Полог палатки откинулся. В душную полутьму вошел Леон. В руках у него была соломенная шляпа, доверху полная абрикосов и спелых слив. На груди у него висела сумка, похожая на ягдташ; из нее торчали палочки чурчхелы, пучочки тархуна. И еще, как ни странно, горлышко винной бутылки.
Леон поставил шляпу с ягодами на чемодан, служивший тумбочкой, стащил с шеи сумку. На его лице блуждала странная улыбка придурка.
– Вот, сестричка, – хрипло сказал он, – вот принес гостинец больному. Жалко же парня. Он хоть и без сознанья, а свежие ягодки ему не повредят.
Светлана взяла абрикосину из шляпы. Засунула в рот. Плюнула косточку в кулак.
– Спасибо, Леон. – Она благодарно взглянула на него. Опять это странное ощущенье опасности, что не покидало ее всегда, когда Леон вставал рядом с ней. – Ты настоящий друг. Как только мы ему скормим абрикосы?.. он ведь и не прглотит, косточкой подавится…
– А ты косточку вынь. Пальчиками, – наставительно сказал Леон и продемонстировал ей, как это делается. Он жевал мякоть абрикоса, в его руках осталась косточка, и он играл ею, перебирал ее, как четки. – Зато питьем-то он не подавится. Ты попои его. Я вот бутылочку принес. Повышает красные кровяные тельца в крови.
– Что это?.. – Светлана вынула из сумки темную бутылку. На этикетке была нарисована многоглавая церковь, была написано витиеватой кириллицей: «КАГОРЪ». – Вино?.. ты что, Леон, спятил?..
– Нисколько не спятил, – Леон взял у нее из рук бутылку и открыл. Нюхнул. Поднес к ее носу. – Да ты вдохни, вдохни! Самый что ни на есть темрюкский кагор! Сладчайший! Просто сахарный!.. Больным ведь раньше всегда давали вино, ты же знаешь сама… Точно тебе говорю, у него сразу тонус повысится! И температура спадет! Ведь сама посуди, сколько в нем витаминов, в степном виноградном вине-то!.. Куча…
Светлана с неприязнью глядела на его жирные, пропыленные длинные волосы, мотавшиеся, как змеи, по плечам, на полосатую изодранную тельняшку. Попросил бы Славку, она бы ему заштопала. Сам он, видно, иглу держать в руках не умеет. Старый хиппарь. Богема. Будет зимой в Москве рассказывать, как он классно потусовался с археологами в клевой экспедиции на Тамани, да там половину народу замочили, эх, и страшно было, одни жмурики кругом. А ему хоть бы что. Он втихаря кагор покупал и на ночь выпивал в палатке бутылку. За здоровье несгибаемого начальника.
А что, может быть, он и прав, этот зачуханный длинноволосик. В красном вине много полезного. Витамины… кальций… железо… повышает гемоглобин, да, она вспомнила, так же как и зеленые яблоки…
– Ладно, – медленно сказала она, не переставая чувствовать озноб странной опасности, – оставляй свое вино. Попробую дать Ежику. С ложечки. Он, видишь, как трясет головой. – Она посмотрела, как Ежик двигает головой по подушке, не открывая глаз, на его горящие красным пламенем веснушчатые щеки. – Я и кормлю его с трудом. Но, так и быть, вина дать попробую. Может, сил у него прибавится. Оно полезное…
Леон опять придурковато улыбнулся. Закивал головой, как китайский бонза. Пошел из палатки, скрючившись, согнувшись в три погибели.
«Изображает из себя служку древнего царя. Какой бедный, забитый, скромный, молчаливый… Я-то знаю всех этих тусовщиков-хиппарей, слоняются без дела по Москве, работают истопниками, дворниками, подметалами, подмывалами, кем угодно, из себя корчат гениев… Леон тоже – явный непризнанный гений… а что он умеет делать такого гениального?.. не пишет, не рисует, не танцует… фотографирует – это да… что ж, можно быть и гениальным фотографом… фотография – тоже искусство… а вообще, кто он такой, Леон?.. Зачем его сюда взяли?.. Ну как зачем, Светланка, чтобы работать, копать… без лишних рабочих рук нельзя… а он и хозяйственный оказался, и старательный, и исполнительный, то на Гарпуне съездит в магазин, то по кухне поможет Славке…»
Леон, откинув полог – солнце ворвалось внутрь палатки, – поглядел назад, и Светлана поймала его пронзительный взгляд.
Это был лишь миг. Как молния.
И все в Светлане подернулось серым пеплом.
Он вышел. Светлана закрыла глаза.
Ежик простонал что-то невнятное, разобрать было невозможно. То ли просьба?.. то ли плач… Боже, он опять плачет, вот из закрытых глаз на думку слезы по вискам, слезы текут…
Она отерла слезы Ежику платком. Захлопотала около принесенных Леоном яств, травы и вина.
Заботливый. И бутылку открыл. И пучок тархуна розовой лентой перевязан, как из чьей-то косы вынутой.
Она не могла опомниться от его взгляда.
Да нет, дурочка, тебе все кажется! У страха глаза уже так велики! Посмотрел как-то не так на тебя мужик – а у тебя уже и душа в пятки ушла…
Выбрось, выбрось все из головы. Выеденного яйца не стоит. Подумаешь, взгляд.
При воспоминаньи об этом взгляде ее опять бросало в жар. Потом – в холод.
Еще не хватало, чтобы она свалилась так же, как Ежик, а забредила. Кто с ней тут будет возиться?.. Роман?.. Бедный, любимый Роман, на тебя и так столько всего свалилось…
После гибели Моники Бельцони им, любящим, уже было не до объятий. Ночью Светлана плакала, прижавшись к груди Романа, и засыпала в слезах.
Так, так, абрикосы хороши, а ну-ка, попробуем сливы?.. Сливы тоже отборные… В каком саду Леон все это накрал?.. ушлый хиппи, ну, его в этой дырявой тельняшке явно за бомжа принимают, жалеют: рви, парень, сколько влезет, от пуза… Сладкие, сочные. Ежик очнется, поест как следует… Так, тархунчик… весьма пользительная травка… ее она покрошит ему в Славкин суп… Оставалось попробовать уже открытое вино. Светлана не удержалась от соблазна. Ведь целая бутылка! От бутылки не убудет… а оно такое полезное…
Открытая бутылка стояла возле матраца, где лежал Ежик. Светлана наклонилась, чтобы взять ее – она сначала хотела поднести к носу, еще раз понюхать, вдохнуть аромат вина, – как вдруг Ежик неожиданно шевельнулся, дернулся всем телом, дрыгнул ногой, выбросил ее из-под одеяла, будто лягнул воздух, и ударил пяткой прямо по бутылке. Вино вылилось в мгновенье ока на брезентовый пол палатки. Растеклась кровавая, сильно пахнущая лужа, затекала под матрац. Точно кровь. Кто войдет – можно перепутать. У Светланы зашумело в голове. Ее затошнило.
Она судорожно вдохнула воздух. Чем это таким пахнет?.. Что за странный запах?.. Она, хорошо знакомая с лекарственными препаратами и ядами – у них в училище был целый курс, посвященный ядам, – не могла ошибиться. Пахло вишневыми косточками, настоенными на спирту. Это был острый, шибающий в нос запах синильной кислоты.
Она разорвала на тряпки старую майку Ежика, валявшуюся в углу за чемоданом, подтерла винную кровавую лужу. Еще раз понюхала тряпку. Темрюкский кагор настоен не на винограде, а на вишнях?.. Смех. Кому рассказать – поднимут на смех.
Когда она вышла вон и за палаткой сожгла пропитанную вином тряпку, ее прошибла страшная, непредставимая мысль. Она отогнала ее от себя, как Гарпун отгонял хвостом мух и слепней. Она ужаснулась этой мысли, как ужасаются внезапной смерти. Она даже зажмурилась и помотала головой. Нет, этого быть не может. Быть не может, и все. Это просто Леону продали такую левую бутылку. Не виноградного, а вишневого вина. Вишневого. Слышишь, вишневого.
Она подняла голову. Вдали, страшно далеко, в неисходной, запределной вышине, глухо проворчало. И затихло. Будто огромный зверь шевельнулся в берлоге. Гром.
Пролив весь посерел, покрылся чешуей ряби. Солнце стояло еще высоко, но небо постепенно заволакивалось серой туманной дымкой, а с запада, из-за Керчи, наползала сизая тьма – туча не туча, туман не туман, быть может, будущий смерч. Приближалось страшное. Может быть, даже не гроза: ураган.
И море стало волноваться заметно, волны вздымались под усиливающимся ветром, белые барашки усеяли зелено-серую, как глаза Светланы, воду, и лодки с лодочной станции внизу, под обрывом, привязанные к маленьким деревянным колышкам, колыхались на волнах, как скорлупки.
Из раскопа бежали люди. Боже, как нас мало, со сжавшимся сердцем подумала Светлана. Роман растерял всю экспедицию. Не всю, конечно. Ровно половину.
– Гроза, гроза!..
– Прячьтесь, прячьтесь…
Все ринулись под тент, нависавший над обеденными столами. Дождя еще не было – шел только ветер, огромный, широкий, сквозной, навылет, такой вольный и страшный, что люди испугались – не снесет ли ветер палатки.
– Славка! – крикнул Серега. – Беги в палатку!.. У тебя там в рюкзаках провизия!.. Как бы не вывернуло ветром колышки…
Пустая палатка Романа – он был в раскопе – уже лежала на боку. Ветер выломал алюминиевые палаточные колышки из земли, как зубы. Он ринулся к палатке, стал поднимать ее вместе с Серегой. А ветром уже сносило, несло пустую палатку Леона. Слава Богу, палатка, где лежал Ежик, еще держалась. Пыль, песок скрипел на зубах. Ветер рвал людям волосы. Они щурились, защищая глаза от пыли.
– В раскопе ничего не снесет?!..
– Да ничего, разве только деревянные мостки на краю, Роман Игнатьич делал… для перехода удобного…
– Берегите бумаги, записи… фотографии берегите… если ветер вытащит из палатки чьи-нибудь бумаги – вы их уже не соберете, ребята!..
Люди бегали по палаточному лагерю, как сумасшедшие, спасали от ветра, укрепляли палатки. Светлана побежала в палатку Ежика. Он по-прежнему был без сознанья. Милый мальчик, вот ты и не увидишь первой в этом году грозы здесь, над морем. Ты в бреду. Ты ничего не видишь, не слышишь. Ты так в меня влюблен. Пока ты не видишь и не слышишь ничего, я тебя поцелую. Первый и последний раз в жизни.
Под страшный гул, под завыванье ветра в вышине Светлана наклонилась и прикоснулась губами к вспухшим от жара губам Ежика. Выпрямилась, вышла из палатки. Ветер мял и крутил низкорослую акацию около палатки Романа. Около шатра их вечной, зыбкой, как море, как огонь, любви.
И гроза шла, она шла неотвратимо; уже все небо было заволокнуто пухлыми, клубящимися серо-синими тучами, мгновенно изменив жаркую ласку на холодное, пронизывающее бешенство, и тучи мчались, как на пожар, все сильнее сгущаясь, и тьма плотнела, ярчела, а одна туча, выкатившаяся из-за пантикапейских холмов, была уже густо-черная, с золотым ярким, слепящим ободом по краям; эта туча как раз стояла на западе, против солнца, и она выглядела как траурный плат с золотой вышивкой по краю. Черный плат набрасывал ветер на землю, и все на земле темнело, все дрожало от страха – все до мельчайшей травинки. От страха – и от радости. Дождь! Сейчас пойдет дождь!