Ирена видела, как слепая жалко улыбнулась, кладя руку на лоб золотой царицы и беспомощно вертя головой, одними губами призывая карлика.
– Жизель Козаченко, – сказал за спиной Ирены жесткий, с подхрипом, голос. – Бедная. Ослепла после покушенья. В нее и Козаченко стреляли, когда они ехали в машине из театра. Ему – с гуся вода, ей попали в голову, пуля повредила зрительный нерв. Считай, отделалась легким испугом. Сейчас бы лежала в могилке. Карлика таскает повсюду с собой. Как собаку-поводыря. Хороший оклад у мальца, пристроился. Как сыр в золотом масле катается. Да Козаченко глядит сквозь пальцы на то, что карлик с его женушкой по ночам кувыркается. Чем бы слепое дитя ни тешилось…
Ирена почувствовала дурноту. Темнота подкатила к ее горлу, к ее глазам. Воздуха, надо глотнуть воздуха. Скорее на воздух. На балкон. Выбежать!
Она неверными шагами, еле удерживаясь на высоких каблуках, пошла к балкону. Краем косящего глаза она увидела, как ее муж подошел к своему врагу.
– Ну как, синьор Армандо?..
– Отлично, синьор Кайтох. Все идет как по маслу. Я и не предполагал такого успеха. Публика просто не отрывается от витрин. Вцепились, как клещи. Шутка ли сказать – самые грандиозные сокровища, извлеченные из земли за последние сто лет, со времени раскопанной юродивым Шлиманом Трои! Гляди, гляди, Вацлав, как мадам Бирман-то впилась в золотой кувшин… как пиявка!.. Все, считай, они у нас в кармане. Послушай, заниматься… – Бельцони наклонился к его уху, к розовой залысине. – Заниматься кражей древностей гора-а-аздо выгодней, чем пошлой наркотой или «живым товаром»… ты не находишь?..
Кайтох удовлетворенно осмотрел гудящий зал. Денежная мафия жужжала, как улей; господа наклонялись над витринами, придирчиво разглядывали золото, стучали по стеклу пальцами, вертели головами, улыбались, скалились, воздевали руки, искривляли задумчиво брови. Кайтох сделал верный ход. Он заинтриговал всех. Он не назвал ни одной цены. Думайте что хотите, господа. Это – тайна. Вы сами видите: сокровища – подлинные. И цены будут подлинные тоже. Немного погодя, потерпите.
– Нахожу, Армандо. Я всегда нахожу в мире то, что плохо лежит. Я думаю, что скоро политическое благополучье страны будет измеряться стоимостью сокровищ, которые ей удалось не разбазарить, не вывезти вон, не распродать по дешевке тем, что ближе всех, под локтем, окажется с легкими и пустыми денежками… или, напротив, удалось нахально слямзить на стороне и нагло присвоить. Завоеватель всегда прав, Армандо. Ты-то сам ведь знаешь это. – Кайтох измерил Бельцони презрительно-торжествующим взглядом. – Все старо, как мир, Армандо. Моника в Тамани?..
Бельцони сощурился, будто на солнце. Вытащил из кармана портсигар. Выковырял из-под резинки пальцем сигарету.
– Да. Она там.
– Какие находки есть еще?..
– Не хочешь закурить?.. Нет?.. Ты… – Бельцони нервно затянулся колючим дымом «Мальборо». – Ты так следишь за всеми раскопками в России, Вацлав?.. ты просто диктатор какой-то, крокодил, ты египетский бог Себек…
– За самыми стоющими, Армандо. За барахлом я не слежу. Как там у нас… на благословенном Богом юге?.. я, кажется, спросил…
Бельцони понял, что таиться больше нечего. Надо хвастать. Бить под дых и без промаха. Пока идет и гудит вернисаж, надо послать Вацлава в нокаут и сделать его. Пусть он знает, что он, Бельцони, перехватил инициативу. Что сведенья – у него, так же, как и женская маска. И будь он проклят, потомок Макиавелли и Казановы, если он не получит здесь и сейчас того, что по праву, по законному праву целой жизни, посвященной грабежу сокровищ, принадлежит ему.
«Твое право первой ночи, – зло думал Кайтох, вдыхая дым горящей в зубах Бельцони сигареты. – Ты ошибся, макаронник. Оно мое».
– Отлично, Вацлав. Просто маньифико, мольто бене. Они откопали недурной меч. Моника думает, что царский. Моника телеграфировала мне, что съездит в Керчь, отсканирует фотографии меча и отправит мне сюда, в Москву, e-mail с картинками с машины ее керченского дружка.
– Дай сигарету. – Кайтох протянул руку. – Ты не ревнуешь?..
– К кому, Вацлав?.. Моника, старая сивая кляча, может спать хоть со всем миром. Она же делает это ради меня. – Бельцони любовно искривил губы, втягивая дым. – Она же моя милая мамочка, Вацлав, это же столько заботы, я тебе не могу передать. Что бы я в жизни делал без Моники. Благодарю судьбу, когда я встретил ее у Понто Риальто, американскую белобрысую дуру…
Так, все хорошо. Все правильно. Он ее обожает. Пора. Давай.
– Ты будешь так же благодарить судьбу, Армандо, если вдруг Монику нежно уберут из твоей жизни?
Бельцони побледнел. Он понял сразу. Он был парень из понятливых.
– Кто?..
– Неважно, кто. Тот, кто хорошо стреляет. Тот, кто любит всласть помучить бабу, прежде чем выстрелит ей сначала в живот, потом в рот из хорошего смазанного кольта.
Бельцони белел прямо на глазах. Кайтох подумал – он сейчас грянется в обморок.
– Хочешь маску… да?..
– Это ты хочешь Монику… за маску и заодно за меч, так?.. Я верно тебя понял, дружище?..
Они скрестили взгляды. Кайтох думал – он обратится в пепел под жалко, умалишенно горящим, проклинающим взглядом Армандо.
Господа в смокингах, дамы в боа и пелеринах, в длинных парчовых и шелковых платьях, с веерами в руках, в черных светонепроницаемых очках и в равнодушно отблескивающих контактных линзах, с морщинистыми, как у черепах, веками и щеками и с роскошными бело-розовыми плечами, в галстуках-бабочках, с низками слепящих алмазов и винно-красных гранатов на шеях и запонками в обшлагах, что стоили миллион долларов, склонялись над сокровищами, шуршали и гудели, смеялись и ворчали, спорили и вздыхали, подозревали и приценивались. Люди ко всему приценились. Они уже все купили глазами – все, что лежало на чернобархатных витринах. И слепая Жизель, жена богача Козаченко, тоже приценилась. Ей больше всего на свете понравилась золотая маска царицы. Она была нужна ей превыше всего в мире.
Ирена больше не могла. Она задыхалась. Прошуршав жестким шелковым платьем по паркету, простучав каблучками, она рванула на себя балконную дверь. Когда она открывала стеклянные створки, Кайтох подумал: а вдруг она выйдет на балкон, а там кто-нибудь снизу, с земли, из теплого летнего вечера вдруг выстрелит в нее. Прямо в грудь.
…Они сидели у вечернего костра втроем – Моника, Светлана и Леон. Задорожный, составлявший им компанию, отошел покурить. Они со Светланой не могли глядеть друг на друга после того, что произошло. Они казались друг другу и сами себе – небожителями, богами. Они хотели сохранить внутри себя то счастье задыханья и благоговенья, охватившее их, когда они тою ночью расцепили горящие, счастливые, жаждущие друг друга тела. «Мы – одно», – испуганно думали они про себя, и это была святая правда. Роман боялся прикоснуться к Светлане. Он боялся приблизиться к ней, страшился, что неверным, неосторожным движеньем, неловким словом погубит счастье безмолвной молитвы, охватывавшее их при одной мысли друг о друге. Они слишком сильно желали друг друга, чтобы отдаться друг другу еще раз, тут же, сразу, после Ночи Ночей. Они сохраняли себя, как сохраняют драгоценное вино в сосуде. Огонь лизал им ноги. Звезды стояли над ними. Время, испытывавшее их кровью, страхом и желаньем, остановилось вокруг них, застыло.
Роман отошел покурить, а белобрысая Моника – ее висячие космы совсем выгорели, до цвета серебристой жухлой полыни, до прозрачности паутины, – обхватив острые, как ножи, коленки руками, глядя в огонь, то на ломаном, хотя и беглом русском, то на английском, то на итальянском пыталась поведать ночным слушателям историю своей жизни. Что толкнуло ее на откровенность?.. Предчувствие?.. Мало ли что мы предчувствуем… Нам не дано увидать будущее. Созвездья складываются в узор. Рыжие и золотые пряди огня вьются по ветру. Женщина у костра говорит, и неважно, на каком языке – на древнем, мертвом, или на живом, веселом. Она говорит о жизни – о чем же еще говорить людям в звездную, в лунную ночь у ярко пылающего степного костра?..
– Моя мать была шпионка… О, натуральная шпионка, ее называли потом – английская Мата Хари… Ее звали Цинтия. Просто – Цинтия, и все… Она работала на английский флот, ее засылали в самое логово к немцам, она пробралась даже на корабль «Адмирал Шеер», плавала там с немецкой командой по Северному Ледовитому океану… по русскому Северному Морскому Пути… О, если бы видели my mother!.. Моя мать… была похожа на Луну… такие белокурые волосы вокруг круглого веселого лица, и чуть, совсем на uno soldo, вьются… и глаза большие, похожие на миндаль… знаете, такие орехи есть, миндаль… они здесь растут, в Тамани?.. нет?.. ее глаза были как эти орехи… И потом ее забросили на итальянский линкор «Витторио Венето», этот корабль вел эскадру… они вышли в море, чтобы ударить по английским судам, перебрасывавшим войска и военную технику из Египта в Грецию… адмирал Якино думал – вот она, победа… легкая победа… и она, Цинтия, не дала уничтожить английский линкор «Велиент»… а вся эскадра итальянцев, почти вся, погибла… это была загадка войны, ее до сих пор разгадывают историки… погиб и крейсер «Фиуме», и крейсер «Зара», и тяжелый крейсер «Пола»… а мама ночью, в море, при свете Луны… мне сказали, тогда была лунная ночь, пыталась бежать на лодке на «Велиент», но маму схватили, итальянцы разгадали ее маневр, ее приговорили к смертной казни… и расстреляли… там, на палубе корабля… поврежденного торпедами «Витторио Венето»… а я была тогда little girl, и я была, как это по-русски, не-смыш-ле-ная?.. яне понимала, как это – расстрелять… пострелять, выстрелить – это я понимала, а рас-стрелять?.. это было… о, ну, как игра…
Костер горел жарко, пламя взвивалось высоко, мощно, дрова – акация, туя, сухие яблоневые ветки – гудели и потрескивали. Как хорошо было жить! Как чудовищна казалась мысль о смерти. Как непредставимо было, что убили троих из команды Задорожного на славном земляном корабле.