– Кайтох, – сказал Кайтох. Кровь бросилась Олегу в лицо. Краска проступила даже сквозь бороду. Сам хозяин. Колись, хозяин, как орех.
– Весьма польщен… господин Кайтох… я облюбовал вторую маску. Мужскую. Судя по всему, это маска царя. Я покупаю ее. Я буду счастлив иметь у себя дома сокровище мирового класса.
Что ты городишь Олег. Он испугался сам себя. Что ты такое несешь. Ты заигрался, братец. Они сейчас заставят тебя подписывать бумаги, заморочат тебе голову расчетом, закорючками, цифрами, платежками… чем хочешь… это же спектакль, ну, прекрати его, признайся, что ты газетчик, что ты тут занимаешься бездарным маскарадом, иначе тебя бы сюда ни за что не пустили, видишь, тут нет журналистов, ни одного журналиста, никогошеньки, ни знаменитых, ни заштатных, ты тут один, как перст… Он заставил себя улыбнуться как можно почтительнее, наклонил было голову опять, как Кайтох бросил ему в лицо:
– Не врите.
Олег увидел, как выщипанные бровки Жизель вздрогнули и поползли вверх. Она закуталась в боа плотней, будто ее знобило. Карлик положил ей пальцы-клещи на бедро, на выблеск вышитой парчи.
– Не понял?..
– Все вы поняли, господин Рыбников. Я вашу продажную братию за версту чую. Вы думаете, никто в Москве не знает вашу бородатую физиономию?.. вы же сами ее тискаете на страницах вашей бульварной газетенки… хм… ну, ну, не обижайтесь. Вы нам можете понадобиться. Вы напишете о нашей распродаже статью. Яркую, броскую, чтоб издалека было видно, с одним условьем: не называть имен. Инкогнито всегда придает информации свадебное очарованье. Нам нужна реклама, но нам не нужна огласка. Я подзабыл, пардон, как называется ваша лавочка?.. «Новая газета»?.. «Общая»?.. «Независимая»?..
Олег, ты проиграл. Уповай на то, что тебя не выведут за ушко да на солнышко.
– «Новая».
– У нас нынче все новое. И век тоже новый. А золото, видите, старое, как мир.
– И кровь тоже.
Глаза Олега глядели прямо, бесстрашно. У него вырвалось это – о крови. Наверняка здесь все золото, выставленное в витринах, спящее мирно на чернобархатных подушечках, оплачено кровью. Да, кровью! Иначе быть не может!
И в глазах Кайтоха страха не было.
Два мира, ненавидящих друг друга, глядели друг на друга, а над ними стояла слепая, касалась дрожащей рукой стекла, гладила голову карлика.
Мечом вполне можно было сражаться. Если наточить как следует.
«Роман, не прячь меч в кейс… держи его под подушкой!.. если понадобится, им можно ударить…»
«Нет, девочка моя, голову им не снесешь… вот оглушить можно, ударить до сотрясенья, до гематомы, – это да…»
Он сделал так, как Светлана хотела. Он больше не упрятывал меч в кейс. Какая разница, вор-убийца прокрадется в палатку и вытащит меч из кейса или из-под подушки. Светлана обнимала Романа, прижималась к нему, ища защиты, боясь нового ужаса.
«Роман… может быть… надо все похерить…»
«Нет!»
Это «нет» звучало, как удар гонга. Как удар поварешкой в медный таз по утрам.
Она рыдала на его груди. Он покрывал поцелуями ее затылок.
«Светонька, не бойся, родная, у меня, если вдруг что, ты же знаешь, еще и „браунинг“ есть. Я тебе не показываю его, не хочу тебя пугать… Я хорошо стреляю, метко, я же старый охотник, правда, я однажды дал себе зарок – не убивать… я вдруг ощутил, что все живое – хочет жить…»
Светлана поднимала подушку. Меч лежал под подушкой мирно, спокойно, как большой спящий распластанный зверь. Изумительно выделанные ножны тускло, зловеще светились аквамариновыми кабошонами, сколами египетских изумрудов, крупными, неровными речными перлами.
– Да, точно, жемчуг из Танаиса, недалеко отсюда… из перловиц… женские пальцы выковыривали, ушлые купцы продавали, дитя мое… – Он погладил ее по щеке, по шее. – Как я хочу тебя украсить, знала бы ты… И ты будешь украшена, будешь!.. Ты будешь у меня самая красивая женщина в мире, слышишь?..
Светлана гладила золото. Касалась кончиками пальцев едущей на льве девушки. На голове девушки была корона, а казалось, это русые косы уложены корзиночкой, большим кренделем. Она брала меч в руки, удивляясь его тяжести. Что придумали люди, чтобы разить, убивать!
– Роман… ты «браунинг» тоже под подушкой держи…
Он вынимал меч у нее из рук, брал ее тревожное, любимое лицо в ладони.
Золотой кувшин из Измира купил американец Креймер. Золотой щит – американец Бэйсингер. Мужскую царскую золотую маску – итальянец Дроветти, нефтяной босс, друг Бельцони. Остальные сокровища из Измира раскупили «новые русские». Женская маска оказалась в руках Жизель Козаченко. Почти все осталось в России. Гурий Жермон мог бы быть доволен таким раскладом дел. Мог бы.
Вацлав знал о гибели Жермона.
Он знал также: Гурия убил уж никак не профессор Задорожный. У профессора кишка тонка. И не доктор Касперский – тот был еще в Турции, когда это произошло.
Кайтох не знал еще, что его жены, Ирены, больше нет на свете.
…Утро было жаркое и ослепительно-солнечное, как всегда, но что-то неуловимо изменилось в небе. Оно стало темнеть, и синева превратилась из ласково-прозрачной, из нежной и веселой в сизую, как голубиное крыло, будто выжженную, тронутую паутинной дымкой. Будто неслышный далекий гул повис в небе. Чайки летали над морем по-прежнему высоко, стрижи резво, стремительно срезали живыми ножницами палящий воздух, но чувствовалось: идет далекое и страшное, приближается гроза.
Гроза была еще лишь обещаньем, намеком. Гроза была, быть может, воспоминаньем. Она изменяла цвет неба и моря; она насылала из-за края земли, из-за Керченского пролива легкие туманные облачка, похожие на белые улыбки; идаже зарниц не было еще над холмами, за проливом, над развалинами Пантикапея.
Оставшиеся в экспедиции люди работали по-прежнему; по-прежнему бил в медный таз Серега Ковалев, будя всех в шесть утра зычным: «Подъе-о-ом!..»; по-прежнему Леон вонзал лопату в земляные отвалы наотмашь, будто рубил врага в бою; по-прежнему Славка Сатырос готовила могучие обеды из круп и картошки, слегка сдабривая их тушенкой из запасов бедного Жермона; но песен и шуток, перебранок и криков было не слышно после гибели в море Ирены. Несчастный случай!.. Роман не хотел верить, что это был несчастный случай. Он твердил себе: это несчастный случай, несчастный, – и, хватаясь за голову, закрывая глаза, мучительно морщась, отгонял от себя, как муху, голос внутри, холодно говорящий: нет, Ирена не утонула, Роман. Ее утопили. Кто?! Да ведь никто… никто из экспедиции не мог этого сделать!
Да, не мог.
Но ведь кто-то сделал это.
В сиянии жаркого утра люди склонились над разворошенной землей в раскопе. После крупной находки – меча – ничего подобного не попадалось; было много красивых обломков ваз, отрыли даже две почти целых, отрыли украшенье, пояс на талию с застежкой в виде звезды, из сильно потемнелой и позеленелой бронзы, еще вереницу маленьких украшений – зелено-бронзовые кольца, разрозненные бусы, тонкие витые бронзовые браслеты. Золота, и так мастерски выделанного, в раскопе не находили.
Это значило – меч был случайным, завезенным сюда. А как же танаисские перлы?.. Мало ли что. Танаисские перлы вполне могли быть завезены на купеческих кораблях в Анатолию. Скифского государства в те поры в устье Танаиса еще не было; были поселенья предков скифов, и кто они были такие?.. Жители новой Трои наверняка знали, кто. Это мы должны гадать и сомневаться. И никто не придет к нам оттуда, чтобы все рассказать, кроме этой бронзы, этих смальт на дне бассейна, этого золота на ножнах меча и рукояти.
Заржал Гарпун, привязанный к куску врытой перед кухонным тентом изгороди. Славка потрепала его по морде. Эх ты, милый зверь, вот, поди, истомился ты на жаре!.. Дождичка ждешь, дождичка… И мы тоже ждем. Славка пощупала торбу под носом у Гарпуна: дай-ка дам тебе еще горсти две овса, коняга, от нашей овсянки не убудет, – и обернула румяное, вспотевшее лицо к подошедшей Светлане. У Светланы руки были все в грязи. Лицо тоже. Она была вся изгваздана – видно, докопалась до слоя мокрой плывущей глины.
– В душ, Светка, что ли?.. давай, давай, ополоснись… Серега сегодня с утра морской водички в чан от души влил…
Светлана вышла из душа посвежевшая. Ее обрезанные до колен мохнатые джинсы уже превратились в постыдные тряпки. Ее красота, так победно, особенно в ярком свете любви, вылезающая из нее наружу, реяла над ее одеждой, как чайка в свободном полете.
– Свет, ты поди-ка, возьми Гарпуна, отведи его попастись на склон, туда, к бычкам… а?.. Стреножь только, чтоб не убежал… вот тебе веревка… Я сейчас не могу, я кашу варю…
Светлана подхватила коня под уздцы. Он радостно заржал, поднял хвост, отогнал хвостом уже густо облепивших его слепней. Светлана сорвала метелку душицы и похлестала немного конягу, чтоб облегчить его скотью летнюю участь.
– Совсем зажрали оводы… ну, веди, веди!.. Через час – обед!.. всех покличешь в раскопе, ладно?..
Светлана и конь пошли вниз, по тропе, по обрыву. «Козья тропка» была узкая, осыпалась, и Светлана то и дело спотыкалась, чуть не срывалась вниз, наступая на плоский белый камешек-известняк – их здесь звали «монетами». Когда она оставалась раньше одна, наедине в ширью, с морем, с небом, ей всегда хотелось петь. Теперь песню будто кто выпил. И небо, сизеющее, туманящееся на глазах, нагоняло страх.
Какой страх, Светланка!.. Видишь, солнце сияет ярко… Конь ткнулся нежными губами ей в плечо. Хлебушка хочет, догадалась Светлана. Надо принести ему кусок хлебца. После обеда… А вот и бычки, Быча и Козя. Пасутся себе. Кто это там с ними, с бычками… лежит, валяется у их ног?.. Кто-то вздумал позагорать в одиночестве?.. Свой, из экспедиции?.. Чужой?..
Светлана вцепилась крепче в повод коня. Ее ноздри раздулись, и она ощутила запах конского пота.
Рядом с пасущимися бычками, в траве, лежала Моника.
Моника Бельцони.
Она забыла о том, что надо стреножить коня. Выпустила повод. Побежала вниз, сбивая ноги в кровь о корни, об острые камни. Подбежала. Уж лучше бы она не подбегала! Козя мирно пасся, щипал сохлую степную травку. Рог его был в крови. Рядом с ним валялась Моника. Ее бок был пропорот. Ее худая рука была закинута за голову, будто она махала кому-то, отъезжающему. Будто она махала своей матери, Цинтии, уплывавшей с боевым заданьем на итальянские корабли.