– Какой странный, восточный удар, – тоже беззвучно, одними губами сказал Задорожный. Кровь пульсировала в сплетенных пальцах, мужских и женских, билась, горела. Тихо горела, догорала толстая витая свеча у щеки мертвого Андрона. – Так режут горло на Кавказе, в Чечне. Как баранам… Что, если это кто-то оттуда?.. все же там идет эта невозможная, эта вечная, эта проклятая Троянская ли, Чеченская война… и мы тут копаем земличку, а они там… копают могилы друг другу…
Он выпустил, как выбросил, из руки руку Светланы и повернулся к онемевшему, обессилевшему Сереге, стоявшему за его спиной, не знавшему, что сказать.
– Судя по всему, ребята, это кавказские люди тут поиграли ножичком, – Задорожный еще раз поглядел на бледное, красивое лицо Андрона, лежавшего со сжатыми губами, с закрытыми глазами – Светлана успела их прикрыть еще тогда, когда перевязывала перерезанное горло. – Чего ради?.. непонятно. А Всеволод?.. Вы где похоронили его?.. В Симферополь тело отправили?..
– Здесь, профессор, – Серега наклонил голову. – На холме. Прямо на обрыве. Над морем… пусть слушает вечно прибой…
– Хотел бы я быть похороненным над морем, – усмехнулся Задорожный. – Воля, простор… С Андроном сложнее будет. У него пол-Москвы родни. Они меня все, разумеется, повесят на первой же березе, когда узнают. А телеграфировать я им обязан. Пусть прилетают. И сами решают. Экспедицию я сворачивать не буду. Ни в коем случае. Тем более, что вы здесь нашли…
Он снова поглядел на Светлану. Она встретила глазами его взгляд.
– Эту маску. Золотую, ты сказал, Сережа?..
– Из чистого червонного золота, Роман Игнатьич.
– Ну вот видишь. Мы просто не имеем права уезжать отсюда. Это я тебе говорю как ученый. Я…
Он замолчал. Светлана почувствовала через рубаху, через кожу, через полутьму страшной палатки с мертвецом внутри, как сильно, неистово забилось сердце этого человека. Его все так ждали, и он упал как с неба. Сколько ему было лет?.. Она не видела, не понимала. Она видела сиянье седых висков. Она видела – морщины режут лицо ножами. Но она хотела глядеть на эти волосы, на эти морщины; глядеть в эти глаза, так обнимавшие ее, что уже никакие руки никаких мужчин мира ей были не нужны.
– Я могу много рассказать, Сережа, но не теперь. Теперь надо действовать, а не разговаривать. Кто едет в Темрюк на попутке?..
– Я.
– Не стоит, ты слишком не в себе, тебе надо успокоиться. Страхова пошлю. Он парень бойкий. Или Леона. Оставайся в лагере. Вас, кстати, как зовут?.. – Он обернулся к Светлане. – Как это хорошо, что вы медик… это во всех отношеньях хорошо…
– Светлана.
– Прекрасно.
«Он сказал „прекрасно“ так, будто сказал мне: я люблю тебя», – подумала Светлана и испугалась. Слишком страшно все было. Это второе убийство. Эта кража золотой маски. Этот приезд начальника, так глядящего на нее, что ей хочется броситься ему на шею. Ей еще никогда не хотелось никому броситься на шею. Никому.
– Светланочка, сделайте, пожалуйста, укол Сереже… какой-нибудь успокаивающий, вы же видите, он все время плачет. Что у нас из успокаивающих в аптечке есть?..
– Вы же все равно не понимаете в названьях лекарств, – снова беззвучно, одним шелестом губ, сказала Светлана. – Что толку, если я вам скажу, что у нас есть.
Какая дерзость, что ты мелешь, билось в ней неистово, страшно. Что ты городишь, ты же оскорбляешь его, повелителя, шефа, руководителя, владыку. Он же тут царь. А ты презренная рабыня. Ты всего-навсего лекарка, знахарка. Ты должна отводить порчу и заговаривать кровь. А еще снимать сглаз, утишать колики и перевязывать перерезанные кавказцами глотки великим певцам. Ты вовсе не певица, коей ты себя возомнила. И ты никогда не споешь царю. Заткнись, сожми губы, закрой зубы на замок, больше ничего не лепечи. Ты, дура!
– Да, – покорно кивнул он вдруг головой. – Да, вы правы, я ничего не понимаю. Вы сделайте, что хотите. Хоть физраствор. Если укол сделаете вы, он все равно успокоит. Даже если вы наберете в шприц морскую воду.
Славка Сатырос сидела неподвижно, как изваянье. Как изваянье верной рабыни у мумии фараона. Фараон лежал как живой; Славка была как мертвая. Ее лицо не двигалось. Ее глаза не моргали. Иногда вздрагивали только ее губы, шептавшие: зачем ты ушел в Мир Иной. Зачем. Зачем.
Две смерти в экспедиции, это было серьезно. И похищенная убийцами золотая маска – это тоже было серьезно.
Серьезней некуда.
И он один, он, Роман Задорожный, должен был решить сейчас – оставлять экспедицию на Тамани, в раскопе Гермонассы, или убирать ее к шутам.
И только он один, Роман Задорожный, знал: золотая маска, найденная здесь, сама приказывает им всем тут остаться. Никуда не сниматься с якоря. Если они свернут манатки – мир лишится разгадки той дикой и прекрасной загадки, что загадали ему эти подонки в Измире. В память Криса. В память бедного Кристофера Келли он должен остаться и откопать еще что-нибудь. Что-то такое, что прольет внезапный и ослепительный свет на ужас, внутри которого, как во мраке гробницы, блуждает он – без зажженного смоляного факела.
Поговорив со всеми и, как мог, успокоив всех, отправив Колю Страхова ловить машину, всучив ему текст телеграммы и адрес родителей Андрона, Роман вышел из своей палатки и, вынув сигарету из пачки, любимый «Кэмел», жадно закурил. Дым обволок легкие и затуманил голову. Да, древние правы, что курили куренья, воскуривали благовонья и фимиамы. Это и вправду утешает.
Нет, он не может посвятить всех в то, что произошло в Турции. Это было бы слишком глупо. Это пока его тайна, в конце концов.
В нем, глубоко внутри, возникла мелодия. Далекий голос пел старинную казачью песню. «Ой, на горе тай женци жнуть… а по-пид горою… по-пид зеленою… козаки идуть!.. козаки идуть!.. Попереду Дорошенко, веде свое вийско, вийско хорошенько…» Роман, ты казак. Ты же казак, Роман. Ты же крепкий сильный казак, дерзкий, смелый, хоть ты и пообтрепался в бурях жизни. Да твоя Запорожская Сечь – впереди. Твое царство еще не наступило. Ты должен отыскать измирских бандитов и бесценный клад, похищенный ими. Ты должен остаться здесь и продолжать копать. Ты должен разгадать странные, жестокие убийства Всеволода и Андрона. Ты должен…
Перед его глазами встало смуглое женское лицо. Зелено-серые глаза засмотрели ему в душу. Губы раскрылись, зовя. Он весь подался вперед, будто девушка была тут, рядом. Вот как, погоня за призраком. Только этого не хватало. Ты спятил. Ты просто очень одинок, Роман. С тебя же достаточно измирского приключенья. Все началось с этой чернявой гречанки в поезде. Может быть, эта русокосая медсестричка – тоже начало очередного ужаса?.. может, она связная, наводчица убийц… Он затянулся, выдохнул, задрал голову к звездам. Звезды острыми иглами вошли в его зрачки, посыпались на его затылок, как золотое зерно. Какая звездная ночь. Как горят созвездья Орла и Лебедя. Лебедь, он вытянул длинную шею в долгом полете в черную вечность. Вечность. Он содрогнулся. Дым вился вокруг его лица – зеркальным отраженьем дыма Млечного Пути в вышине. Он, не отрываясь, смотрел на звезды. У него заболела шея. Он опустил глаза, увидел сухие бастылы полыни и душицы под ногами. Трава умирает каждый год и возрождается вновь. А у него уже седые волосы. Седые, как эта полынь. А счастья нет. Он прожил жизнь – и не узнал, какое оно, счастье, на вкус. Женщины мерцали вокруг него, как звезды; он спал с ними, он радовался им, благодарил молча каждую за то, что она была у него; он жил с женой, потом расстался с ней; асчастья он не знал. Что ж, так суждено. Тысячи людей проходят по лику Геи и не узнают счастья; ине ропщут, несут свой крест. Почему, почему убили этих двоих?.. Кто?..
Он сделал последнюю затяжку и бросил окурок в полынь. Трава тихо затлела. Он наступил на красный огонек ногой. И услышал шорох.
Около своей палатки стояла медсестра Светлана и, копошась во тьме, расстегивала «молнию» палаточных дверей. Ее платье прилипло к спине. Должно быть, она ходила купаться на море. Ночью?.. В столь поздний час?..
Она почувствовала его взгляд и резко обернулась. Его ударили прямо в грудь ее светло-озерные, светящиеся в ночи, как у кошки, глаза. Минуту они глядели друг на друга. Она пошатнулась, будто кто толкнул ее. Закрыла лицо рукой. Скользнула в темень палатки.
– Как выглядит эта маска, черт побери?!.. Вы отснимали ее?!..
Экспедиция молчала. Леон, помяв щетинистый подбородок рукой, подал угрюмый голос:
– Снимали. Я снимал. И еще Страхов. У меня пленку украли. Тогда же, когда украли у Всеволода маску.
– Страхов! Где Страхов!.. Найдите Страхова. Мне нужны снимки. Он поедет в Темрюк и отпечатает их. Коля!..
Не прошло и суток, как Колька Страхов раскладывал перед Задорожным вереницу снимков золотой маски. Веселый Колька Страхов, оказалось, жадно и запасливо отснял еще одну пленку с золотой маски, продублировал снимки, как дублирует кадры хороший режиссер в кино. И у него тоже украли одну пленку; зато вторая осталась – в другом кармане куртки. Как полезно повторять и повторяться. А еще говорят – это банально. Роман сумасшедше впился в фотографии глазами. Отлично как Коля снял. Кодаковская пленка, яркое освещенье, солнечный день… Маска глядела с фотографий как живая, будто то был не обычный снимок, а рельефная голограмма. Коля снимал «Зенитом», старым, верным и добрым псом «Зенитом», с разных точек, в разных ракурсах, и крупным планом, и с отходом, вполне профессионально, как настоящий археолог-эксперт. Каков молодец. По спине Задорожного бежали иглы мороза. Он чуть не закричал, когда увидал маску на фотографиях. Она, царица! В Измире – царь, а вот и она, владычица! И где – здесь, в понтийской Гермонассе, в виду Пантикапея! Как она попала сюда?! На каких кораблях?! А может, их царство было здесь, и это было задолго до Гермонассы, задолго до Трои, а потом их потомки переселились в Анатолию, а истоки, сердце, средостенье было – тут?!
Фотографии лежали на прокаленных камнях. Роман рассматривал их, все больше убеждаясь в том, что это открытие – сенсация для всего мира. И те сволочи, те отморозки в Турции это прекрасно поняли – не хуже, чем он. И быстренько прибрали драгоценности к рукам. Что теперь делать ему? Жить. И действовать. Действовать быстро, четко, умно, жестко. Делать то, что может сделать сейчас только он.