Гамалея, руководивший этими импровизированными корабелами, лишь скрипнул зубами и мысленно послал проклятье бывшему кошевому Косте Гордиенко, который плохо заботился о состоянии казацкого флота. «Чаек» должно быть гораздо больше – чтобы вся Олешковская Сечь, существующая на татарской земле на птичьих правах, при надобности могла быстро сняться с места и уйти по воде от любой напасти.
Работа закипела. Она шла практически круглосуточно, с небольшими перерывами на сон и еду. На долбленки ставились ребра (казаки называли их опруги), к которым деревянными гвоздями внахлест крепились доски бортовой обшивки. Поставив борта, стелили второе дно – стлань, устанавливали лавки для гребцов и перегородки. Весь набор и обшивку обильно смолили, и вскоре Василий стал совсем чумазым от черного дыма, который валил из котлов с варом – специальным составом для осмолки.
Затем вдоль бортов при помощи липового лыка закрепили толстые, как бочка, связки камыша. Даже если «чайка» наполнится доверху водой, камыш не даст ей утонуть. А еще камышовые связки служили защитой от пуль, когда казаки шли на абордаж галеры.
Когда корпуса «чаек» были увязаны камышом, самые опытные мастера из старых запорожцев установили мачты с прямым парусом и два съемных рулевых «пера» – на нос и корму. И если к самой мачте претензий не было, то при виде парусины бывалые казаки лишь сокрушенно вздыхали и качали головами: она была очень ветхой.
Не долго думая, Гамалея взял с собой Василия, и они помчались в Сечь. Не заезжая в сам Кош, старый характерник зашел в шинок Лейзера и застал его за починкой своего лапсердака. Шинкарь старательно лепил еще одну латку – поверх остальных. Его одеяние напоминало лоскутное одеяло, так много на нем было заплат.
– Заведи себе бабу, – поморщившись, грубо сказал Мусий.
Лейзер лишь мечтательно вздохнул, а затем бросился накрывать на стол. Когда он показал из-под полы штоф с горилкой, Мусий отрицательно покрутил головой.
– Только поесть, – сказал он строго.
Лейзер понимающе кивнул; в предместье уже ни для кого не было секретом, что сечевики готовятся выйти в поход, а значит, главную статью доходов шинкарей – хмельные напитки, можно было не предлагать. Иначе и казак будет наказан, и шинкарю немало достанется. Хорошо, если его вообще не повесят на первом попавшемся суку. Но Лейзер так сильно уважал и боялся Гамалею, которого считал колдуном, что просто не мог не предложить ему выпивку. Наверное, это понял и сам Мусий, потому что сделал вид будто ничего и не было.
Быстро перекусив, Гамалея сказал:
– Вот что, Лейзер, у тебя есть возможность послужить доброму делу.
– Ах, моцный пан! Старый Лейзер всегда готов услужить доброму человеку.
– Вот и отлично. Мне срочно нужна хорошая парусина. Хорошая, не гнилье! Достанешь – в накладе не останешься. Срок – пять дней. Сколько метров? Много… – Мусий назвал количество. – Оплата будет двойная – за срочность.
У Лейзера загорелись глаза. Парусина! Казаки собрались в морской поход! Ах, какой может быть знатный гешефт! Сначала парусина, а затем, когда казаки вернутся с добычей, уж Лейзер постарается, чтобы они оставили в его шинке как можно больше денег с дувана. Но пять дней… Где найти столько парусины за такое короткое время?
– Это невозможно, – начал было ныть Лейзер. – Дайте мне десять дней…
– Пять! – отрезал Мусий, поднимаясь из-за стола. – И ни дня больше. Не уложишься в срок… что ж, тогда пеняй сам на себя.
С этими словами старый характерник и покинул шинок. Он был уверен, что Лейзер разобьется в доску, но парусину достанет.
Мусий не ошибся. Спустя полчаса два молодых еврея на добрых конях уже летели к Голому перевозу. Лейзер глядел им вслед, кусал нижнюю губу и от нетерпения притопывал, словно таким образом мог ускорить их возвращение…
На шестой день после начала подготовки к морскому походу все было готово. В том числе и новые паруса. Лейзер, получив за них добрый куш, сиял как те золотые, что звенели в его кошельке.
Оборудованные «чайки» уже ждали казаков все в тех же плавнях, где они строились. Малашенко наказал держать их там из опасения, что о подготовке к морскому походу узнают татарские лазутчики. Конечно, в последние годы их стало гораздо меньше – Сечь и так была на виду, но все же некоторые мурзы не отказывали себе в удовольствии натаскивать на фактически бесправных запорожцах своих молодых воинов, которые все больше и больше наглели.
Иногда из-за озорства они умыкали целые семьи зимовых казаков для продажи на невольничьем рынке, а когда сечевики догоняли молодых наглецов и с боем возвращали ясыр, тогда хан грозил запорожцам разными карами и требовал выплатить большой штраф.
В «чайки» уже было погружено и огненное зелье, и квадранты[117] для определения направления пути, и продукты – сухари, пшено, соломаха, сушеное мясо и рыба, а также высушенный и измельченный в порошок корень аира – весьма действенное лечебное средство от воспаления кишечника. Там же стояли бочонки с ключевой водой, в которые священник опустил серебряные крестики – чтобы вода хранилась подольше.
Воды было немного, и ее взяли лишь потому, что в поход шла в основном молодежь. Бывалые запорожцы в морском плавании утоляли жажду жидкой соломахой, которая была им и пищей и заменяла воду.
Не было в челнах лишь никаких спиртных напитков. В походе запрещалось пить горилку под страхом смертной казни. Только на поясе у сотников – атаманов челнов, и есаулов висели фляжки с крепкой оковитой для обработки ран и поддержания духа у тех, кто готовился предстать перед всевышним.
Торжественный молебен отслужили после обеда. Странное зрелище представляли казаки, собравшиеся перед церковью на майдане, где происходило действо. Они напоминали шайку оборванцев, потому что в поход запорожцы всегда надевали все самое ветхое и старое – чего не жалко. Но начищенное до блеска оружие, которым казаки были увешаны с головы до ног, и суровые сосредоточенные лица подсказывали постороннему наблюдателю, что это не какие-нибудь нищие, а суровые бесстрашные воины.
После молебна все выпили по «прощальному» ковшу медовухи, перекрестились на храм Божий и колонной вышли из ворот Сечи. Жители предместья провожали их молча; но у каждого в глазах стоял тоскливый вопрос – что-то теперь будет? Никто из них не знал ни цели похода сечевиков, ни как он будет совершаться (за исключением Лейзера; но шинкарь быстрее дал бы отрезать свой язык, чем сболтнуть лишнее). Но все были уверены, что предстоят серьезное разбирательство с ханом (который запретил запорожцам любые воинские походы не под его бунчуками), и кто знает, чем оно закончится…
Степь цвела. Весна стремительно ворвалась на ее бескрайние просторы и вдохнула живительные силы в забывшуюся в летаргическом зимнем сне пожухлую траву, которая оживала на глазах. Молодые стебли росли так быстро, что вечером можно было лечь спать на голом месте, а проснуться на зеленом ковре, в котором легко укрыться. И только камыши в устье Днепра по-прежнему стояли плотной стеной цвета светлой глины, помахивая густыми темными метелками, и ни единый новый росток не поднимался над мелководьем, потому что вода в реке еще не прогрелась как следует.
Сторожевой разъезд Буджакской орды в составе трех человек неторопливо ехал по степи. Берег Днепра был неподалеку – на расстоянии десяти полетов стрелы. Низкорослые мохнатые лошадки ордынцев временами тонули в прошлогоднем сухостое, и над безбрежным ковыльным морем виднелись лишь головы их хозяев.
Неожиданно одна из лошадок тихо заржала. Татары насторожились и напрягли зрение и слух. А старший из них – самый опытный – слез с седла и приник ухом к земле. Когда спустя какое-то время он снова забрался на лошадь, его узкие раскосые глаза и вовсе превратились в щелки, а на лоснящемся от жира лице появилась довольная улыбка. Он молча показал своим товарищам грязный палец, и ордынцы быстро разъехались, чтобы охватить как можно большее пространство.
По степи скакал казак. Похоже, ехал он издалека и сильно торопился, потому что его конь был весь в мыле. Удивительно, но казака это обстоятельство ничуть не волновало и он продолжал гнать своего скакуна, не жалея нагайки.
Татары выметнулись ему навстречу с трех сторон. В воздухе зазмеились арканы, но казак нырнул под брюхо жеребца, тем самым избежав пленения, а когда опять оказался в седле, в его руке матово блеснул пистоль. Раздался выстрел, и возвышавшаяся над сухостоем голова одного из ордынцев исчезла, будто ее сшибли камешком.
Ордынцы завыли как волки и, обнажив сабли, начали стремительно сближаться с казаком. Но он оказался на удивление шустрым. Бросив пистоль, казак мигом сдернул с плеча самопал и выпалил второму татарину едва не в лицо, так близко к нему были ордынцы. Татарина смело с седла будто сильным порывом ветра.
Но третий уже замахнулся саблей, и казалось, что казаку пришел конец. Он не успевал ни защититься, ни уклониться. И тут случилось то, чего никак не ожидал ордынец. Казак словно взлетел над седлом своего коня, и сабля татарина поразила пустоту. А в следующий момент каблук казацкого сапога проломил ордынцу висок, и освобожденная от груза татарская лошадка, до этого по-волчьи скалившая зубы и готовая перегрызть горло коню казака, тут же успокоилась и начала мирно пастись, благо на пригорке, где происходило действо, было много молодой сочной травы.
Казак не стал искать оброненный им пистоль, не говоря уже о том, чтобы увести с собой добычу – лошадей ордынцев, представлявших немалую ценность для воинских забав. Это были специально обученные боевые кони, повинующиеся командам, как собаки. Они были неутомимы в беге, неприхотливы в еде и в битвах сражались наравне с хозяевами – били копытами и кусались. А когда раненый хозяин оставался один на один со степью, ордынский конь мог противостоять волчьей стае, отгоняя кровожадных хищников от своего господина и повелителя.
Успокоив свистом, напоминающим соловьиную трель, жеребца, который дрожал от боевого возбуждения, казак дал ему шенкеля, и конь пошел галопом. Вскоре казак уже был на берегу Днепра, в лесных зарослях, напоминавших обитые зеленым бархатом ножны, в которые был вложен серый клинок одного из рукавов могучей реки. Там он сложил ладони у рта лодочкой и закри