И был рабочий день, и был отдыхальный вечер, с ужином за длинными дощатыми столами; ибыли печальные, тревожные разговоры у костра; ибыли взгляды, что бросали начальник и медсестра друг на друга из-за языков пламени, взлизывающих в черную, синюю тьму; ибыла ночь.
И было утро.
И наутро Колю Страхова нашли в палатке убитым. Колю убили ударом в сердце, под ребро, снизу. Рана была ножевая, кинжальная – так, же, как и перерезанное горло Андрона. Странное и страшное было в том, что Коля лежал навзничь, и в его руке, будто бы он сам убил себя, был крепко зажат восточный, чуть искривленный нож, на рукоятке которого, когда его вытащили из Колиного кулака и разглядели, было вычеканено еле видно: «Made in Turcai».
Фотографии золотой маски у Романа из кейса исчезли. Все до одной. И драгоценная пленка тоже.
Он, сжав зубы, встречал прилетевших родных Андрона и Страхова.
Он заказывал в Темрюке гробы, отправлял тела убитых в Москву, сопровождал траурный кортеж в екатеринодарский аэропорт, утешал неистово рыдающих женщин, на свои деньги покупал билеты прилетевшим.
Он безмолвно взглядывал на Светлану: помоги!.. – и та беспрекословно лезла в аптечку, вытаскивала успокаивающие, колола сердечные, рассыпала по ладоням дрожащих и трясущихся матерей горсти валидола, гладила по плечу, обнимала, шептала слова жалких утешений. «Мало нам Чечни, так и здесь, на раскопках, убивают!..» – задушенно крикнула неожиданно маленькая, как одуванчик, мать красавца Андрона, кусая промокший насквозь от слез платок. Да, все было так страшно и дико, что Роману хотелось завыть, как волку. Сесть на обрыве, поднять лицо в небо и завыть. И выщипать у себя на голове свои коротко стриженные седые волосенки. Провались все на свете. Золотые сокровища, что Келли нашел в Измире, и эта маска, отрытая здесь, связались воедино кровавой нитью, заловились в выпачканную кровью сеть. Кто сплел сеть?.. Кто – рыбак?..
Рыбаки, рыбы, рыбсовхоз… Вернувшись из аэропорта, он долго сидел без движенья перед палаткой на белом сухом камне, глядя остановившимися глазами прямо перед собой. Обезумевшие матери Андрона и Коли пообещали возбудить уголовное расследованье. Он поддержал их в этом начинаньи, лишь попросил: чуть повремените. Я закончу работу. Я сам помогу вам открыть тайну свершившегося ужаса. Рыба, рыба, он так захотел вдруг рыбы, ухи… Морской, крымской, степной, казацкой ухи, с лучком и перчиком, с плавающими пузом вверх бычками и янтарными пятнами кефального жира… «Светланочка, попросите Ежика запрячь Гарпуна, пусть привезет рыбы из рыбсовхоза. Я дам денег. Сделаем нормальный обед. Как Славочка чувствует себя?.. Оклемалась?..»
Гарпун пасся на обрыве, неподалеку от Бычи и Кози. Ежик, мрачнея, подвел его к телеге, запряг. Покатил в рыбсовхоз, и за телегой по дороге потянулся шлейф светлой золотой пыли. Светлана стояла рядом с Задорожным. Какая смертельная тишина царила в степи. Было слышно, как тонко, слабо стрекочут истомленные жарой кузнечики, как шуршат на низовом пылающем ветру высохшие стебельки чабреца. Роман поднял глаза. Она словно всегда ждет его взгляда. Опять эти крыжовничины. Нет, он определенно сошел с ума. И эти смерти. И жара. И ужас невосполнимой потери.
– Светлана, вы…
Она глядела на него, будто пила глазами его взгляд.
– Вы почему не в раскопе?.. рабочее время, полдень… Не смотрите на меня так… Я чувствую себя хорошо, мне не надо никаких уколов, никакого валидола…
Она молчала.
– Идите, мойте черепки. Ваше дело сейчас – работать. У нас исчезли рабочие руки. – Он намеренно говорил жестко, жестоко. – Надо копать. Вы понимаете, что мы напоролись на золотую жилу?.. так, как напарываются золотоискатели… как геологи натыкаются на кимберлитовую трубку… Поймите это! Ступайте работать! Нам сейчас надо все делать быстро, очень быстро!
Он почти кричал. Светлана отступила на шаг. Он вдруг понял: еще одно ее движенье – и он вскочит и сожмет ее в объятьях, крепко, бесповоротно.
– Хорошо, Роман Игнатьевич. – Она наклонила голову, и на солнце золотом блеснули ее уложенные на затылке огромным кренделем косы. – Я иду в раскоп. Если я вам не нужна…
«Нужна!» – хотел закричать он.
– Идите… солнце в зените… Нам еще повезет, вот увидите.
Когда она повернулась и пошла в раскоп, он, глядя ей в спину, на ее лопатки, двигающиеся под выгоревшей майкой, на ее обрезанные до колен старые, просоленные морем джинсы, подумал: вот идет моя жена.
Подумал – и ужаснулся.
Она долго не могла уснуть в палатке. Славка Сатырос, сварившая по просьбе начальника отменную уху из кефали, мирно сопела рядом с ней. Она перебирала впечатленья дня – смутное, плывущее лицо Ежика, безошибочно почувствовавшего ее тягу к приехавшему руководителю экспедиции, злобные пререканья Жермона и Сереги из-за тары для находок, рыбный обед, сварганенный погрузившейся опять в трагические размышленья Славкой, вечернее купанье, рука Задорожного, протянутая к ней: «Дайте парацетамол, Светлана. У меня жар. Так, ерунда. Это просто я переутомился, это не солнечный удар». Кладя таблетку парацетамола в его ладонь, она отдернула руку, как от огня.
Когда ее будильник запикал под ее ухом в пять утра, как цыпленок, она вылезла из спальника, как и не спала. Или она и в самом деле не спала?.. Бессонница, подруга. Так вот ты какая. Она сбегала на море, как всегда, быстро искупалась, захолодавшая за ночь вода смыла с нее ночные миражи. Растеревшись досуха, докрасна махровым полотенцем, она весело взбежала по обрыву, появившись в лагере как раз в тот момент, когда Серега бил поварешкой в ее медный таз и кричал: «Подъе-о-о-ом!» Она с размаху ринулась в раскоп. Спуститься на дно раскопа было уже очень сложно – вглубь, в землю, ребята врубились уже не на пять-шесть метров, а гораздо глубже. Задорожный сказал, что раскоп Гермонассы – один из самых глубоких археологических раскопов Европы. Она карабкалась по разрытым крепостным стенам; по разрушенным кирпичным кладкам древних домов; ступила на мозаичное дно княжеского бассейна; больно уколола босую пятку о краснофигурный черепок, еще не отмытый ею в тазу. Вот он, земляной скос, около которого стоит ее медный помывочный таз, и уже около таза лежит груда драгоценных, любопытных черепков, осколков, обломков, представляющих музейную ценность; она отмоет их, и все увидят фигуры богов и героев, прекрасных женщин и виноградные гроздья, а однажды она отмыла край чернофигурной вазы и обнаружила там непристойную любовную сцену, над которой сначала долго смеялась, а потом, загрустив, думала, пристально глядя на изогнувшиеся в порыве фигурки мальчика и женщины, склонив голову к плечу.
– Керамическая дама! – возопил Серега, обнаружив ее на месте, около медно поблескивавшего на солнце таза, выпрошенного на лето у старухи, хозяйки бычков Бычи и Кози, седой Савельночки. – Вы уже на посту!.. Светик, ты пока не мой черепки, а… ты пока поработай лопаточкой, а?.. рабочих рук не хватает сейчас, ну, ты ж понимаешь… немного, ладно?.. апотом садись и мой…
Она все поняла, схватила лопату. Мягкая в глубине земли глина стала маслом резаться, подаваться под ржавым лезвием лопаты. Она рыла и рыла, вгрызалась внутрь земли, и ей нравилась эта мужская работа, это проникновенье внутрь земляной плоти, это отмыканье, слой за слоем, земляных погибельных тайн; вот так и все мы станем землей, прахом, и Екклесиаст прав – из праха человек вышел и в прах возвратится… Все мы станем землей… Она копала и копала землю, и между ее лопаток струился пот, и она понимала теперь труд землепашца, землекопа, крестьянина, охотника, солдата; она понимала и труд гончара, и труд бондаря, и труд корабела, и труд могильщика, что ставит комом земли черную точку над золотой и сверкающей жизнью. Она понимала теперь Мастера. Она чувствовала запах земли. Земля пахла возбуждающе – свежей, только после купанья, кожей, полынно-горькими корнями, пряным и перечным тестом тысячелетий.
Она стала совсем мокрой, как мышь. Она ритмично поднимала и опускала лопату, отваливала пласты земли. Разбивала их лезвием. Отодвигала ногою, пальцами твердые комья, отшвыривала камни, сколы кирпичей. Она врубалась в землю далеко от крепостной стены. И тут ее лопата наткнулась на твердое. Она чуть не упала животом на древко лопаты, внезапно остановившись, прекратив размеренные взмахи. Железо! Или…
Она села на корточки. Стала, как собака – когтями, рыть ногтями яму, отрывая голыми руками брус железа, помешавший ей копать дальше. Сначала освободилась металлическая загогулина, заторчавшая из срезанного земляного края. Древняя посудина?.. Мало ли у жителей Гермонассы было всяких ваз, амфор, кратеров, киликов… Светлана взяла деревянную лопаточку, валявшуюся около таза, и стала откапывать железную штуковину, отбрасывая землю со всех сторон. Уже через минуту ей стало ясно, что железная загадка длинная, наверное, бронзовая, и лежит в земле плашмя, и это не посудина, не чаша, не килик, а это…
Что это?!.. Что… это…
Она рыла и рыла, сжав зубы до боли. Она уже понимала – она наткнулась в земляном море на крупного тунца. Ну, еще немного… еще капельку… железяка подается, она уже может запустить в землю руки, может вцепиться в нее черными ногтями, потянуть, рвануть на себя… ну, еще усилье… ну…
Она, рванув железку на себя, не удержала равновесья и упала с корточек на спину, крепко зажав в руках то, что она вырыла из-под земли. С края раскопа, из-за круглого парапета бассейна, на нее насмешливо глянул небритый Леон.
– Что, бутылочку зажилила у Славки и втихаря похмелялась?.. аможет, медицинский спиртик весь грохнула?..
Леон заткнулся, когда она встала на ноги, держа в руках тяжелый, длинный, весь облепленный землею, бронзовый меч в бронзовых ножнах. Великолепно сохранившийся. Настоящий. Боевой. Царский.
Она стояла под солнцем, держала в руках меч и молчала.
И все, кто был в раскопе – ведь они прекрасно видели, что она нашла, и как она встала, держа в руках меч, – постепенно замолкли, выпрямились и стали смотреть на нее. И все молчали. И Светлана молчала. И молчало белое, неистовое солнце вместе с ними, над их закутанными в холстину, войлок и солому потными головами.