С левого края доносились слабые стоны раненого. Его сухие губы двигались, казалось, беспорядочно. Он что-то шептал на непонятном мальчику языке. Адыг-подросток различал лишь отдельные короткие слова. Этот раненый чужак с загоревшим, почти черным лицом звал то какого-то Билого, то называл совсем странное слово Рева, то с его губ слетало «Господи». Все это было непонятным для подростка, и он в который раз переводил взгляд с тел, накрытых рогожей, на горы или орла, посылавшего печальные крики с высоты. Чувствовалась усталость в его еще детском теле. Но он боялся уснуть. Ему казалось, что стоит ему закрыть глаза, как мертвые сразу протянут к нему свои руки и заберут с собой в свой мир. На Кавказе жила легенда, что солнце, заходя на ночь, перемещается в подземный мир, где обитают мертвые, и светит там до восхода. Но порой мертвецы покидают свой загробный мир и выходят наружу, чтобы погреться в лучах дневного солнца. Если же на их пути попадался живой человек, то они утаскивали его с собой под землю, и оттуда уже не было выхода.
Стоны раненого отвлекали от мыслей о мертвецах. Бессвязная речь его доносилась до слуха мальчика. В очередной раз раненый застонал чуть громче. Снова язык этого чужака не был понятен подростку. Странное слово то ли «пит», то ли «питьи».
– Хiу лавъхьуна? – подобравшись чуть ближе к раненому, спросил мальчик. Губы раненого задвигались, и он чуть слышно произнес:
– Хииии…
– Дада, и мотт бийца хиии! – крикнул мальчик отцу. Тот обернулся и, сняв с пояса баклажку с водой, бросил ее сыну.
Мальчик проворно поднял флягу и, открыв крышку, влил в приоткрытый рот лежавшего перед ним казака немного воды. Тот жадно сглотнул, заходив на горке кадыком.
– Еще, – застонал раненый. – Пить…
Мальчик понял без перевода и вновь наклонил баклажку к пересохшим губам раненого. Тот стал жадно глотать живительную влагу. Мальчик, испугавшись, отвел руку с баклажкой, негромко покрикивая на чужака:
– Дукха! Йиш яц дукха!
Его отец, управлявший арбой, услышав голос сына, обернулся.
– Дика ду, кiант! Дика ду!
Раненый, приподняв голову, посмотрел непонимающим мутным взглядом на адыгов. Затем повернул голову и перевел взгляд на рогожу. Казалось, он не соображал, где находится и кто рядом с ним.
– Пашка, – слетел с его губ сдавленный крик, – Па…
Он не успел повторить это непонятное для адыгов слово и вновь впал в беспамятство, опрокинувшись навзничь. Мальчик прикрыл раненого рогожей, подложив ему под голову папаху. Перебравшись в перед арбы, он коснулся рукой плеча отца. Тот посмотрел на сына и улыбнулся, сдержанно, как и подобало улыбнуться отцу подрастающему сыну – будущему мужчине.
– Дада, и дiадийша, – сказал мальчик.
– Дика ду. Дика ду, – повторил отец, ласково потрепав сына по голове, накрытой папахой.
Начало взаимоотношений казаков и адыгов было положено в конце XVIII века, когда началось массовое переселение черноморских казаков на Кубань. Контакты их с адыгами укреплялись из года в год. Кубанские черкесы встречали казаков-переселенцев дружелюбно. И казаки, со своей стороны, старались жить с горцами в мире и согласии. На этой почве взаимного уважения между казаками и черкесами в первое время возникли самые дружественные отношения. Открыта была меновая торговля, казаки и черкесы ездили друг к другу в гости, становились кунаками. Черкесские князья говорили казакам: «Мы никогда не думали с вами в соседстве жить, но теперь, раз Бог привел, то и надобно жить нам хорошо». Ведь недаром восточная мудрость гласит «соседей не выбирают, – это дар Аллаха». Долгое время соседствуя и взаимодействуя с кавказскими народами, казачий народ включал в свою культуру и быт новые черты, одновременно передавая часть черт своей собственной культуры горцам. Нередки были даже браки между представителями этих народов. Казаки брали в жены черкешенок, а казачки, что было, к слову сказать, реже, выходили замуж за горцев. Но время добрососедских отношений казаков и горцев подошло к концу, когда царская Россия возжелала видеть Кавказ своим вассалом.
Многие казаки не хотели насилия и захвата земель, как того требовало царское правительство, но в то время того, кто протестовал, шел против самодержавия, ждали жестокие наказания. Казаки были вынуждены подчиниться жесткой политике царизма по завоеванию Кавказа и насильственному присоединению его к России. Соответственно, свободолюбивым горцам это не нравилось, и на этой почве часто разгорались военные конфликты, заканчивавшиеся потерями с обеих сторон. Порой потерями довольно большими. Но несмотря на все, многие горские племена желали добровольно соединиться с Россией, видя в ней защитника. Эти племена и называли мирными горцами.
Трое представителей одного из таких племен сейчас везли на арбе тела убитых своими собратьями казаков. И одного раненого, чудом уцелевшего в кровопролитном неравном бою.
Повозка, вздрагивая на ухабах, выехав из очередного поворота, остановилась у брода. Немногим ранее через это мелководье, попрощавшись со станичниками, прошел отряд младшего урядника Димитрия Ревы. Ушел, чтобы встать преградой на пути врага. Прощаясь со станичниками и слушая наказ своего командира, сотника Миколы Билого, Димитрий Рева ответил тогда: «Добре, Микола! Не сваландим. Улагодым с Богом». Не сваландили. Улагодылы. Исполнил Рева приказ. Но себя не уберег. Не знал он тогда, прощаясь у этого брода, что прощается навсегда. Что отлетит его душа в небесные станицы и упокоится в них рядом с доченькой и женушкой любимыми. Видно, было так Господу угодно – стосковавшиеся души разлученные вновь соединить. Все в руках его. Лишь он один знает, что человеку нужно. То и дает. Остальное – все суета.
Кони, тащившие арбу, зафыркали губами, окуная их в холодную воду. Брод был неглубоким. Арбакеш нарочно не спешил, давая коням отдохнуть. Станица, куда они держали путь, судя по всему, была совсем рядом. Из-за невысокой скалы, отделявшей брод от дороги, была видна часть вышки. На ее камышовой крыше сидела птица, похожая на канюка. Этот хищный разбойник получил свое название из-за звуков, которые издает. Они такие тягучие и противные, что кажется, это канючит не птица, а кот.
Арбакеш негромко присвистнул и дернул поводья. Лошади, недовольно фыркнув, нехотя ступили в воду. Преодолев неглубокий брод, арба, стуча колесами, вошла в поворот. Здесь, у берега реки, невидимая для чужого глаза, находилась залога. Услышав свист адыга, на мгновение из зарослей ивняка показалась голова в скуфье с клобуком на запорожский лад. Опытным взглядом Платон Сусло определил, кто едет и с какой целью. Поняв, что опасности нет, он вновь скрылся в куширях.
– Адыги, видать, по нужде в станицу едут. Трое. Один из них парубок. Везут шо-то в арбе под рогожей, – скороговоркой выпалил он своему напарнику.
Задремавший было от полуденного зноя стоявший на вышке Иван Колбаса, услышав стук колес по камням, встрепенулся и незлобно выругался:
– Хай вам грэць, бисовы диты. Да никак черкесы!
Канюк, издав свой противный, режущий слух визг, взмахнув крыльями, перелетел на соседнюю ветлу и вновь замер, выглядывая себе добычу.
Арба понемногу приближалась к вышке, на которой стоял Иван. Он мог уже рассмотреть лица ехавших в арбе. Кто-то лежал на задках арбы, накрытый рогожей. Лицо его Ивану показалось знакомым.
– Господи Святый! Так цэ ж Гамаюн! – в сердцах воскликнул Колбаса, когда арба подошла совсем близко.
Глава 15Богун, орел и душа
Мертвая тишина, изредка нарушаемая единичными окриками казаков, нависла над аулом. Совсем недавно здесь кипел бой, в котором столкнулись два характера. Оба – словно кремень, гранит. У каждой из сторон была своя правда, за которую они стояли насмерть. Вероломство, смелость, ненависть горцев натолкнулись на отвагу, смекалку и бесшабашность казаков. Это особенная черта характера, присущая пластунам, была беспроигрышной картой в любой битве, в любом боевом походе. Отдавая должное горцам, до последнего защищавшим свой аул, нужно признать, что именно бесшабашность, присущая казакам и включавшая в себя отчаянность, лихость, удальство, молодечество, беспечность, забубенность, браваду, удаль, разгульность, лихачество, ухарство, дала то преимущество в бою, позволившее с меньшими потерями одолеть серьезного врага, да еще и на его территории.
Все эти черты характера пластуны унаследовали от своих предков – запорожских казаков, из поколения в поколение привыкавших к тяготам своей нелегкой жизни.
Каковы бы ни были удобства или неудобства края, для запорожских казаков он представлялся обетованною страной, заветной Палестиной, несмотря на весь ужас его пустынности, летнего зноя, зимней стужи, страшного безводья, губительного ветра. И чем страшнее казался этот край другим, тем привлекательнее он был запорожским казакам. Многим уже один Днепр казался страшным, как по своей дикости, так и по своей малодоступности. Таким делали Днепр как его заливы, гирла, речки, ветки, озера, болота, так и его многочисленные острова, карчи, заборы и пороги. В конце своего течения Днепр имел едва исчислимое множество островов, покрытых такой густой травой, таким непролазным камышом и такими непроходимыми и высокими деревьями, что неопытные моряки издали принимали огромные деревья реки за мачты кораблей, плававших по днепровским водам, а всю массу островов – за один сплошной, огромной величины остров. Когда однажды турки, преследуя запорожцев, проникли из Черного моря на своих галерах до самой сечевой скарбницы, то, поднявшись выше устья Днепра, они запутались в целом архипелаге островов и совершенно потерялись, как в бесконечном лабиринте с его многочисленными ходами и переходами, в неисчислимых ветках и непролазных камышах реки; тогда Запорожцы, бросившись на лодках между камышей и деревьев, потопили несколько турецких галер, истребили множество людей и так напугали своих врагов, что они никогда потом не поднимались выше четырех или пяти миль от устья Днепра вверх.