оторый она по неосторожности вызвала.
— Она не утопилась.
Алейдис внимательно вгляделась в его лицо, которое в этот момент напоминало каменную маску.
— Полагаю, что слухи о причинах ее смерти известны вам гораздо лучше, чем мне. Если это был несчастный случай, как гласит, официальная версия, то, судя по выражению вашего лица, часть вины за то, что случилось с вашей супругой, лежит и на вас.
— Допустим, это так. Что дальше?
Она призадумалась.
— Тогда ради сохранения своего доброго имени вы вряд ли станете распространяться об истинных обстоятельствах ее гибели.
— Радуетесь, что вам удалось меня уличить?
— Нет.
Она поднялась в мерцающем свете масляной лампы, подошла к одному из шкафов и окинула взглядом ряды книг и бумаг.
— Смерть молодой женщины едва ли может быть поводом для радости, независимо оттого, при каких обстоятельствах она произошла или чем была вызвана. — Алейдис помедлила. — Вы скорбите по ней?
— Нет.
Он ответил так быстро, и голос его прозвучал так резко, что она чуть не подпрыгнула на месте от неожиданности. Обернувшись, она увидела, что он тоже поднимается и собирается уходить.
— Это оттого, что вы настолько жестоки или просто были к ней равнодушны?
— По той самой причине, по какой я с тех пор предпочитаю общество шлюх.
С непроницаемым лицом он сделал несколько шагов по направлению к ней.
— Это проще. — Его брови слегка дернулись вверх. И честнее. — Он жестом указал на дверь. — Однако нам пора.
— Вы правы.
Когда судья открыл дверь и пропустил ее вперед, Алейдис, облегченно вздохнув, поспешила покинуть его каморку. Винценц погасил масляную лампу и запер дверь на ключ. Перед ратушей горело много факелов Зимон взял один из них, подпалил от него сосновую лучину, и они молча направились на Глокенгассе.
Глава 20
Ван Клеве проводил Алейдис до дома, но расстались они холодно. И сейчас Винценц раздумывал, а не отправиться ли ему и в самом деле в публичный дом на Берлихе сбросить напряжение, которое накопилось в нем за этот вечер. И лишь поздний час и скверное настроение заставили его отказаться от этой идеи.
Ночь выдалась бессонной. Он метался в постели, терзаемый воспоминаниями о неудачном браке и осознанием того, что его общение с Алейдис Голатти вовсе не способствует душевному спокойствию, которое он старательно восстанавливал после смерти Аннелин. Он не любил свою жену, но уважал ее. И пусть он был не самым терпеливым и внимательным мужем, это не оправдывает той боли и унижения, которые он испытал из-за Аннелин. Он имел полное право не оплакивать ее и полагать, что в своей смерти по большому счету виновата она сама. Но Алейдис была права в одном: если дело касается денег или власти, люди без труда идут на любые гнусные ухищрения, и это было самое отвратительное. Еще и поэтому он считал себя вправе никогда не позволять женщине обрести власть над его жизнью, натурой или сердцем. Последнее он держал под замком еще с младых ногтей. Но даже если ему удавалось успешно противиться любви, его сердце все же не было куском горной породы. Аннелин нанесла ему серьезный урон, а позор и скандал, которые повлекла за собой ее смерть, полностью легли на его плечи.
И чем дольше он бодрствовал этой ночью, тем больше понимал, что в какой-то степени поступает несправедливо по отношению к Алейдис, постоянно твердя ей о преимуществах замужества. Она мало походила на тех ушлых женщин, которых привлекают мужчины вроде Николаи Голатти. Он уже почти поверил, что она действительно испытывала к покойному нечто похожее на любовь и ничего не знала о его манипуляциях. И он мог бы позавидовать мужчине, который когда-нибудь захочет взять ее в жены, если бы не понимал, что большинство мужчин решатся на этот шаг не потому, что ценят ее ум или красоту, а по куда более низменным причинам. Для них она лишь возможность преумножить свое богатство и влияние. Однако если это произойдет, она окажется в том же положении, в каком некогда оказался он по отношению к Аннелин. Даже если Алейдис, возможно, не до конца понимала это, ей хватало ума и интуиции осознать свое затруднительное положение и справедливо выступать против повторного брака. И у него не было никакого права подталкивать ее к этому.
Мысль о том, что Алейдис все же может выйти замуж за первого попавшегося кандидата, который умело прольет елей на ее отзывчивое сердце, была ему неприятна. Последнее он объяснял исключительно тем, что, помимо того что его собственный брак потерпел крах, ему пришлось стать свидетелем несчастья сестры. В этих вопросах он позволял себе некоторую мягкосердечность, которая раздражала, но не умаляла его общего мнения о самом себе. А видел он себя хищником, который брал то, что ему нужно, и в то время, когда этого хотел. Он привык командовать и принимать решения и не терпел, когда кто-то пытался делать это за него. Пока у него было преимущество, он мог контролировать и свой вспыльчивый характер. Но с Алейдис ему это давалось все труднее и труднее. Именно поэтому он неоднократно предупреждал ее держаться от него подальше.
Если бы она была более опытной и, главное, более расчетливой, такая предосторожность была бы излишней, и ему самому пришлось бы меньше беспокоиться о том, чтобы не задеть ее чувства. Но чем дольше он был с ней знаком и чем внимательнее за ней наблюдал, тем больше приходил к выводу, что для вдовы она как-то уж чересчур неиспорченна. Винценц даже представить себе не мог, что там происходило на супружеском ложе Алейдис и Николаи.
Она решительно стояла на своем: ее муж, вопреки тому, что болтали злые языки, не утратил мужской силы. Но, судя по ее реакции в тот вечер — и неоднократно до того, — она не имела ни малейшего представления о том, что может произойти между мужчиной и женщиной, когда жаркое пламя страсти овладевает разумом. Почти панический страх, мелькнувший в ее взгляде, когда он подошел к ней слишком близко, ранил его больше, чем ужас от собственного жгучего желания обладать ей. Он смог усмирить в себе хищника, но — только потому, что недоумение, с которым она отреагировала на него, подействовало на него, как ушат холодной воды. Вполне возможно, что Николаи не опозорил себя перед: молодой невестой. Но то, что она, тем не менее; вела себя как нетронутая дева, сказало Винценцу об интимной жизни этой пары больше, чем ему хотелось бы знать. Безусловно, у него не было никакого намерения знакомить ее с этой стороной жизни. Но мысль о том, что любой другой мужчина может проявить гораздо меньше щепетильности в этом отношении и без колебаний сорвать, использовать и растоптать нежный цветок, каковым она казалась Винценцу, доводила его до исступления.
Злясь на себя за то, что эти мысли лишили его сна, он встал в воскресенье с первыми петухами, оделся и отправился на поиски Кленца и Биргеля. Шагая по улице, он думал, что отсутствие страсти и взаимопонимания в отношениях с женами могло побудить Николаи добиваться власти на другом поприще. И это касалось не только его брака с Алейдис. Его подпольное королевство существовало с тех времен, когда он был женат на Гризельде Хюрт. Видимо, рассуждал Винценц, ему стоит поподробней расспросить об этом отца. Впрочем, Гризельда и сама была из семьи ростовщиков и купцов, которые использовали методы, схожие с теми, что применял Николаи. Так может, действительно, это Гризельда, как они и предполагали вначале, толкнула его на этот путь? И те дела с преступным миром, которые вел Николаи, в действительности были частью ее приданого? Насколько можно было судить по описаниям Алейдис, в жизни Николаи был достаточно мягким человеком. Сам Винценц знал ломбардца лишь как заимодавца, озабоченного исключительно умножением своего состояния, но он не замечал за Николаи особой жестокости. В конце концов, будь он жестоким деспотом, Алейдис разглядела бы его истинную личину гораздо раньше. Ей хватило бы для этого проницательности, позволяющей видеть людей насквозь, до некоторой степени даже его, Винценца ван Клеве.
Пока он шел сквозь зябкий утренний туман, эта новая идея обретала конкретные очертания. Если Николаи создал подпольное королевство не из-за чрезмерной жажды власти и его брак с Гризельдой был всего лишь способом достичь более высокого положения в обществе, то вполне возможно, что именно она или ее семья были движущей силой его последующих махинаций. Алейдис утверждала, что жестокость противоречила натуре Николаи. И тем не менее много лет он умножал свои богатство и влияние с помощью жестокости и обрек бесчисленное множество людей на несчастье, Он был в определенной степени холоден душой, но, возможно, эта черта развиласьу него лишь с годами, ибо того требовали от него супруга и ее семья. Возможно, он черпал силу и уверенность в себе, которых ему не хватало в браке, из власти, которую постепенно накапливал. После рождения Катрейн Гризельда больше не смогла подарить ему детей: все, кого она родила, умерли в младенчестве. И хотя молва обычно перекладывала вину за это на женщину, Николаи, видимо, тоже страдал, считая себя неспособным оплодотворить жену. Вряд ли они обсуждали это с Гризельдой, это было ниже их достоинства.
Тем временем Винценц дошел до грузового крана, на котором работали Биргель и Кленц. В воскресный день они, конечно же, отдыхали, но должны были околачиваться где-то неподалеку. Высматривая их, Винценц продолжал размышлять. Семья Йорга де Брюнкера была одной из немногих в кельнских деловых кругах, которые никогда не соприкасались с подпольным королевством Николаи. Случайно ли это? Возможно, Николаи нашел в Йорге и его дочери людей, в общении с которыми мог проявить ту часть своей натуры, которую был вынужден подавлять в собственном доме. В таком случае не вызывает большого удивления, что он пылинки сдувал с Алейдис и сделал ее единственной наследницей.
В таверне «У черного карпа» две служанки выметали мусор в переулок и грузили его на тачку. Чуть поодаль звонили к первой мессе колокола. Винценц внимательно огляделся по сторонам и, заприметив знакомого скупщика краденого у причала для барж, решительным шагом направился к нему.