Козя… пропорол рогом бок Монике?!.. Нет. Не может быть. Бычок такой мирный. Бычок такой… славный… Он же не бешеный, ему же никто не показывал красную тряпку… Да и потом, он на цепи, и Моника не такая дура, чтобы подойти так близко, чтобы… Нет, нет, нет, тут что-то не так… не так!..
Светлана заглянула в глаза нового ужаса. Зажмурилась. Осела в сухую траву, как подкошенная. Замотала головой. Нет, нет, нет, нет!
Бычки щипали травку. Быча протянул морду, обнюхал лежащее мертвое тело. Снова стал щипать траву. Недовольно взмыкнул. Его заедали слепни. Ему было жарко. На жаре остро, солоно пахло кровью.
Полынь щекотала голые щиколотки Светланы. Она раскрыла губы, шепнула заплетающимся языком:
– О sole, o sole mio…
Погребальная песнь. Погребальный плач. Зачем. Что это. Почему. Не надо.
В жарком воздухе жужжали оводы, мухи, слепни. Небо становилось все бездонней, все темнее. Из-за горизонта наползало облако. Оно было огромное, как снежная гора, прозрачное, сизое, пухлое, почти незримое, как призрак. Светлане на миг показалось, что все на свете – призрак. И все они призраки. И сам мир призрак. И Роман – призрак. И она тоже – призрак, насквозь прозрачный, бестелесный, боящийся единственно одного: исчезнуть совсем.
В исступленьи она стала рыть могилу Монике тут же, на степном крутосклоне, деревянной археологической лопаточкой, торчавшей у нее в кармане джинсов. Сухота драла ей горло. Песок вперемешку с землей сыпался из-под рук прочь, все прочь. Она рыла и рыла, она копала, а яма все не увеличивалась. Ну же, зло шептала она себе, наддай, Светка, что ты какая стала маломощная, каши, что ли, мало Славкиной съела, давай, налегай. Лопаточка выпала из ее ослабевших рук. Она снова схватила ее. Скрюченные пальцы свело судорогой. Она закусила губу до крови. По лицу потекли слезы. Она все рыла и рыла, и нет, яма маленькой так и оставалась, а ведь Моника тоже маленькая оказалась в смерти, сухенькая, какая-то старенькая даже; ну да, ведь ей много лет уже было; зачем бык ее убил?.. Да нет, это не бык. Это человек. Он убил ее ножом, а рог бычка испачкал в ее крови, чтобы обмануть всех. Но ее не обманешь. Шалишь, ее не обманешь. Она опытная медсестра. Она видела раны от бычьих рогов. Таких больных ей привозили. И раны были не такие. Совсем другие.
Странная земля – то песок, то глина. Глинистый обрыв. И сильный ветер поднялся. Почему ж ты не поешь погребальную песню, Светка?! Ты же певица! Пой! Пусть душе Моники будет радостно.
Она раскрыла рот снова и выдохнула шепотом: ой ты, душечка, красна девица… Из ее горла вышел хрип. Она засмеялась хрипло. Волосы выбились у нее из косы, развились, мотались по плечам. Их трепал ветер.
Ветер усиливался, становился все сильнее. Она бросила на минуту копать, провела тыльной стороной ладони по лбу. Ветер, оботри мне пот! Ветер, ветер, как страшно жить на свете. В жизни, оказывается, есть только смерть. А никто об этом и не подозревает. Все хотят жить, радоваться жизни, ан нет – смерть тут как тут, стоит за тобой, как тень, смеется. У нее зубы черепа в раскопе. Светлана сама находила такие черепа. И Ежик находил. Бедный Ежик. Он крепится, но Светлана опытная медсестра, у нее зоркий глаз, она знает: он свалится. Он свалится в отчаянье и в жару, потому что у него было потрясенье, равного которому нет на свете. Что делают люди в отчаяньи?.. Выкалывают себе глаза, как Эдип?.. Может быть, у Моники было отчаянье, и она сама себя убила, сама напоролась грудью на невинный рог молодого бычка?.. Нет, нет, нет, нет…
Она рыла и рыла, и ветер раздувал ее волосы, как русый плат, над головой. Она плакала беззвучно, и утирала со щек слезы грязной, в земле, ладонью. И конь подходил к ней, плачущей, касался губами ее соленых щек, растрепанных волос. Тихонько ржал, утешая. Она не слышала. Не видела. Она копала, все копала, пытаясь выкопать яму, могилу; Моника, у тебя должна быть хорошая гробница, роскошная, как у царицы. Твою мать Цинтию расстреляли и сбросили в мешке в море, и море стало ее могилой; атебя я похороню по-христиански, ты ведь была хорошая, ты никому зла не сделала, Моника.
Ветер становился все сильней. Ветер рвал на Светлане майку. Волосы лезли ей в рот, она кусала их. Бычки гремели цепью. Моника лежала неподвижно, с закинутой за голову рукой.
Она рыла и рыла, и так и нашел ее Роман – с деревянной лопаточкой в руке, грязную, зареванную, обезумевшую, жалкую.
– Сворачивай экспедицию, Роман Игнатьевич! Ты же видишь – все пропало!.. – Серега от волненья перешел с Задорожным на отчаянное, мужицкое «ты». – Монику не бык забодал!.. Мы же все догадались, что не бык… мы же не маленькие… И Ирена недавно тоже не сама утонула… Убийца – рядом, Роман Игнатьич! И мы его не можем выследить! Или приглашай милицию откуда хочешь – из Москвы, из Екатеринодара, или закругляйся и отпускай всех… к едрене матери!..
Роман обвел всех глазами. Негусто осталось. Он сам. Светлана. Ежик. Славка. Серега. Леон. И все глядят на него неотступно. И все молчат. И всем уже так страшно, что он не имеет права сказать то, что сейчас скажет.
– Дорогие мои, – Роман ссутулился, сгорбился, поглядел в землю. – Дорогие мои!.. Я не верю, что мы жертвы маньяка, сумасшедшего. За нами следят, и убийца – да, рядом. И я больше не могу рисковать. Я бы мог вам сказать: продолжаем работу, не свернемся, нет, никогда, я буду стоять до последнего… Я не могу. Маску мы прошляпили. Меч – нашли. Там, в Турции, я видел сокровища Новой Трои. Я держал их в руках… Я… – он двинул губой, будто умирающий от жажды. – … попал там в историю, в нехорошую, в плохую историю, и я думаю, то, что происходит здесь, – последствия моего турецкого плена… Я идиот, что я держал вас здесь так долго, надеясь, что все это случайность, что нам самим удастся отловить бандита. Кишка у нас оказалась тонка… Мы… не смогли.
Роман плотно сжал губы. Как любила Светлана теперь – и навсегда – этот жесткий, скорбно-волевой прикус.
– Дорогие мои!.. – Его голос дрогнул. – Я отпускаю вас. Собирайтесь и уезжайте. Немедленно. Я прошу вас. Я… приказываю вам!..
Все молчали. Было слышно, как в сухом воздухе громко звенели цикады.
– Уезжайте… денег я вам дам, и заработанных и на билеты, у меня еще есть…
Все продолжали молчать.
– Что же вы молчите?..
Солнце палило затылки. Славка уткнула лицо в ладони.
– Вы уезжайте, – с натугой сказал Роман, – а я… я остаюсь.
Славка Сатырос отняла руки от лица. Светлана побледнела.
– Как это?.. – спросила Славка изумленно, тихо. – Мы, значит, все разъедемся благополучно, а вы тут останетесь, чтоб вас тут угрохал этот маньяк психованный?.. если он за вами следит… мы уедем, значит, а вы… что ж, голову на плаху класть?..
– У меня револьвер, – твердо сказал Задорожный. – И я вызову на помощь милицию из Екатеринодара. Они прикинутся работниками экспедиции. Я заставлю надеть их джинсы и рубахи, копать. Мы обманем убийцу. Мы сцапаем его. Я вам обещаю это. Но я должен остаться здесь и разгадать тайну древнейшей цивилизации Земли. Разгадка – здесь, на Тамани. Я сделаю это!
Славка снова заплакала, уже не стесняясь, в голос. Серега кусал губы. Леон стоял молча, прямо. На локтях его тельняшка продралась, и локти беззащитно торчали сквозь дырявую полосатую ткань.
– Как хотите, Роман Игнатьич, понимайте как знаете, а только я никуда не уеду! – Славка рыдала вовсю. – Я… с вами!.. Кто вас тут… обедом кормить-то будет?.. вместе с этими засадчиками…
– Я тоже остаюсь, Роман Игнатьич, – лицо Сергея, загорелое до сапожной черноты, было уже тоже похоже на древнюю маску. – Как вы могли подумать, что я уеду. Неужели я вас брошу. Лучше я у темрюкских ментов еще два револьвера напрокат возьму, для себя и Леона. Под залог.
– Что заложишь?.. Меч?.. – Роман усмехнулся.
Леон молчал. Потом буркнул:
– Ну да, я тоже не поеду. Очень мне надо ехать, если все не поедут.
Он пощипал пальцами лохматые края дырок на тельняшке.
Светлана смотрела на Романа, будто прощалась с ним навеки. Ее зеленые глаза стали совсем светлыми, цвета выжженной травы, на загорелом лице.
– Роман, – сказала она, – я так поняла – никто не уедет.
Он вздохнул. Еще раз поглядел на всех.
– Как Ежик? – спросил строго, будто главный врач на обходе – старшую медсестру. – Ты делала ему уже укол?..
Светлана склонила голову. Зачем сегодня на свою стройную шею она надела бусы из высохших косточек абрикоса?.. И странную ракушку-рапану на бечевке?.. какие странные, детские «феньки»… и где-то он уже видел эту ракушку…
– Делала.
– Ему лучше?..
– Все так же. – Она вздохнула. – Пока все так же, Роман.
Ежик лежал в жару. В жару, предсказанном Светланой.
Потрясенье от внезапной, страшной и глупой смерти матери вылилось в сильнейшую горячку, в высоченную температурную «свечку», Ежик метался в беспамятстве, выкликал в бреду несвязные слова, называл имена, плакал, грозил кому-то кулаком. Светлана боялась – как бы не было потом, после бреда, амнезии, столь обычной при сильных нервных стрессах. Юноша не справился с горем. Оно скрутило его, задавило. И теперь он корчился, стонал, плакал, обливался потом под тяжестью горя, креста сиротства, который нужно было ему нести.
Светлана уложила его в отдельной палатке, а дежурили около Ежика все по очереди. Первое время, пока явленья бреда были тяжелыми и непрекращающимися, Светлана не отходила от него. Арсенал лекарств в походной аптечке был не слишком богатый, но в таманской аптеке нашлись и нужные жаропонижающие, и успокаивающие, и релаксанты. Больше всего Светлана боялась менингита – воспаленья мозговой оболочки. Если жар не упадет сегодня, завтра надо будет везти Ежика в больницу. Не в темрюкскую, конечно, нет, – в аэропорт, на самолет и в Москву. К отцу. Который еще не знает, что его жены больше нет.
Она прошла в палатку к Ежику, склонилась над ним, лежащим, пощупала ему лоб рукой. Жар! И не спадает. Без больницы не обойтись. Она делает все, что может, но здесь нужен доктор. Ежик помотал головой на маленькой подушке-думке, захваченной его матерью из Москвы. Поехали в интересную экспедицию, сколько экзотики, сколько счастья открытий, впечатлений, жаркое лето, загар, купанье, фрукты… Все зачеркнулось жирным кровавым крестом. Разом и бесповоротно.