Итак, многие молодые европейцы, приехавшие из Европы и Америки, питают настоящую страсть к местным нарядам. И все же, как они ни стараются, нацепляя на себя чалму или тибетские дхоти и шубы, отличие сразу бросается в глаза. У европейцев настолько характерные походка и манера держать голову и руки, что они моментально выдают себя даже неискушенному наблюдателю. Взглянув чуть более внимательно, любой обнаружит сразу же на их лицах (на моем, впрочем, тоже) дряблую кожу бело-серого цвета, которая, будь она даже и загорелой, отличает в толпе европейца. Так вот, если добавить ко всему перечисленному двухдневную щетину и слегка сгорбленную спину, мы уже имеем приметы… нет, не европейца — перед нами типичный минаро!
Но если минаро со склонов Заскара напоминают нам европейцев не по костюму, а по лицу, то минаро с берегов Инда во всех отношениях походят, пожалуй, на западных хиппи. В своей поношенной одежде, с букетиками цветов на голове они выглядят весьма нелепо (с точки зрения европейца, конечно). Честно говоря, некоторые минаро кому-то из нас могут до смешного напоминать какого-нибудь не слишком респектабельного родственника. Скажем, двоюродного брата или дядю из тех, кого неудобно пригласить в «приличное общество». Очевидно, что между нами и минаро есть какое-то «фамильное сходство», выделяющее этих людей как неких чужаков в гималайской среде.
Итак, я решил последить на базаре за всеми приезжими, одетыми кое-как. Не отличаясь большими способностями завязывать знакомства, в тот момент я испытывал желание наброситься на первого же минаро, что подвернется мне под руку. Мои вероятные жертвы, будто чувствуя опасность или считая мои намерения недостойными, казалось, где-то прятались от меня. Повторять поиски еще и еще было рискованно: рано или поздно я мог угодить в полицию, как явно подозрительный тип. Но тут мне в глаза бросились сразу два минаро: ребенок — неряшливый мальчишка с цветком на голове — и его отец. Чувствуя, как во мне просыпается инстинкт хищника, я медленно, украдкой стал пробираться к своей жертве. Широко улыбаясь, как делают все, кто имеет сомнительные намерения, я сунул в руку мальчишки конфету. Контакт с жертвой был найден.
— Вы минаро? — спросил я с глупым видом у его отца; который осторожно огляделся по сторонам, будто пытаясь определить, не следит ли за мной полиция.
— Да, — ответил он.
— Прекрасно, — отыскивая в кармане вторую конфету, сказал я и тут же сунул ее в руку ребенку. — Вот так удача! Вот и подружились! — твердил я, стараясь изобразить на лице искренность.
Я тогда совершенно не знал, что минаро — люди довольно осторожные, полностью лишенные наивной доверчивости, отличающей большинство тибетцев. Бросив короткое «джулай», мой минаро с широкой улыбкой на лице развернулся и быстро зашагал прочь вместе с сыном, уплетающим мои конфеты.
«Следующего не упущу», — сказал я себе твердо. Но, несмотря на все усилия, в это утро я не встретил больше ни одного минаро, хотя базар был заполнен приезжими до отказа. Но это были совершенно неинтересные люди, например толпа молодых англичанок в шортах, громко изъясняющихся на странном жаргоне, который почему-то в ходу у туристов, немцы, прогуливающиеся с мрачным видом, заскарцы, жители Пурига и Драса, несколько тибетцев, один сикх — шофер автобуса, два гимнософиста в набедренных повязках, один бенгалец, два офицера индийской армии, один гуджаратец и несколько торговцев-кашмирцев, но ни одного минаро.
Время шло, я наконец оставил поиски и пошел посмотреть виноград, которым торговали в крайнем ряду. Каргил находится на самом высоком горном массиве планеты, и для меня было крайне удивительно и, конечно, заманчиво видеть здесь виноград. Какое-то время я колебался, решая, стоило ли рисковать желудком ради маленького удовольствия. Несколько недель жизни в Каргиле научили меня разбираться в еде. Последними фруктами, которые я ел, были сушеные каргилские абрикосы, но с тех пор прошел уже месяц. Свежий виноград манил неудержимо. Я наконец, решился и купил несколько гроздей с мелкими, еще не вполне созревшими ягодами, похожими на незрелую чернику. Тут появилась новая дилемма: мыть или не мыть купленный виноград, поскольку ясно, что в местной воде бактерий больше, чем в пыли базара! Поразмыслив, я решил просто-напросто обтереть грозди полой своей рубашки, вполне подходящей для этой цели, и уже приступил к этой процедуре, как вдруг появился тот самый минаро с ищущим взглядом. Он, как и прежде, держал за руку своего отпрыска, а тот играл с фантиками, оставшимися от моих конфет.
Направляясь прямо ко мне, с недоверчивой улыбкой, минаро сказал:
— Раш.
Мой рот был набит виноградом, и мне не оставалось ничего другого, как только с глупым видом смотреть на минаро.
— Раш, раш, — повторил он.
Тут я решил воспользоваться своим знанием тибетского.
— Раш, каре ре? — спросил я, выплевывая косточки.
— Да ре, — ответил минаро, указывая на пакет.
Таким образом удалось установить контакт и выяснить, что на языке минаро «раш» означает «виноград». Стараясь не упустить возможности, я тут же познакомился с минаро. Его звали Дорже Намгиал, и был он из деревни Гаркунд.
Дорже Намгиал — тибетское имя, означающее «небесный гром». В этом нет ничего удивительного, если учесть, что в VIII веке народ минаро проиграл войну с тибетскими завоевателями, а позже частично принял ламаизм. Впрочем, типичное тибетское имя было тем немногим, что связывало Дорже с Тибетом. И я, и он сразу поняли, что мы имеем что-то общее. Для него, как и для меня, тибетский язык был иностранным — языком, которым он владел лучше меня, но который все же считал чужим. Его длинный нос, выразительная мимика и светлые глаза говорили о нашем родстве. Я сердцем чувствовал, что рядом брат. Скажу, что за двадцать лет, проведенных мною в Гималаях, я много раз подвергался шуткам относительно длины моего носа и, кроме того, получил прозвище Желтые Глаза — так тибетцы обычно называют европейцев. Мне было отлично известно, что должен был чувствовать Дорже Намгиал со своим длинным носом и светлыми глазами. Какие могут быть разговоры, конечно же мы были братья!
Дорже все понял, прежде чем я успел раскрыть рот.
— Я знаю, что мы похожи, — сказал он медленно сиплым голосом.
Я чуть было не подавился своим виноградом. Позднее до меня дошло, что тибетцы, ладакхи и индийцы, проходящие через его деревню, должно быть, не отказывали себе в удовольствии заметить, что у него смешная наружность. Вряд ли можно, постоянно слыша, как потешаются над твоим длинным носом и желтыми глазами, не испытывать солидарности с несчастными, подобными тебе.
Как выяснилось, Дорже Намгиалу в самом деле давно надоели разговоры всех этих индийцев, ладакхов, заскарцев и даже туристов-европейцев о том, что у него смешная наружность, что он похож на англичанина или, того хуже, на туриста. А ведь, признаться, и я выслеживал его именно потому, что у нас обоих длинные носы.
— Пойдем ко мне, угощу тебя чаем. Там же и поговорим, — сказал я Дорже, ведя его на постоялый двор, где пришлось остановиться, поскольку в гостинице моего друга Какпори мест не было.
Я твердо решил, что должен не упустить пленника, и для начала стал поить его чаем. Надо признаться, чай был отвратительным: вкус портила серая, с примесью слюды, вода из реки Суру, протекающей прямо за земляной стеной моего жилища. Больше угостить было нечем. После шести недель дороги мы с Мисси сами уже напоминали минаро. От покрытых же пылью туристов, прибывающих в старых автобусах из Лexa или Сринагара, меня отличало исключительно мое общение с местными жителями на их языке.
Из-за плохого угощения я чувствовал себя крайне неловко. К счастью, Нордруп вовремя пришел мне на выручку, принеся пирожных и большой пакет со свежими абрикосами, которые Гром Небесный-младший начал уплетать с видимым удовольствием.
Когда наконец я напоил свою жертву чаем с козьим молоком и отправил Нордрупа за новой порцией абрикосов, то почувствовал, что пора начинать действовать.
— Так вот, — сказал я по-тибетски, — ты слышал о деревнях дрок-па в Заскаре?
— Да, конечно, — ответил Дорже. — Ты знаешь, раньше весь Ладакх и Заскар были нашими.
— Может быть, — сказал я, вспоминая о том, как преподобный Франке жестоко поплатился, заявив слишком поспешно, что дарды расселены по всему Ладакху. Дорже продолжал бормотать что-то, но меня слишком занимали его уши, и я не слушал. В одном ухе у него была серьга, изображающая солнце и луну, а в другом закреплены три диска, похожие на перламутровые пуговицы. Я решил не смущать моего друга вопросом о его странных украшениях и не спрашивать, почему на шляпе он носит большой букет увядших цветов. Соблюдая вежливость, я осведомился только о деревне, где он живет.
— Сколько семей живет в Гаркунде?
— Сорок.
— А когда появилась ваша деревня?
Дорже рассказал мне, как в далеком прошлом семь человек из Гилгита, охотясь на горного козла, поднялись по течению реки Инд. Как-то, решив подобрать выпущенную стрелу, они забрели в долину Дах («да» по-тибетски означает «стрела»). Вдруг один из охотников обнаружил приставшее к подошве ячменное зерно. Он предложил посеять его и вернуться через год. В назначенный срок охотники увидели, что ячмень принялся хорошо, и решили остаться здесь навсегда. Сначала поселились в пещере, а затем была построена деревня Дах. Когда она разрослась слишком сильно, появились другие: Гаркунд и позднее Дарчика.
Минаро из поселка Гаркунд.
Так началась первая из моих бесед с Дорже Намгиалом, к которому вскоре присоединились и его приятели. Каждый день я собирал, сколько мог, сведений о минаро из деревень Гаркунд, Дарчика и Дах.
Одной из первых задач, стоящих перед нами, было составление словаря языка минаро. Единственный словарь этого языка, составленный Шоу и опубликованный в 1887 году, включал всего лишь сто восемьдесят слов. В Каргиле мне удалось определить значение еще пятисот слов и записать их произношение на магнитную ленту. Я подумал, что это могло бы помочь языковедам лучше установить разницу между языком минаро и вариантами языка шина, распространенными в Читрале, Асторе и Гилгите. Я всегда удивлялся живучести языков, тому, что они способны пережить серьезные политические и даже этнические изменения в обществе. Среди самых стойких языков и наши индоевропейские языки, так широко распространившиеся в мире.