Баронесса не заметила, как ее внутренние переживания вылились в негромкую ораторскую речь. Вертевшаяся рядом служанка слушала свою госпожу, тщательно скрывая улыбку, и, зазевавшись на секунду, проткнула булавкой рукав платья, коснувшись руки красавицы.
– Ай! – вскрикнула та от боли. – Уснула ты, клуша, что ли?! Убить меня хочешь?! Тебе-то я чем помешала?!
Слова своенравной баронессы звучали незлобно, скорее как поучение от старшей сестры. Служанка виновато замерла на месте.
– Ну-ну, душа моя, я понимаю, что ты это не специально, – улыбнувшись, потрепала ласково по плечу модистку Лизонька. Потом она закусила губку и снова посмотрела в зеркало. Густые волосы готовы были распасться из привольной прически и рассыпаться по утонченным плечам. Лизонька улыбнулась своему отражению. Сейчас она упивалась своей красотой. Чувствовала неограниченную власть своих чар.
– Что ж, ваше величество, – обращаясь к самой себе, сказала баронесса и слегка поклонилась, приседая в реверансе. – Я принимаю ваш вызов.
Измайловская взяла вновь в руки измятый листок, расправила ладонями и пробежала глазами по строчкам. Затем с усердием скомкала его и бросила в угол комнаты. Прокатившись подпрыгивая, бумажный шарик замер у стены. Служанка, оправившаяся от легкого шока, проводила его взглядом и, вздохнув глубоко, принялась доводить работу с платьем госпожи до конца. Сама Измайловская с легким прищуром во взгляде смотрела на большой портрет своего прадеда, висевший на противоположной от окна стене. В голове рождался план очередной авантюры.
Подмигнув портрету прадеда, она произнесла: «Не будь я Измайловская!» В легком полумраке показалось, что и прадед с портрета так же довольно подмигнул своей правнучке. Мол, знай наших. Мы, Измайловские, – золото империи.
– Ну и духотень, – в сердцах высказал Микола Билый. Голос его звучал низким тоном. Несколько раз вставал он за ночь. Мучила жажда. Подходя к ведру, черпал из него ковшиком воду, жадно пил. Затем морщился и нервно вытирал губы. «Дрянь какая! С нашей, родниковой не сравнится! Вот уж год как в столице, а привыкнуть к этому вкусу не могу!» Затем снова направлялся к постели, плюхался в нее, будто в копну сена. Неуютно, одиноко. Рубаха, как, впрочем, и простыня на кровати промокли от пота. Ворочался с бока на бок. Снова вставал. Ходил по комнате, силился прочитать молитвы. Открыл окно. В комнату ворвалась легкая ночная прохлада. Жадно вдохнул густой, смешанный с туманом воздух. В голове от бессонницы шумело. Вспомнились родные горы, закубанская степь, река Марта, семья.
«Как вы там, мои родные?!»
Подъесаул сел на край кровати, снял намокшую от пота рубаху. Стало легче. Голова тяжелела. Откинулся на спину, прикрыв рукой глаза.
«Господи, Исусе Христе, Сыне Божий…» – зашептали беззвучно губы, повторяя молитву. Незаметно для себя Билый провалился в сон. Перед глазами проплыл образ деда Трохима. Старик с прищуром пристально смотрел на Миколу, а беззубый рот прошамкал: «Аа, варнак, набедокурил!»
Вслед за дедом Трохимом привиделись батька с матерью, молодые. А рядом с ними он, Микола, малой еще совсем. Меж густых порослей ковыля бегает. Внезапно лег густой туман, скрыв в своей пелене батьку с мамой. Микола бегает и зовет их, спотыкается, падает в ковыль и видит, как к нему гадюка степная ползет.
Билый отмахнулся рукой. Проснулся. За окном было еще темно, но дрозды, свившие гнезда на соседнем дубе, уже завели свои песни в ожидании утренней зари.
Микола вздохнул глубоко, отер мокрый лоб, вновь постарался уснуть. На этот раз супруга Марфа привиделась с малым Димитрием. Будто втроем они идут по берегу Марты. Все как в один из прощальных вечеров, когда Микола на службу собирался. Марфа все крепче прижимается к Миколе, а Димитрий в реке Марте «кораблики»-щепки пускает. Шустро бегут по волнам палочки. Быстра река и опасна. «Не печалься, Марфушка», – говорит Билый и, крепко обнимая, целует супругу. Димитрий с громким смехом подбегает к ним и жмется к ногам. С башти[2] раздается выстрел. Микола оборачивается и видит Ивана Колбасу, размахивающего руками. Еще выстрел. Будто наяву. Громкий крик горного орла из поднебесья: «Киуууу. Киуууу». За ним будто стук в окно. Образ супруги с сыном исчезают.
Билый открыл глаза. Резко вскочил с кровати. Снова раздался стук, похожий на глухой выстрел. В открытое окно его комнаты, стукаясь грудью о стекло, пытался залететь голубь. Перья переливаются перламутром: то малиновыми красками вспыхнут, то зелеными.
Микола подошел к окну, хотел было протянуть руку к птице, но голубь вспорхнул и, пикирующими движениями долетев до дуба, усадил свое жирное тельце на ближайшую ветку, недовольно загукал.
Билый сделал два шага к ведру с водой, зачерпнул ковшиком теплую жидкость, отпил несколько глотков, остальное вылил себе на голову. Отерся полотенцем. Часы показывали пять двадцать утра.
«Не к добру это. И сон этот, и голубь. Дурные вести спешат. Нужно домой отписать. Тревожно на душе», – подумал так подъесаул и, сменив рубаху, придвинул к стоявшему у окна столу табурет. Зажег свечу, нашел в комоде листок бумаги, чернильницу и уселся писать письмо.
Поначалу мысли путались. Кляксу на бумаге сделал. С досадой посмотрел на расползающееся синее пятно. Заменил лист.
Не знал, с чего начать. По возможности старался, как и обещал Марфе при расставании, писать по короткому письму раз в месяц. Всегда было о чем сказать. Сейчас же, видимо находясь под впечатлением увиденного во сне, Билый не мог сформулировать свои мысли и направить их в нужное русло. Необъяснимое чувство тревоги не покидало его. На стене комнаты в мерцающем свете свечи плясали причудливой формы тени. Одна из них была похожа на орла, взмахивающего крылами, другая – на деда Трохима. «Тьфу ты! – Билый мотнул головой. – Привидится же такое. Лукавый, видимо, шалит». Перекрестился на образа. С трудом собравшись с мыслями, заставил себя исписать большую половину листа. Старательно выводил буквы. Писал в основном о столичной жизни и погоде. О том, что скучает по станице и семье. От охватившего его внезапно волнения захотелось снова пить. Подъесаул крякнул, почесал затылок и закончил письмо так:
«С надеждой на скорую встречу, моя родная женушка. Целуй и обнимай Димитрия. Батькам моим кланяйся от меня. Будьте с Богом. Ваш Микола».
Аккуратно сложил письмо и положил на край стола. «Нужно будет передать на почту с дежурным».
Откашлялся. В горле было сухо, вязкая слюна комом прилипла к слизистой. Микола зачерпнул воды из ведра и, обливаясь, осушил ковшик до дна. Посмотрел на образа. В свете лампады на Билого строго смотрел святой лик Николая Чудотворца. «Нужно быть аккуратнее в жару с лафитом», – пронеслось в голове. Подъесаул мотнул головой, вновь зачерпнул ковшик воды и сделал несколько глотков.
В дверь комнаты уверенно постучали, и тут же раздался громкий, четкий голос:
– Дозвольте, вашблагродь!
Билый от неожиданности поперхнулся, закашлялся. В приоткрытую дверь просунулась бородатая голова урядника.
– Ну, ты, братец, и мастак неожиданности устраивать. Кто ж так врывается, да еще и в такую рань. Срочное что-то? – Билый незлобно осадил прыть урядника. Тот немного опешил и виновато заметил:
– Так утро уже, господин подъесаул!
– Утро?! – удивленно отозвался Билый. Взгляд его упал на окно. Яркий свет утренней зари пробивался сквозь густую листву дубов, росших вокруг офицерской казармы. – Действительно, утро! – Билый глянул на часы. Без четверти восемь. Он и не заметил за написанием письма, как утро сменило ночные сумерки. – Эка я засиделся! – подмигнул ободряюще уряднику и добавил: – Спаси Христос, братец. Ну, что там у тебя за срочность?
– Велено передать лично в руки! – отчеканил урядник, довольный тем, что офицер обратился к нему по-свойски.
– Кем велено? – тут же отреагировал подъесаул.
– Не могу знать, вашблагродь! Не нашенский был. Молодой офицер. По форме вроде из флигелей. В чине капитана, – урядник чеканил каждое слово, стоя навытяжку.
– Молодой, говоришь?! Так-так. Из флигель-адъютантов?
Урядник безмолвно кивнул головой. Мысли Билого обострились. Сознание работало как часы. «Стало быть, полковник автор сего послания. А передал, соответственно, через своего помощника – капитана. Его я видел тогда в покоях государя. Неспроста все это», – подумал про себя Микола.
– Ох, неспроста, – вырвалось у него невзначай. Урядник вопросительно уставился на офицера. Подъесаул, видя его замешательство, усмехнулся: – Оставь, братец, это я так, о своем! Благодарю за службу, – произнес Билый, протягивая подчиненному пятак. Урядник, разгладив усы, склонил голову:
– Благодарствую, господин подъесаул! Разрешите идти?
Микола молча кивнул. Посыльный повернулся через левое плечо и направился к двери. Билый, пребывая в мыслях о доставленном урядником конверте, подошел к столу, на котором лежал небольшой нож. Ловким движением вспорол бумажную оболочку и, взяв в руки сложенный лист бумаги, развернул его. Взгляд Миколы невольно упал на край стола. Вспомнил и о своем письме. Урядник уже прикрывал неторопливо за собой дверь.
– Постой, братец! – крикнул подъесаул.
Дверь вновь приоткрылась, и в нее просунулась голова урядника:
– Слушаюсь, вашблагородь!
– Будь добр, передай на почту письмо! – протягивая конверт, произнес Микола. Видя легкое замешательство подчиненного, добавил. – Это я на родину отписал. Семье.
Урядник улыбнулся, пряча конверт в рукав черкески:
– Не извольте беспокоиться, вашблагродь. Доставим в лучшем виде!
– Да шо ты все заладил: вашблагродь, вашблагродь… – по-отечески заметил подъесаул. – Не люблю я это! Мы ж с тобой – казаки! Чай, не иногородние!
– Добре, Николай Иванович! Улагодым як то трэба! – оголив крепкие, слегка желтоватые зубы, произнес урядник.
– От тож! – подмигнув по-свойски, улыбнулся в ответ Билый. – Хамыляй, як по пластам!