Светлана сорвалась в раскоп, будто хотела разбить себе голову. Жермон обтер ладонями вспотевшее лицо. Он перехватил взгляд Задорожного, сидевшего на краю бассейна с деревянной лопаточкой в руках. Он глядел на идущую к медному тазу Светлану так, как древний грек глядел, коленопреклоненный, на стоявшую в Парфеноне во весь рост, обложенную золотыми пластинами Афину Палладу.
…Гурия Жермона нашли убитым на брезентовом полу палатки. Бедный, опьяненный призрачной властью, забавлявшийся на досуге археологией политик, он так и не сыграл главную партию в новой торжествующей и наглой финансовой симфонии измученной сменой бездарных дирижеров, отчаявшейся России.
Никто не видел ничего.
Никто не мог сказать ничего связного – как, когда это произошло. Серега помнил – сначала Светлана ушла в душ, ополоснуться, потом туда, за нею, увязался Жермон, сказав: «Пойду окачусь водичкой вслед за Светкой, жара такая, что мозги набекрень». Потом Светлана пришла в раскоп, потом… Что было потом, не помнил толком никто. Работали. Работали?.. Ну да. Все работали. Все вгрызались в раскоп, как мыши – в сыр. А потом Славка Сатырос и Леон, что при ней бессменно исполнял роль кухонного мужика, призывно забили на краю раскопа поварешками, как кастаньетами, приглашая всех на обед. А потом… Кто первым ворвался к нему в палатку? Кому он понадобился?.. И это уже никто не помнил. Словно тяжелое черное невидимое марево накинулось, как прозрачный креп, на лагерь, истомленный под лучами жестокого, беспощадного солнца.
Светлана не могла подойти к телу убитого, когда Ежик, с заострившимся носом, сам будто только выпрыгнул из палаты интенсивной терапии, выведенный из глубокой комы, – она помнила хорошо, как выглядели такие больные, – примчался к ней и Славке в палатку и, заикаясь от ужаса, сказал все. Она не сдерживала слез, хлынувших градом. Она не хотела ничего слушать, ничего – ни подробностей о ране, которая была колотой, такой же, как у Коли Страхова, – сердце, пробитое одним ударом, под ребро; ни обсуждений того, нужно или не нужно приглашать сюда московских спецслужбистов, чтобы они хорошенько подзанялись разгадкой тайны; она просто сидела и плакала, и слезы лились из ее глаз неостановимо, рекой. Задорожный созвал на скорый совет весь лагерь. Он сел на полынной поляне, все стояли вокруг него. Глядели на его ссутуленную сухощавую обнаженную спину. «Садитесь на землю, не стойте, – сказал он тихо, – нам всем есть о чем поговорить». Все сели. Задорожный обводил взглядом лицо каждого. По очереди. Ну разве может Ежик быть убийцей. А Славка. А Серега, с его осунувшимся от внезапного горя лицом, с глазами, кричащими в крик. А Леон, вечно небритый, старый хиппарь, Славкин помощник по кухне, надменный стиляга, нечесаный бородач, добрая душа. А Моника, белобрысая чехонь, иностранная козявка, все время теряющая свой черепаховый гребень, выпадающий из вылезших порядком волос. Научная дама, она-то тут при чем, бедолага?.. Еще была Ирена… Ирена… Где Ирена?.. Ежик уже волнуется не на шутку – от матери ни слуху ни духу. Исчезла, и концы в воду. Роман снова и снова ощупывал глазами лицо каждого, и люди выжидательно, затаив дыханье, глядели на него. Нет, это сделал не их человек. Никто из экспедиции не смог и никогда не сможет этого сделать. За ними следят чужаки. Они на крючке. На прицеле. Их держат на пушке, и, чуть они ворохнутся в сторону…
Его прошиб холодный пот. На прицеле.
Это они, точно.
Они, его измирские мучители.
Откуда они знают, что он здесь?!
Твои перемещенья по лику родной земли, Роман Игнатьич, вычислить совсем не так уж и трудно. Были бы люди наняты и подосланы, а остальное приложится. Ты ведь сам знаешь, до чего проста эта механика. Тебя же вычислила Хрисула в поезде, как голубя с меткой на лапке, хотя ты не голубь, и лапка твоя не окольцована. Это они. Будь уверен, это они. И они делают кровавую кашу из твоих людей, Роман, чтобы…
Чтобы – что?!
Он чуть не застонал. Очнулся. Махнул рукой.
«Ну, дорогие мои, влипли мы еще как… по первое число… давайте-ка собираться, складывать палатки…» Так бы надо сказать, конечно, так.
Все молчали. Он ясно услышал в молчаньи: приказывай.
И он сказал твердо и глухо, и голос его разнесся с обрыва над морем:
– Мы остаемся. Я приглашаю к нам засаду. Вызову двух-трех хороших ребят из Екатеринодара. Мы обезопасимся. Я снабжу их палатками. За нами охота, это понятно. Дамы и господа, простите меня, я сам не знал, что я так привлекаю убийц. Ведь всех здесь убивают… поймите это, я сам это уже понял… из-за меня. Из-за того, что это моя экспедиция.
Все молчали. Все молчали, опустив глаза в растрескавшуюся, как губы, землю.
– Согласны, Роман Игнатьич. – Серега поднял голову. – Давайте к нам ментов. Может быть, они изловят волка… спутают ему ноги. Я слышал, у вас у самого есть револьвер. А может… – Серега облизнул губы, передохнул. – А может, если у нас есть оружье, мы и сами справимся, Роман Игнатьич?.. ине надо мотаться в Екатеринодар, не надо никого звать… а то они… сами нам все тут прикроют… заставят нас убраться… а теперь, когда мы нашли меч, когда мы на пороге открытия…
– Открытие! – крикнула Славка Сатырос. – Вам бы только открытия открывать, полоумные ученышки!.. Вам бы лишь… свое удовольствие справлять! А человеческие жизни вам не в счет! Жестокие!
Славка размазала слезы ладонью по лицу. Светлана погладила ее по плечу, по полосатой тельняшке. Леон, такой же полосатый, придвинувшись к ней, погладил ее по другому плечу. Роман печально поглядел на них.
– Слава, вы правы. Я приглашу милицию…
– Не надо! – Серега часто дышал. Ручейки пота текли у него по лбу, и он смешно стряхивал их кончиками пальцев. – Мы сами! Я каждую ночь готов сидеть в засаде с вами, Роман Игнатьич, не спать, следить… вы же понимаете, стоит нам подключить сюда государство, милицию, власть, как нам все прикроют! Все, вы понимаете! Все!
Задорожный нахмурился. Серега прав. Но и люди тоже не свиньи на бойне. Он не имеет права больше рисковать людьми. Тело Жермона, сейчас, на жаре, пока ждут положенных по православному обычаю двух дней до похорон… Опять звонить в Москву. Опять оплата срочных рейсов. Опять встреча рыдающих родных. У Романа зазвенело в голове. Жермон был его покровителем, он, при всей его политической безалаберности и мафиозном копаньи в зарубежных банках, живо интересовался археологией, таскался за ним по свету, пребывая то в одной его экспедиции, то в другой… Жаль Жермона. А Всеволода – не жаль?! А Колю – не жаль?! К тому же все московские, да и все российские газеты пестрят скандальными, крупно набранными заголовками – «СМЕРТЬ ОТ БАНДИТСКОГО НОЖА ЗНАМЕНИТОГО ПЕВЦА АНДРОНА», «ПОП-ЗВЕЗДА АНДРОН ГИБНЕТ ОТ РУКИ НЕИЗВЕСТНОГО КАВКАЗСКОГО ГОЛОВОРЕЗА В ЛЕГЕНДАРНОЙ ЛЕРМОНТОВСКОЙ ТАМАНИ…»
– Мы остаемся, – сказал он. – Остаемся. Решено. Мы с Сережей будем каждую ночь сидеть в засаде. Днем за лагерем и за людьми будет следить Леон. Сережа, Леон, вы поняли меня?..
В наступившей тишине было слышно, как близкое море намывает на каменистый берег прибой под обрывом.
– Ну не плачь, не плачь… Только не плачь, пожалуйста… не плачь… ну я тебя прошу, не плачь…
Роман, прижав Светлану к себе, утешал ее, как издревле мужчины утешали своих возлюбленных. Он нежно прискивал ее к себе, ощущая, как пахнут сеном и горечавкой ее волосы, целовал ее в крендель золотых кос, в пробор, в закрытые глаза, из которых по смуглым щекам текли потоки слез. Гладил по плечам, чувствуя их неизбывный жар; чувствуя, как и в горе, в рыданье, в слезах она была по-прежнему желанна, все так же любима, и сама, сквозь рыданья, побеждая захлеб горя и потрясенья, прижималась к нему, любя его, желая его, предеваясь и подчиняясь ему, мужчине, возлюбленному.
– Светлана моя!..
Она обвила руками его шею. Вдохнула терпкие запахи его палатки – он всюду понатыкал букетиков душицы, полевой гвоздики, полыни, дрока, иного разнотравья, чтобы в палатке дурманно и духмяно пахло цветами, чтобы ей, Светлане, было приятно и радостно.
– А я с ним… с Жермоном… в Керчи… кофе пила!..
Она опять залилась слезами, теснее прильнула к Роману.
Она не сказала ему про ту страшную, уродливую сцену меж нею и покойным Гурием там, на ночном берегу, среди пантикапейских колонн. Зачем ему об этом знать? Это ее тайна. Бог спас ее от последнего ужаса, чтоб отдать ее цвет, ее кровь, плоть и душу тому, кого она полюбила впервые, сильно и навсегда. И это Бог подарил ей подарок. А могло быть все по-другому. У других и бывает чаще всего по-другому. Сначала настрадаются, потом встретят судьбу. А она встретила судьбу сразу. Навсегда… Ее руки, пальцы блуждали по затылку Романа, перебирая его поседелые жесткие волосы. Много старше?.. А ты помнишь, Светланка, что ты говорила Ежику тогда, на берегу?.. Забыла?.. И что такое навсегда, Светлана?.. Как и чем ты можешь поклясться, что ты полюбила Романа навсегда?.. Ты любишь его сегодня, сейчас. И ты доподлинно знаешь, чувствуешь это. Зачем же ты думаешь о Времени, о всесокрушающем Времени, которое, быть может, и пощадит твою любовь, убьет ее, сожжет, развеет ее прах по ветру?..
Навсегда… На всю жизнь… Роман отвел ее голову от своего плеча. Взял ее лицо рукой. Заглянул в ее любимые, зелено светящиеся глаза-изумрудины, глаза-крыжовничины, залитые слезами, плывущие, горькие.
– Я не допущу больше, Светлана, чтобы в моей экспедиции кто-то погиб, – едва слышно поклялся он. – Слышишь?.. такого больше не повторится…
Он нашел губами ее губы.
За брезентовым пологом палатки, на маленьком кусте акации, звонко чирикнула ласточка-береговушка.
Прошла неделя. В Гермонассе было все тихо. В Тамани – тоже. Окрестности просматривались с обрыва насквозь. Каждую ночь Серега и Роман не смыкали глаз – Роман, вооруженный револьвером, сидел в палатке, оставив открытой прорезь «молнии» – сзади, чуть посапывая, спала Светлана, и Роману казалось – он не столько сидит в засаде, сколько охраняет сон любимой; Серега так же бодрствовал в своей палатке, стоявшей напротив палатки начальника; никаких нападений, поползновений, посягательст