– Вот ты сам и чесал, – спокойно и жестоко, как палач, проронил Гурий.
Колька воззрился на Жермона. Оскалил зубы. Щербина меж его резцов, над которой так потешалась Светлана, называя Кольку то зайцем, то Аллой Пугачевой в детстве, зияла хищно. Почудилось, он сейчас укусит Жермона.
– Нападаешь?!.. ты, политическая проститутка…
– Ну, ты!.. не зарывайся…
Жермон сунулся к Кольке. Здесь, в палатке, над убитым! Светлана вскочила с колен, встала между мужиками.
– Не смейте! Петухи несчастные!
– Разберемся, – тяжело выдавил Серега, – разберемся. А кстати… – Его голос вдруг враз охрип, сел. – Как там наша маска?.. проверить…
Люди загомонили. В воздухе повис тяжелый ропот и сразу же сгас. Всею толпой побежали в палатку к Сереге – глядеть, на месте ли драгоценная маска, не стащили ли ее те убийцы и грабители, что прикончили Андрона.
Славка Сатырос осталась одна возде тела. Славка не побежала глядеть, цела ли маска.
Славке было все равно, сохранена ли золотая драгоценная маска, нет ли; Славка осталась возле Андрона, возле великого певца, московской знаменитости, возде хорошего, просто бесподобного парня, которого убили, – вот гады!.. вот стервы!.. эх, ей бы увидеть хоть одну такую стерву, хоть одного заморыша… своими бы руками она… Она поглядела на свои руки. Много эти ручки, облезлые от солнца, мозолистые, стертые в кровь веслами, накрашенные для гулянок дешевым лаком для ногтей, сготовили на свете еды, сварганили питья. Много людей накормили. Руки, руки, что ж вы, руки, не сделаете такое, чтобы воскресить. Христос же вон делал. Людям не дано быть богами. Это и хорошо, наверное, а то бы все всех воскресали, и вся земля наводнилась бы людишками, и никто не умирал бы никогда, и все бы задохнулись друг от друга. В мире все продумано. Андрон… зачем убили тебя, лучше бы – ее… и она бы тогда перестала мечтать о Москве, о том, что вот такой король, как ты, ее замуж возьмет… ее, каланчу, метр восемьдесят, как раз для подиума, для конкурсов красоты и показа моделей… Что ж ты, Андрон, не сдержал своего слова, не пожил с ней даже как с любовницей… а она и на любовницу была согласна, только бы – с тобой…
Славка Сатырос наклонялась над телом, обхватывала себя за голову руками, раздирала себе щеки ногтями и плакала, причитая. Она не подозревала, что вот так плакали древние античные плакальщицы; что вот так плакала любящая Андромаха над телом убитого Гектора. Она была Сатырос, она была гречанка, и ее кровь взыграла. Она поднимала залитое слезами лицо к брезентовому потолку палатки так, будто над ее головой был царский чертог, потолок, украшенный лепниной, позолотой и священными каменьями.
– Ее нет! Проклятье! Ее нет!
Серега чуть не рвал на себе волосы. Все, столпившиеся вокруг палатки и внутри нее, потрясенно молчали.
– Ее нет, слышите!
Серега выбежал вон из палатки, в ночь. Светлана поразилась, как же отчаянье может исказить прежде красивое лицо человека. На Серегу было страшно поглядеть. Было ощущенье, что его убивают, а он корчится под ножом. Может быть, вот так же корчился в судорогах Андрон, когда ему располосовывали глотку.
– Ее нет, маски нет! Это все! Это все, слышите! Это конец!
– Ну что ты, Серега, – подал тихий голос Леон, – еще не конец…
Светлана глядела, как он мечется от палатки к палатке, схватившись руками за кудлатые бараньи волосы – бедный Серега, оставшийся за начальника экспедиции и не уследивший самую главную находку.
– Сволочи, они знали, что у нас! Они знали, где! Это грабители! Они и правда следят за нами! Они выслеживают! Выслеживают, понимаете! Это дело серьезное… о, как же я лопухнулся! Надо было все равно отвезти маску хотя бы в Екатеринодар… и сдать там в банк какой-нибудь чертов, в хранилище, в ящик, в банковский этот чертов сейф… в ячейку… и лежала бы она там в сейфе преспокойненько!.. ая… понадеялся, что здесь тихое место, что здесь просто пустыня… что здесь одни бычки, мать их, пасутся… черт, я идиот! Я идиот! Меня повесить мало!
– Спокойно, Серега, возьми себя в руки… да, это потеря… но ведь живого человека нет, Андрона убили, а ты о какой-то золотой железяке плачешь…
Кто это сказал?.. Гурий?.. Светлана, прижав ладони к воспаленно пылающим щекам, поглядела на Гурия. Она поглядела на него впервые с тех самых пор, как они ездили на катере в Керчь – поразвлечься.
Как точно он сказал. Живого – убили. А железки, а золотишко – его еще много лежит под землей, валяется по земле. И что. Зачем люди сделали из него святыню, поклоняются ему. Зачем сражаются из-за него, убивают друг друга из-за него. Неужели людям мертвое дороже живого?!..
– Гурий, – шепнула Светлана, – ты прав, эта маска… ну ее… Сереженька, ну ты не убивайся так, это ж все должно было, значит, случиться, ты же не виноват…
Серега вцепился руками себе в волосы. Под звездами, на полынном, на йодистом морском ветру, он кричал и плакал, обвиняя себя в семи смертных грехах, а люди столпились вокруг него, пытаясь утешить – кто словами, кто молчаньем, взглядом.
И наперерез Серегиному плачу под звездным небом, наперерез горькому ветру, мешавшему запахи чабреца и водорослей, оттуда, со стороны шляха, со стороны таманских садов, прямо к обрыву, к палаточному лагерю, пережившему два ужаса подряд, сбившемуся в кучку в тревожной дикой ночи, шел худощавый поджарый седой человек в расстегнутой рубахе, с рюкзаком за плечами, шел широко и размашисто, впившись пальцами в рюкзачные ремни, прищурясь, пристально глядя вперед, и он приближался, и люди поняли – да, это к ним, это идут сюда, – и, когда он приблизился так, что можно было его рассмотреть, Серега оторвал руки от отчаянно перекошенного лица, вгляделся и закричал:
– Роман Игнатьич! Роман Игнатьич!
А Задорожный все шел большими, семимильными шагами вперед, к ним, почти бежал – он понял, что-то случилось, и ему надо было быстрее подойти, приблизиться, окунуться сразу, с головой, как в море, в страх, исходящий от людей, от застывшей, сиротски раскрытой, как пустой ограбленный карман, палатки.
Да, это был Роман Задорожный. Он наконец-то приехал.
Он попал воистину с корабля на бал. Или с бала на корабль – так было вернее.
Добежав до стоящих у Серегиной палатки, он сбросил рюкзак на землю так быстро, что у Светланы замелькало в глазах. Первая, по кому мазнули его ищущие, встревоженные глаза, была она, ее напуганное лицо. Он потом поглядел на закусившего губу Серегу, на всех остальных, быстро всех обвел глазами, – и оглянулся опять на нее. Она вспыхнула вся, до корней светлых, забранных в косы на затылок, волос.
– Здравия желаю всем, дорогие! Что стряслось?!
– Черт знает что стряслось, герр профессор, – угрюмо бормотнул Колька Страхов, понурив голову. – Черт тут поработал у нас, это точно, пока вас не было. С чего и начать-то…
Профессор Задорожный положил руку на плечо дрожащего, как лисенок, Сереги. Серегины скулы блестели. Он плакал.
– Роман Игнатьич… тут… сегодня Андрона убили… а давеча – Всеволода Егорова… и… стащили… одну штуковину… ну, на уровне открытия, понимаете… мы так хотели вас обрадовать… такая классная, ну просто изумительная штука!.. золотая маска… женская… черт знает какого времени… и не греческая… завозная, судя по всему… просто за такой, как за золотым руном, путешествовать на «Арго» надо… и вот мы ее откопали… Ежик откопал… и так обрадовались… и хранили, хранили… и про… прошля-пили…
Он отвернулся. Леон крикнул зло:
– Мы прошляпили живых людей, Серега!
Гурий ожег Леона глазами. Моника, поправляя белые спутанные волосенки, кинулась к Задорожному:
– О, синьор Роман, кэ маледицьоне…
Она в волнении переходила на язык своего мужа. Скорчилась, прижалась к Роману, стала сухонькая, маленькая. Задорожный прижал ее к себе, погладил волосы рукой.
– Как?.. Когда?..
– Всеволоду скоро девять дней. Андрона – сегодня. Вот сейчас, Роман Игнатьич. Перед вашим приездом. Как вы добрались ночью?.. так поздно…
– На попутке от Екатеринодара. Я прилетел в Екатеринодар. Решил добираться через Темрюк. Так мне показалось скорей, чем через Симферополь – Керчь. Ну, ребята, вы меня огорошили. Где Андрон?..
– Там, в палатке. – Серега кивнул головой, утирая нос кулаком. – Там… лежит… Света его перевязала… у него горло… распахано, как пирог…
В лунном свете было видно, как Роман побледнел. Он стал лунно-бледный, и все глубокие морщины на его лице выявились, набежали письменами.
Светлана глядела на него. С тех пор, как он приехал, она глядела только на него.
– Покажите!
Светлана выступила вперед. У нее пересохло в горле.
– Профессор, – она смотрела ему прямо в глаза, – я медсестра. Я констатировала смерть. Он неживой. Пойдемте. Поглядите на него…
Роман, сам не осознавая, что с ним, взял ее за руку. Он еще не совсем очухался от измирских впечатлений. Он с трудом привел себя в порядок в Москве, затратив на это лишь сутки, и сразу вылетел в Екатеринодар. Прибыл барин, называется. А усадьбы-то и нет. Верней, усадьба цела, да дворовых в ней разбойники перебили.
Он взял ее за руку так, как брала его за руку Хрисула в стамбульском поезде. Он слышал, как по их пальцам перетекает кровь. Живая кровь. Самое драгоценное, что есть на свете. Драгоценней золота. Самого золотого золота.
– Идемте.
– У него перевязано горло… Это я перевязала…
– Вы все сделали правильно.
Он повел ее под звездами к палатке Андрона, так и держа за руку. Археологи поплелись за ними, как утята – за утицей. Светлана откинула полог. Свечи у изголовья Андрона еще горели. Славка Сатырос все еще сидела у тела, уже не плача и не причитая – молча, засунув сложенные лодочкой руки между сжатыми коленями. Светлана и Задорожный вошли в палатку вместе, чуть пригнувшись, пролезая под лоскутами брезента, и больно столкнулись лбами. Прядь Светланиных волос коснулась щеки профессора, и он вздрогнул. Она чуть сильнее сжала его руку.
– Вот, – беззвучно шевельнулись ее губы. – Горло… перерезаны все жизненно важные артерии… одним махом…