц! Сладкая дешевка! Пирожок с цианистым калием за три рубля! Налетай, с пылу-с жару!
– Три черных тюльпана ты мне подарила, и три черных ночи тебе я подарил! – надсаживался Андрон. – Ты чертова стерва! Меня ты любила! И я тебя, сука, сегодня убил!
– Нынешний вариант Кармен, – пробормотал Колька Страхов, – любил, убил… Как бы тебя самого не убили, парень… уж больно ты бешеный…
Светлана все крепче сжимала руку замершего от страха и счастья Ежика. Она отзывалась на все вскрики и выгибанья Андрона всем телом, она молча, напрягая связки, повторяя за ним мелодии, пела вместе с ним. Сколько сил он тратит! Что за ужасный репертуар! Адская смесь дурьей попсы, дерзости рока, ритмичного чесанья языком, как в рэпе. Черный коктейль. Неужели это и есть эстрада Нового века?! А как было там, давно, в тех колодцах времен, куда и заглянуть было страшно?.. «Хлеба и зрелищ!» – кричали римляне в вонючих, усыпанных опилками и огрызками цирках, где пахло львиной мочой и пролитым из бурдюков вином, а еще кровью – дикие звери загрызали живых людей, бедных христиан или проклятых рабов, – и римлянам их кесарь давал сполна и хлеба, и зрелищ. Андрон шатнулся, похабно выгнулся, засунул руку между ног, и внезапно Светлана увидала в его глазах – о, даже слегка подкрашенных, и в такую жару краска растаяла, стала стекать с век вниз, по щекам, как черные слезы! – такую боль и печаль, что ей стало страшно. Она чуть приподнялась с земли. Выпустила руку замороженного в задыханьи любви Ежика.
– Меня-а-а убьют!.. И кровь подотрут!.. И кости соберут!.. Лицо раздавят сапогом, а в сердце наблюют!.. – вдруг крикнул Андрон и заломил руки, как античная актерка перед шумящей раковиной амфитеатра. Светлана вздрогнула. Чего это ради он так… ведь это не песня наверняка, этого в тексте нет, она чувствует, знает – это импровизация! В глазах Андрона плясало безумье. Безумен был и античный Орфей. У каждого времени – свой Орфей. Только убийство… убийство – оно всегда одно и то же, во все времена… Князь Всеволод… Там, за спиной, на обрыве – его могила… Кто придет к нему сюда, на могилу?.. Кто прошепчет над ним молитву, кто его отпоет в церкви?.. Он же был совсем одинокий, а они все и не знали… «Приеду в Москву – закажу панихиду по рабу Божьему Всеволоду», – подумала Светлана, и тут Андрон упал. Он упал плашмя на землю и застыл. Как мертвый. Он изображал мертвого, это было ясно. А может… а вдруг?!..
Коля Страхов медленно, лениво захлопал в ладоши в наступившей тишине, нарушаемой лишь легким свистом ветра. Серега Ковалев бросился к распростертому на земле смуглому телу, залитому, будто маслом, блестящим потом.
– Андрон!..
Андрон поднялся, шатаясь. Веки его были красны. У него был вид человека, только что переплывшего Керченский пролив без лодочной страховки и без подкрепленья на плаву витаминами и алкоголем. Он тяжело дышал. Моника, накрутив на палец прядь белых волос, смотрела, как течет по блестящим мускулам его живота пот ручьями. Его растрепанные волосы овином встали вокруг головы. Он небрежно кивнул и глазами, приобретающими снова осмысленное выраженье, презрительно, как всегда, оглядел слушателей.
– Вот и вся песня табунщика, – процедил он, чуть выпятив нижнюю губу. – Премного благодарен собравшимся. Вы… довольны?..
Все вскочили с земли. Кинулись к Андрону. Мужики хлопали его по плечам, трясли ему руку. Женщины отводили взгляд от его встопорщенных плавок, потом опять косились. Андрон сдернул с себя «феньку» с рапаной и надел на шею Ежику.
– Парень, возьми ракушку, просверлишь дырку, будешь свистеть. На моих концертах, – бросил Андрон, задыхаясь.
А в ушах Светланы все стояло: «Меня убьют, и кровь подотрут…» Это вылетело из него внезапно, она же поняла. Кто-нибудь еще… понял?..
– Ну, это дело надо отметить! – Серега был весь красный как рак. – Я припрятал… от похорон Всеволода Ефимыча… три бутылки водки… пошли, выпьем, что ли…
Леон хмыкнул. Дернул головой, откинув прядь засаленных смоляных волос со лба.
– А ты запасливый Винни-Пух, Сергей. Я бы не прочь выпить. Тут с вами, в этой экспедиции, захиреешь совсем без допинга. Давай, двигаем в лагерь. Ты классно поешь, Андрон!
– Ты меня первый раз, что ли, слышишь?.. – Андрон надменно вздернул губу. – Непросвещенный, кролик…
– Просвещенный. Я слышал твои записи. Видел тебя по ящику. У меня нет времени… и денег ходить на концерты. Я бедный Йорик.
– Ты, бедный Йорик!.. знаешь, какое сейчас самое прибыльное дельце?.. Иди знаешь куда?.. Работать шпионом. Шпионы сейчас много получать будут. Шпионы и менты. Ментовское время сейчас наступит, фээсбэшное. Что по нищим экспедициям мотаешься, подавайся-ка ты в менты, в шпионы… или в шоу-бизнес. Есть у тебя талантишко хоть какой?.. ну, к себе в группу я тебя не возьму, у меня кордебалет уже есть… а вот шпионство…
Андрон откровенно смеялся над ним. Леон покосился мрачно. Нефтяные волосы, жирно отблескивавшие в свете закатного солнца, опять упали ему на лоб.
– А у тебя шпионский талант есть?..
– У меня – есть. – Андрон позвенел «фенечками». – Я вот тут кое-что приметил, когда еще никто ничего не приметил. Когда все дрыхли без задних пяток.
– Это что же?..
– А то. В ночь, когда Всеволода убили, я не спал, между прочим. Захотел травки покурить… вывалился из палатки… и увидел.
Леон медленно шел рядом с Андроном. Светлана с Ежиком шла поблизости. Она слышала все, что они говорили.
– Что увидел?..
– Подошел сначала к раскопу. Мне показалось, что в раскопе кто-то есть. Ну, думаю, травка моя, глюки… Нет, точно, гляжу, тень… копошится. Я отошел… курю себе дальше… хм, думаю, кто-то тайно хочет расковырять драгоценность, с фонариком… себе в карманчик… и тень – р-раз! – из раскопа… и я за ней… да я на том краю раскопа стою, а человек – на другом… и не пойму, мужик или баба, в штанах вроде, да у нас все в штанах ходят… и тень шарахнулась между палаток – туда, в степь… к морю… и все, и пропала. И я понял, что это чужак к нам забрел, может, таманский пьяница какой, в раскопе, на дне бассейна, заночевал, а рассветать стало, вон выбирался… но каков шпион я, а?!..
Андрон не заботился о том, слушает его Леон или нет. Он молол языком самозабвенно и для самого себя. Он был артист, что опьяняется монологом. Зато Леон стриг ушами вовсю – Светлана видела. Смолчал. Ничего не сказал.
Они все собрались за столами, за которыми обедали каждый день – за дощатыми, наскоро сколоченными из случайных досок, из ящиков, из тары, из фанеры столами и скамьями, под холщовым тентом от жары, поддерживаемом рейками, и Славка Сатырос соорудила быстренько нечто вроде закуски, легкого ужина – холодная картошка в мундирах, оставшаяся от обеда, соленая хамса, огурцы, купленные у бабки на пыльной таманской площади – вранье, надранные в окраинном огороде нелегально, – в тарелке, горкой, кислые абрикосы; еще вскрыли консервы – неприкосновенный, аристократический запас из залежей самого царя-императора Задорожного, хранившихся в Серегиной палатке, – и ртутно-тяжело блестевшая в бутылях водка подчеркивала изящество сурового степного натюрморта.
– Мужики, казаки! – крикнула Славка разбитно. – Валяйте тостяру за нашего… – Она влюбленно оглянулась на Андрона. – За нашего славного…
Славка закашлялась. Серега хлопнул ее по спине. Светлана ошалело глядела, как ловко, будто век работал официантом-халдеем, разливал по стаканам водку Леон. Разлив горькую, он поднял стакан высоко, улыбнувшись тонкими, поджатыми губами. Его неряшливая щетина на щеках, выстриженная тупыми ржавыми ножницами, напоминала Светлане вымазанный сажей кривой колобок.
– Дорогие друзья! – откашлявшись, прохрипел он. – Дорогие… э-э-э… господа археологи!.. ите, кто волею судеб разделяет этим летом их, можно так сказать, тяжкий труд, но благородный, да-а-а-а… Итак!.. ну, вот… что я могу сказать?.. ямогу сказать только то, что сегодня мы слышали… э-э-э… и даже видели, что еще интереснее… да, видели то, что можно назвать одним словом – чудо… да, да, и это не слишком громкое слово для… ну, Андрон, ты уникальный мужик!.. и