, русские купцы к царю с петицией, де заступись царь-батюшка, никакого сладу с жидьём нет, по миру пустят. И дошло до царя, что капитал должен быть национальным, что своих купцов спасать надо, пока жиды всю страну не скупили. И ввёл он черту оседлости, чтобы евреи за её пределы носа не совали. А если бы не это, не было бы ни Прохоровых, ни Морозовых, всем бы жидьё владело. А вот нынешней васти это не вдомёк.
– Это не выход… Сейчас черту оседлости никто вводить не станет. И вообще я думаю не надо нам никаких тепличных условий. Лучше в равной конкурентной борьбе закалиться, опыт приобрести, и не считать себя глупее евреев…
Калина смотрел в глаза Шебаршина, а в голове сами собой рождались мысли: «Это ты погань тупая, евреев боишься, завидуешь им. Всё бы тебе на блюдечке власть преподнесла, как папа-не твоему… чтобы жировал и ничего не делал.»
Уловил, что-то из его взгляда Шебаршин или нет, но он прекратил свои разглагольствования так же внезапно, как и начал, резко сменив тему на свою любимую:
– Боюсь, Пашкова вы упустили. Ещё и из за таких мы несём колоссальные потери. Воровство, его надо выжигать калёным железом, беспощадно…
Пашков отдыхал, что называется, «от души». Он теперь спокойно, со «смаком» мог оценить повышение «качества» их жизни. Не сторонник совместных с женой походов по магазинам, Пашков вдруг впервые в жизни ощутил, какое это удовольствие иметь возможность выбирать и покупать что хочешь, а не то, что подешевле, или то, что имеется. При этом выбирать спокойно без стояния в бесконечных очередях, как при социализме. Квартира быстро заполнялась хорошей мебелью, всевозможной электроникой. За время отпуска были куплены японские видеомагнитофон, музыкальный центр. Сын просил компьютер, и на него отложили тысячу долларов. Расходы в ноябре-декабре получились впечатляющими и всё равно прорехи в семейном бюджете не образовалось, ибо Пашков с лета сделал большой запас радиодеталей и теперь не спеша его реализовывал. На всякий случай пару тысяч долларов положили на валютный счёт. Эти приятные хлопоты постепенно заглушили тревогу, давящую Пашкова с тех самых пор, как он связал свою жизнь с «золотым» складом. Повышение благосостояния способствовало и общему улучшению семейного «климата».
Абсолютному большинству русских женщин в двадцатом веке, точнее после семнадцатого года, выпало жить если не в нищете, то в бедности. Ничтожная прослойка родственниц крупных и средних партийных чиновников и всевозможных крупных «доставал», как выездных, так и внут-ренних… они не в счёт. В Советском Союзе не было ни богатого, ни среднего класса, потому в той, или иной степени бедными являлись фактически все: рабочие, крестьяне, интеллигенция. И когда вдруг это общество бедных людей, тем не менее, запускавшее космические корабли, имевшее ядерное оружие и казавшееся незыблемым, вдруг развалилось, и официально разрешили наживать богатство… К этому многие оказались просто не готовы, другие, наоборот, наголадавшись матери-ально и физически, начали жадно хапать и насыщаться, за все десятилетия воздержания, как своё, так и предков, кому выпало жить в СССР. Но были и третьи… Настя их относительное материальное благополучие воспринимала как Божий дар, торжество справедливости за честный и скудно-оплачиваемый труд её и её родителей. Возможность улучшать обстановку, внутренний быт своего дома, подавать на стол такие яства, коих она совсем недавно и существования не знала – что для неизбалованной женщины может быть желаннее. Ведь она об этом мечтала почти все двадцать лет своей супружеской жизни, и уже готова была разувериться.
Матвеев постоянно отмечал, что Пашков в отпуске день ото дня всё «свежеет». Увы, сам профессор выглядел неважно. Он даже взял на работе бюллетень по состоянию здоровья. В один из таких «больничных» дней к нему и зашёл Пашков. Увидел, что старик совсем в разобранном состоянии…
– Виктор Михайлович, может отложим? Я к вам попозже зайду.
– Нет, нет Сергей, ни в коем случае, – Матвеев, держась за голову, предложил Пашкову снять куртку и пройти в комнату. – Мне надо вам ещё очень много рассказать. Да, кстати, я составил список литературы, чтобы вы могли и самостоятельно заниматься. Вот на листе…
– Зачем, Виктор Михайлович? Я куда с большим удовольствием слушаю вас, а книги читать…
– Возьмите, мало ли что, – в ослабшем голосе профессора прозвучали металлические «педагогические» нотки. – Так, не будем больше отвлекаться. Краткое повторение пройденного, для закрепления, – профессор осторожно, словно боясь упасть, сел в кресло, и смущённо улыбнувшись, словно прося прощения за свою немощь, задал вопрос, – Что вы можете сказать о таком стилевом направлении авангарда как фовизм?
– Фовизм?… Так, так, сейчас… Вы говорили, что фовизм происходит от французского слова фаве… дикий. Это реакция на чересчур яркие краски художников-фовистов.
– А каких художников этого направления вы знаете?
– Эээ… Матисс… да, чёрт, остальных забыл, – виновато развёл руками Пашков.
– Ну что ж после одной лекции, да без конспектирования, это не так уж плохо. Общее понятие у вас уже есть. А известными фовистами кроме Матисса были Альбер Марке, Андрэ Дерен, Рауль Дюфи. Ну, а к какому направлению вы отнесёте Пикассо?
– Пикассо? Ну, наверное, кубизм. Его знаменитая «Девочка на шаре», это же кубизм?
– Не совсем верно Сергей, вполуха слушали. Пикассо в своём творчестве прошёл несколько этапов. До кубизма у него был «Голубой период», потом «Розовый». Кубизм это период его творчества с 1907 по 1916 год. Потом у него наступил классический, так называемый энгровский период, потом он испытывал влияние сюрреализма. Если у вас возникнет желание более подробно это узнать, то можно прочитать в литературе, что я вам написал. Там я сделал пометки. Все эти книги можно найти в библиотеках, но не во всех. Есть такая государственная библиотека по искусству, там вы найдёте всё, что в этом списке. Ну, а что вы запомнили из русского авангарда?
– Ну… это Кандинский, Филонов, Малевич.
– Чем знаменит Малевич, как новатор?
– Он разработал новый метод, супрематизм. Это прямоугольники, квадраты, кресты, его особое видение мира.
– Здесь необходимо конкретизировать, что Малевич не только один из лидеров русского авангарда, но и его крупнейший теоретик. Так… Теперь скажите, как в своей концепции Кандин-ский оценивал значение различных цветов?
– Вот этого не помню… хотя синий, кажется цвет тоски.
– Синий пробуждает тоску по сверхчувственному, жёлтый беспокоит человека, как выразился художник, нахально действует на душу, зелёный – играет роль не родившегося самодоволь-ства, красный – впечатление необъятной мощи… А что такое филоновские формулы?
– Нет, Виктор Михайлович, не помню. Вы так много информации в последнее время на меня обрушили, что я просто не в состоянии запомнить все детали.
– Вот видите, а говорите зачем вам читать. Понимаю, просто слушать это и легче и прият-нее. Но при этом, сами видите, многое остаётся за кадром… Ладно, не расстраивайтесь. Пойдём дальше. Сегодня поговорим о конструктивизме и функционализме в европейском искусстве, и вообще об искусстве в период между двумя мировыми войнами…
10
В тот ноябрьский день впервые пошёл снег, завьюжило. Калина с утра бегал из цеха на склад и назад. Фиренков тяжело вникал в складскую деятельность и приходилось ему помогать. Попутно Калина и сам настолько глубоко «врубился» в складское дело, что вскоре определил ряд «фортелей» которые проворачивал на складе Пашков. Так, просматривая поступившую на склад готовой продукции уже на новом месте лигатуру, Калина хоть и не сразу, но определил, что кладовщик «разбавил» высокоценную советскую внешне похожей, но имеющей втрое меньшее со-держание золота чешской, от разъёмов типа «Тесла». То же он обнаружил и в мешке с платиновы-ми конденсаторами. И здесь советские были перемешаны с внешне похожими, но куда более «дешёвыми» СЭВовскими.
Возмущению Калины не было предела. Пашков действительно «тащил» безбожно. Тем не менее, Калина промолчал, не сказав о своём «открытии» даже Фиренкову, но про себя твёрдо ре-шил сделать то, о чём подумывал уже давно – тихо без шума избавиться от кладовщика. Но как это сделать, если Шебаршин видит в Пашкове потенциальную жертву для осуществления своей знаменитой угрозы, «пять лет по первой ходке»?… Развязать этот «гордиев узел» помогла сама жизнь.
В тот ненастный день, когда Калина сновал из цеха на склад и параллельно думал, как поступить с Пашковым… тут его позвали к телефону. Звонил Ножкин из офиса.
– Петя, к вам Викторыч сегодня приезжал?
– Нет. А что такое?
– Понимаешь он с утра и здесь, в офисе, не появился, а тут срочные дела, его подпись нужна. Ты случайно не в курсе, где он может быть. Может он тебе говорил чего-нибудь?
– Нет, вчера с ним разговаривал, ничего не сказал…
Калина вспомнил последнюю встречу с директором, тот был чем-то сильно расстроен, бук-вально подавлен. Впрочем, Шебаршин едва ли не постоянно ходил с лицом как будто искажённым не проходящей зубной болью, и Калина не придал его настроению особого значения. Но что он не вышел на работу, и у него дома никто не берёт трубку… Калина сразу почувствовал неладное и тут же по телефону начал инструктировать явно растерявшегося Ножкина:
– Прыгай на машину и прямо к нему на квартиру. Если дверь никто не откроет расспроси соседей. В крайнем случае позвони его отцу, он то наверняка должен что-то знать…
Калина продолжил заниматься своими делами. Перед обедом он поехал на Рождественку, сдать партию золотых транзисторов, чтобы иметь деньги на очередную зарплату, о чём имел предварительную договорённость с Шебаршиным. Когда вернулся, в кабинете его ждала Людмила. На её лице лежала печать обладания важной новостью.
– Петь, Шебаршин в больнице, ифаркт у него, – огорошила она Калину.
Ножкин поехал в больницу, а Людмила узнала подробности от бухгалтерши по телефону. По тому же «сарафанному радио» вскоре передали и причина, так неожиданно свалившая директора. Причиной стала родная дочь Шебаршина…