— Лишь потому, что они питаются телами повешенных. — Алейдис повернулась к двери. — Если бы они действительно были вестниками смерти, то в городе Кельне уже давно не осталось бы ни единой живой души. Просто взгляни вокруг: сколько, этих птиц летает внутри и снаружи городских стен. Я думаю, ты несправедливо обвиняешь их во всех несчастьях.
— Но так и есть, госпожа, они приносят несчастье. Даже моя матушка говорила, что сорока на крыше…
— Не хочу ничего больше об этом слышать, Эльз. Позаботься лучше об ужине. Пойду прослежу, чтобы Ленц привел бедняжку Марлейн домой целой и невредимой и не наговорил ей по дороге еще каких-нибудь гадостей.
— Пожалуйста, передавайте привет госпоже Катрейн и госпоже Йонате.
Алейдис спокойно кивнула кухарке.
— Обязательно, если, конечно, их встречу.
Всего в пятидесяти шагах от дома семейства Голатти находился небольшой бегинаж, в котором жили и работали девять женщин под руководством старшей бегинки Йонаты Хирцелин. Одной из этих женщин была Катрейн, мать Марлейн и Урзель. Она стала бегинкой несколько лет назад по настоянию Николаи. Каждый год под Рождество он делал приюту бегинок щедрое пожертвование, чтобы его единственная дочь ни в чем не нуждалась. Причину, по которой он выбрал для нее такую судьбу, он раскрыл Алейдис вскоре после свадьбы — чтобы, как он сказал, упредить дурную молву. Когда Катрейн исполнилось пятнадцать лет, он выдал ее замуж за боннского менялу, тоже выходца из Ломбардии, который часто вел с ним дела и был желанным гостем в их доме. Юная Катрейн была увлечена красавцем и с радостью принимала его ухаживания. Оглядываясь назад, Николаи винил себя во всем, что произошло дальше. Как он признавался потом, ему следовало присмотреться к жениху повнимательнее. Якоб де Пьяченца был уважаемым жителем Бонна. Его хорошо знали и в Кельне, но то обстоятельство, что он к своим тридцати все еще ходил в холостяках, должно было заставить отца невесты насторожиться. К сожалению, лишь спустя некоторое время после свадьбы он узнал, что Якоб был тираном и садистом, который бил молодую жену и издевался над ней, как только ему представлялась такая возможность. И исполнения супружеского долга он добивался от нее силой. Николаи подозревал, что в Якобе, должно быть, жила какая-то извращенная наклонность, которая побуждала его к такой жестокости. Конечно, Якоб хотел, чтобы у него родился наследник. И после рождения девочек он принялся истязать Катрейн с удвоенной силой. Николаи несколько раз пытался вмешаться, пока не понял, что тем самым лишь усугубляет положение дочери. Однажды в середине зимы, когда маленькой Урзель было всего пять лет, а Марлейн — семь (несмотря на столь нежный возраст, они уже несколько раз становились жертвами жестокого отца), тело Якоба извлекли из рыбных сетей в Рейне. Выглядело все так, будто его сначала забили палками до смерти, а потом сбросили в реку. Убийцу так и не нашли.
Николаи сразу же взял на себя заботу о дочери и девочках. Катрейн, которая после длившихся годами издевательств супруга напоминала бледную тень себя прежней, была неспособна самостоятельно воспитывать любимых дочерей. Кроме того, она, особенно в первые месяцы после смерти Якоба, панически боялась самого вида мужчин. Поэтому Николаи важно было знать, что дочь находится в безопасном месте, где ее никто не потревожит. Его выбор пал на приют бегинок на Глокенгассе. Старшая бегинка госпожа Йоната была очень рада позаботиться о бедной, измученной душе.
Алейдис заскочила в огород и быстро выкопала несколько луковиц и молодых реп, чтобы отнести их в бегинаж. Немного подумав, она также нарвала букетик ноготков в подарок Катрейн. Поселившись в приюте, та открыла для себя радость приготовления травяных отваров и мазей, которые госпожа Йоната раздавала всем нуждающимся за сущие гроши. Многие люди не могли позволить себе дорогие лекарства из аптек, но в бегинаже на Глокенгассе они получали хотя бы простые мази от ссадин, увечий или сыпи. Аккуратно сложив гостинцы в плетеную корзину, Алейдис вышла из дома. Обычно при выходе в город ее сопровождал кто-то из слуг или горничная, но до бегинажа было рукой подать, так что нужды в этом не было. Однако уйти далеко ей не удалось. Только она свернула налево и прошла немного по переулку, как за спиной раздался мужской голос.
— Госпожа Алейдис! Алейдис Голатти! Это вы? Остановитесь, добрая госпожа.
Алейдис обернулась, и ее удивлению не было предела. По переулку, задыхаясь, бежал коренастый городской страж с уродливым лицом. На лысом черепе мужчины блестел пот. Подбежав к ней, он вытер лысину рукавом камзола.
— Мате Кройхер?
Она узнала его. Он часто выполнял поручения Городского совета, с которым Николаи поддерживал тесные отношения.
— Что тебе от меня нужно?
— Простите, меня госпожа, простите меня, — затараторил страж, тяжело дыша. — Я… мы… ну… — Он оглянулся через плечо. — У меня для вас плохие вести.
Проследив за его взглядом, Алейдис увидела, что к ним приближаются еще два стража и шеффен. Ее охватило дурное предчувствие.
— Что еще за вести?
Сердце забилось чуть чаще, когда она узнала шеффена. Это был Рихвин ван Кнейярт, отец их подмастерья Тоннеса. Еще издали он поднял руку, и страж замолчал.
— Добрый день, господин ван Кнейярт, — поприветствовала шеффена Алейдис. — Что такого важного стряслось, что вы пожаловали ко мне с целым отрядом стражи? Или вы к Николаи? Муж сегодня утром уехал по делам и пока еще не вернулся.
— Нет, ну то есть да, то есть я хотел сказать…
Похоже, шеффен тоже испытывал трудности с тем, чтобы подобрать нужные слова.
— Я знаю, что вашего мужа нет дома, потому что…
Он потянул за шнуровку на вырезе рубахи так, будто ему вдруг стало не хватать воздуха. Наконец он собрался.
— Госпожа Алейдис, вынужден сообщить вам прискорбную весть. Ваш муж Николаи Голатти час назад был найден мертвым.
— Что… что вы сказали?
Алейдис едва удержалась на ногах. Казалось, кровь со всего тела хлынула ей в голову. Она с трудом перевела дыхание и сделала шаг вперед. Ван Кнейярт быстро шагнул навстречу, чтобы поддержать ее.
— Мне очень жаль, госпожа Алейдис. Ваш муж был мне добрым другом и… Ну да, но, к сожалению, есть вести гораздо хуже. Я даже не знаю…
Из горла Алейдис вырвался хрип.
— Хуже, чем смерть моего мужа?
— Нам лучше зайти в дом. То, что мы собираемся вам сообщить, не для посторонних ушей.
— Я, не…
Растерянно оглядевшись по сторонам, Алейдис заметила первых зевак, которые остановились и наблюдали за ней.
— Да, разумеется, пройдемте в дом, господин ван Кнейярт.
Бредя как в тумане, Алейдис вернулась во двор и впустила мужчин в дом через черный ход. Она провела их в гостиную и закрыла за ними дверь.
— Теперь, пожалуйста, скажите мне, что случилось? Это был несчастный случай? Ведь Николаи не болел. Он был здоров как бык, и совершенно невозможно, чтобы он… Или на него напали?
— Нет, добрая госпожа.
Шеффен неловко прокашлялся.
— Это не было ни несчастным случаем, ни ограблением. У меня к вам вопрос, и я прошу вас не принимать его близко к сердцу. Крайне важно, чтобы вы ответили мне без утайки.
— Вы меня пугаете.
Алейдис опустилась на одно из обитых тканью кресел, опасаясь, что не сможет долго выстоять на ногах.
— Хорошо, спрашивайте.
— Вы не замечали за мужем в последнее время каких-нибудь странностей?
Она недоуменно уставилась на ван Кнейярта.
— Странностей? Что вы имеете в виду? — Не был ли он как-то подавлен, не замечали ли вы за ним перепадов настроения? Или, возможно, даже приступов апатии?
— Нет, напротив, он был весел и полон сил. Но к чему все это? Зачем вам это знать?
— Потому что нам нужно внести некоторую ясность. Госпожа Алейдис…
Шеффен помедлил, затем вздохнул.
— Вашего мужа нашли в роще за Петушиными воротами. Он повесился на дереве.
— Он… Что?
Ошеломленная, Алейдис вскочила с кресла.
— Что вы такое говорите? Это невозможно. Нет, об этом не может быть и речи. Николаи не… Он никогда бы не… Нет, это совершенно невозможно. Вы, должно быть, ошиблись.
Ее желудок начал бунтовать, а сердце сдавило ледяными тисками. Повесился? Николаи? Все ее конечности онемели, точно на морозе.
— Госпожа Алейдис, вы не можете себе представить, как тяжело и страшно мне сообщать вам это известие. Вы же понимаете, что означает самоубийство. Душа вашего мужа навечно проклята. Мы не можем ни внести его в ваш дом для прощания, ни похоронить в освященной земле. Он будет публично осужден как убийца и казнен еще раз за преступление, которое он совершил против самого себя. Я не знаю, что еще сказать. Вам и вашей семье это сулит большие неприятности. Согласно закону, все имущество самоубийцы может быть конфисковано, но только если мы сможем доказать, что Николаи Голатти с горя покончил с собой.
— Но он не кончал с собой! Этого просто не может быть. Еще утром он обещал мне новое платье и даже отправил меня к портнихе, чтобы она успела пошить его до субботы, потому что в субботу нас пригласили на пир в Шалленгоф…
Голос Алейдис оборвался.
— Стало быть, вы не наблюдали за ним никаких признаков скорби или страдания? Возможно, оттого, что… Простите, что я говорю об этом сейчас, но это могло стать причиной. Может быть, он был слишком огорчен из-за того, что вы до сих пор не беременны? Ведь уже полгода прошло, как вы поженились, и с тех пор… ну, поскольку вы молоды и здоровы… Ходят слухи, что ваш муж… ну, что у него были проблемы, как бы тут поделикатнее выразиться, с мужской силой. А такое нередко пробуждает в мужчинах мрачные мысли.
— Замолчите!
Сквозь ледяное оцепенение в душе Алейдис пробился гнев.
— Не смейте порочить моего мужа подобным образом. Мужской силы ему хватало. Уверяю вас, с этим не было никаких проблем. Не далее как вчера…
Она обожгла шеффена мрачным взглядом.
— Вполне возможно, что я ношу под сердцем его наследника. Это, конечно, еще предстоит выяснить.