Моника, устав плавать, держалась за край лодки. Странно, плавая, она не потеряла вечно теряемый ею на суше черепаховый гребень. Она, улыбаясь, промолвила по-итальянски:
– Che bella notte!
Луна, висевшая над морем, стала еще больше, еще круглее. Она стала похожа на огромное желтое яблоко, верней, на его сладкий срез; медовый свет струился на ночное море, и два света спорили, кто волшебнее – морской или лунный. На ней, огромной, приблизившейся к земле, были ясно видны все щербины, все впадины и тени. Изрытое временем лицо, лик Луны. Сколько веков вот так он глядит на землю. Сколько людей глядело вот так же на нее, задрав голову вверх, к небу… молясь священной Луне, боясь ее, страшной владычицы ночи и живых душ, вымаливая любви для себя, прося у нее прощенья… Луна, ты тоже женщина. Ты всегда помогала женщинам в любви. Прилив, вызываемый тобой, – не есть ли прилив любви моря к тебе, прилив его горячей, соленой крови – к твоему равнодушному золотому подножью, к застывшим в вечной улыбке щекам?..
Они поплыли наперегонки.
– Где Леон?.. пусть плывет с нами…
– А, он нырнул!..
В ночном море, во вспышках огней, в сполохах и сиянье лунной дорожки незаметно было, как голова Ирены, мотающаяся над поверхностью воды, ушла под воду.
Когда-нибудь они должны были насытиться ночным морем.
Было так тихо, что было похоже – и вправду далеко, на краю света, собирается гроза.
Все влезли в лодки, расселись; Леон отжимал мокрые космы, как женщина, и Светлана снова содрогнулась от непонятного ей самой отвращенья. Роман оглянулся, пересчитывая народ.
– Все на месте?..
– Мамы нет! – крикнул Ежик.
Роман обеспокоенно вгляделся в морскую даль:
– Ну что ж это такое!.. Куда ж она уплыла, так далеко!.. Ежик, она плавала рядом с тобой?.. Ты не помнишь?..
– Не помню, – Ежик встопорщил ладонью мокрые рыжеватые волосы, – ничего не помню… сначала была вроде рядом, а потом…
– Ирена!.. Ирена!.. – громко, как иерихонская труба, позвал Серега.
Спокойное море молчало. Не отвечало. Лишь светилось изнутри – ровно и нежно.
Роман побледнел – Светлана видела это даже в свете звезд, в призрачном свете моря под днищами чуть покачивающихся на глади лодок. Нос их лодки разрезал столб лунного света, и вода играла радужно, маслянисто под просмоленными лодочными досками.
– Все понятно, – сказал Роман, – она решила подшутить над нами, она поплыла к берегу, чтобы нас обогнать, давайте поплывем и мы к берегу, она, должно быть, уже ждет нас на берегу, вот смеху будет…
– Мама плохо плавает! – пронзительно крикнул Ежик. – Она так ничего себе плавает… но только около берега… а далеко она плавать боится… Роман Игнатьевич, смотрите, здесь до берега так далеко, Роман Игнатьевич!..
Роман поглядел вдаль. Ночной берег Таманского полуострова пропадал в сизой дымке – таким дымчатым налетом покрываются спелые сливы. Да, и верно, далеко. Хороший пловец, конечно, осилит такое расстоянье без особого труда. Но не слабая женщина… которая, к тому же, по словам сына, плавает не ахти как…
По щекам Ежика уже текли слезы. Леон, взявшись за весла, глядел на него.
– Роман Игнатьевич, давайте искать здесь, ну, Роман Игнатьевич!.. может, у нее ногу судорогой свело, может, ей плохо стало… давайте нырять, а!.. ну пожалуйста…
– Серега! Леон! – Голос Романа стал жестким, как железо. – Ныряем! Я плыву туда, вы ищете здесь!
Они ныряли долго, пока по-настоящему не замерзли даже в теплой воде. Никаких следов Ирены. Вода потихоньку переставала светиться. Волшебство улетучивалось. Моника ежилась в лодке, у нее зуб на зуб не попадал от озноба. Светлана вцепилась пальцами в весельные уключины. Какое проклятье тяготеет над ними, висит, словно красный кровавый Марс над проливом.
– Поворачиваем!.. Ежик, все-таки она уплыла к берегу… точно, поплыла… вода теплая, и твоя мать вполне могла ошибиться в расстояньи, ей показалось, что берег рядом… такое бывает даже с опытными пловцами…
Они повернули лодки, стали грести. Светлана молчала. Она накинула на себя безрукавку-фигаро, обхватила себя руками за плечи. Роман, гребя, пробормотал:
– Не надо, Светлана… не смотри так… я думаю, Ирена уже ждет нас на берегу…
– Не надо, Роман, – ответила она ему его словами. Ее глаза точили черную, горькую зелень. – Ирены нет на берегу. Я знаю.
Когда они доплыли до берега, до родимого обрыва, и лодки ткнулись носом в береговые россыпи заросшего водорослями и мхом известняка, шел уже четвертый час ночи. Созвездья сменялись на небе. Теперь был уже виден Орион – созвездье зимнего неба. Вот она и зима летом. Довольно лишь поглядеть на предутреннее небо.
Светлану била такая дрожь, будто и вправду выпал снег.
Ирену не нашли и на берегу.
Целый час по берегу ходили мужчины и кричали: «Ирена-а-а!.. Где ты, Ирена?!..» Им отвечала тишина.
И тишину разрезал отчаянный, жуткий крик Ежика, далеко разнесшийся по пустынному берегу, под сверкающими, видными и зимой, звездами.
У Олега Рыбникова, культурного обозревателя «Новой газеты», сегодня была вылазка в свет. Один из его приятелей, крупный бизнесмен, занимающийся нефтью и, как рыба прилипала, присосавшийся к компании «Лукойл», протаскивал Олега на экзотическое действо – на подпольную распродажу сокровищ из Анатолии. Приятель сам узнал о распродаже случайно; он был не прочь попрыгать на завлекательной тусовке, а Олега он тащил туда именно потому, что Олег был – пресса, Олег был – масс-медиа, и Олег, путем внезапно вырвавшихся из-под покрова тайны, как гейзер, скандальных публикаций мог придать этой распродаже привкус мирового шоу. Все тайное становится явным, – старая истина. Там более, Олег в «Новой газете» обнародовал скандальную статью некоего Романа Задорожного о находках в Измире; не те ли самые находки будут сегодня распродавать?.. Подпольный аукцион – это тебе не Кристи, не Сотбис. Это конфетка повкуснее, но с алкоголем – со сладким ромом или с горькой водкой. Олег еще никогда не угощался таким лакомством, поэтому он готовился к походу морально и физически: подбрил свои чеховские усики и бородку, вырядился в классическую серую «тройку», подумал – и воткнул в карман жилета модный брегет с цепочкой. Он замаскировался под бизнесмена. Пусть никто не заподозрит в нем журналиста. Никто не должен знать, кто он. «Рыбников?.. А это кто?.. Ах, это знаменитый нефтяной магнат, друг Кривошеина… вот он-то и купит золотой царский щит!..»
Олег судорожно соображал, в каком же банке будет якобы лежать его счет. В Мост-банке?.. В Диалогбанке?.. В Онэксим-банке?.. Розыгрыши, детский сад… Зачем все это. Он пойдет туда и будет внимательно смотреть на лица людей, на жесты рук, слушать разговоры, будет говорить с людьми и расспрашивать их – независимый, беспристрастный, видящий ситуацию насквозь. У «Новой газеты» имидж правдивости и беспристрастности. Надо поддерживать имидж, поелику возможно.
В редакционной машине его подвезли на Каширское шоссе. За высокой чугунной оградой зеленел широкий английский газон, вдали просматривался великолепный трехэтажный особняк, с виду – просто дворец, даже и лепнина на фасаде, и фальшколонны, и скульптурные фигурки на фронтоне – просто Эрмитаж. Перед чугунной оградой роились подъезжающие машины. Гляди-ка, как у американского посольства, подумал Олег весело. И впрямь он попал, как кур в ощип. В жилу он оделся, в точку попал с серой «тройкой». О, действительно черный посольский «кадиллак» Кеннета Фэрфакса! Олег узнал его – Фэрфакс приезжал в «Новую газету», давал ему интервью, связанное с вопросами культурных связей России и Америки. Не слабая компашка тут собирается, вот народ повеселится!
Когда он вылетел из скромного редакционного «москвичонка» и побежал по дорожке к входу, уже вечерело, и в сумерках он заметил, как мерцают жемчуга на шеях высокопоставленных дам. Жены политиков, небось. Развлекаются. Странная традиция русских политиков – сначала бороться за власть, размахивая лозунгами: за народ, во имя народа, для народа! – а потом, добившись власти, захватив скипетр и державу, все грести под себя, все делать только для себя, во имя себя. Этой болезнью болеют все правители, без исключенья. А народ все продолжает надеяться на «доброго царя». Олег глядел на красивых, сытых и дородных дам, шествующих мимо зеленой газонной травки по гравиевой дорожке к парадному подъезду особняка, и думал: человек во все века один и тот же. Человек слаб. Человеку важно захапать побольше – я, мне мое, моей жены, моих детей, – а там хоть трава не расти. Политика – это доступ к большим деньгам. К деньгам, имеющим свойства сверхтекучести и сверхпроводимости. К деньгам, о которых никогда не узнает озлобленный и забитый народ – он может о них только догадываться, кусая кулаки. К деньгам, которые одни и составляют истинное счастье жизни, и зря дурак Пилат вопрошал беднягу Иисуса: «Что есть истина?» Истина – вот она, и она проста. Она проста, как прост зеленый доллар; как просто желтое золото; как проста улыбка сытой, красивой и довольной жены властителя, взошедшая над мерцающим жемчужным ожерельем на ее пухлой шее. А впрочем, шейка вполне может быть и тощей, худышки – это даже пикантно.
Олег приехал сюда легкомысленно – без диктофона, без ручки, без блокнота. Дурень, он приехал сюда, на подпольную могучую тусовку, даже без револьвера, и это было в высшей степени легкомысленно. А может, здесь, среди тайно вооруженных до зубов магнатов, среди комнат, доверху напиханных, как блинчик – икрой, подсматривающимися мониторами, подслушивающими аппаратами, оружьем все мастей, он и есть самый мудрый?.. Что это за ученье дао, Олег. Мудрость мудростью, а револьверчик тебе бы тут очень не помешал. Гляди, какие рожи движутся к крыльцу. Такие ряшки… как в Америке двадцатых годов прошлого века на Пятой авеню. Черные мафиози, ставшие белыми лебедями-олигархами.
Он увидел, поднимаясь по лестнице, обернувшись, как в парадные двери вводят за руки слепую молодую женщину. Под одну руку ее поддерживала пожилая дама в седых букольках, маразматически жующая сморщенным ртом, под другую… О Господи, карлик. Олег отвернулся. Невежливо так таращиться. Он еще увидит эту живописную группу в зале, надо думать.