Вообще не зря люльку называли сестрой казака. Медсестрой она точно была. Простой люлькой – брулькой – запорожцы, предки черноморцев, лечили и болезни спины: прикладывали ее к искривленному участку позвоночника и приматывали широким кушаком. Так и отправлялись порой в дальние походы, не снимая повязки, скакали вояки на лошадях, и позвонки постепенно занимали положенные им места. Процедура суровая, но действенная. Есть несколько трав, которые знает каждый казак. Главная такая трава – емшан, степная полынь, горькая, словно казачья судьба. Каждому казаку известны ее целебные свойства, но превыше всего казак почитает полынь за то, что для него она является древним и благородным народным казачьим символом. Горький, ни с чем не сравнимый запах полыни символизирует тоску по родине.
В каждой казачьей семье за иконой хранится веточка полыни. Ее вместе с погребальной свечой вкладывают в руки усопших казаков. И как бы давно в дальних краях ни сложил голову казак, он считается не погребенным, пока на его могилу не положена ветка полыни и не насыпана земля с «родного пепелища».
Осип, вновь склонившись над Миколой, положил ладонь правой руки ему на грудь и стал негромко что-то бормотать себе под нос. То ли молитву, то ли заговор какой.
Заговорное слово у казаков – не простое слово. Заговор представлял единое целое с обрядом и являлся его частью.
При всем разнообразии заговоры в большинстве случаев состояли из стандартных формул, обычно они начинались с молитвенного введения: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…» После этого следует зачин: «Встану я, раб Божий, благословляясь, пойду, перекрестясь, из избы дверьми…» Конечная точка путешествия – бел-горюч камень, или камень Алатырь. Вокруг него и разворачиваются основные события. Действующими лицами в заговоре являются языческие божества и христианские. Далее в заговоре следовал перечень болезней, а также частей тела, откуда их следует изгнать. Плоть человека соответствовала земле, кровь – воде, волосы – растениям (траве), кости и зубы – камню, глаза – солнцу, уши – сторонам света, дыхание (душа) – ветру, голова – небу и т. д.
Болезнь мыслилась в виде живого существа, вселившегося в страждущего. В заговоре оно переводилось на неживой объект или отсылалось в пустынное место – «за мхи, за болота». Заканчивался заговор закрепкой, вроде «Буди мое слово крепко и легко. Ключ и замок словом моим… Аминь!»
В заговорах зашифровывается глубокий смысл, связанный не только с язычеством, но и с христианством.
Отдельные слова, произносимые Момулем, доносились до слуха стоявших рядом Марфы, Василя и Ивана Мищника.
Смысл этих слов был понятен лишь сведущим, знающим толк в знахарстве казакам. Василь напрягал слух, чтобы уловить всю цепочку сказанных Осипом слов, но тщетно. Это было похоже на какой-то код. Четко лишь воспринимался символ цифры три.
Число три в заговорах казаков, складывается из единицы и двойки – первая символ мужского начала, вторая – женского, результат их объединения – создания нового – исцеление человека.
Момуль упоминал о трех стихиях (воде, огне и земле), о каких-то трех именах (Ульяна, Тытяно, Яков), трех ключах. Что несомненно воспринималось привычно Василем, так это троекратное чтение «Отче наш».
Осип четыре раза повторил слово «три» в своем заговоре. Как пояснил он позже, этим указывается на четыре первоэлемента жизни – огонь, воздух, воду и землю.
Горная местность как нельзя лучше подходила для проведения обряда. Да и время Осип выбрал подходящее – полдень. В это время, по поверьям, открывается трещина между мирами, и заговор тогда приобретает особую силу воздействия.
Будучи истовыми поборниками православной веры, казаки сохраняли некоторые традиции, дошедшие из глубины веков, из тенгрианства – религии древних кочевников, коими и были далекие предки казаков.
Глава 17Паночка-шаблюка
Присмотревшись ко многим казачьим обычаям, можно обнаружить след древней веры. Самый важный и почитаемый во всех казачьих областях войсковой праздник – Покров (первого октября по старому стилю).
Праздник древний, православный, но так широко, как в империи Российской, он не отмечается ни в одной православной стране. Не случайно с первого октября у степняков-половцев начинался новый год. Еще один отмечаемый только казаками праздник – День матери-казачки – выпадал на православный праздник Введения Богородицы в храм. Он выпадает на православный пост, но отмечается танцами – как праздник любви, благоденствия семьи и плодородия. Не случайно с ним совпадал отмечавшийся столетия назад праздник милосердия, всемилостивой и всеблагородной богини половцев-тенгрианцев Умай, которую изображали красивой и доброй женщиной-матерью с младенцем на руках.
Для казаков как народа всегда было очень важно, чтобы жили носители культуры – люди, которые сохраняют ее составные части в своей памяти, порой не придавая значения, из какой тьмы веков, из какой старины пришла сказка про репку или про курочку Рябу. И что в одной из сказок рассказывается про лунный цикл, а в другой – про год, который степняки представляли в виде птицы с 365 черными перьями и 365 – белыми. А мышка, которая хвостиком вильнула, – это короткая ночь, макушка лета (22–24 июня), разбитое же золотое яичко – солнце.
И казачонок, который, слушая сказку матери про гусей-лебедей, не подозревает, что она о его предках и работорговле. Как не подозревает, что слова считалки «эники-бенеки» были когда-то молитвой древних тюрок, проживавших в этих местах: «Энныке-бенныке» – «Мать Всемогущая». Мать Всемогущая – богиня Умай пришедших в причерноморские степи тенгрианцев – кочевников, поклонявшихся единому и всесильному Богу Неба и Земли милостивому Тенгри, которая в сознании потомков довольно легко превратилась в Богородицу. Тем более что и Умай была матерью Бога, правда, не Иисуса Христа, а Тенгри. А сам Тенгри стал восприниматься потомками степняков-христиан как Христос. Это произошло безболезненно, потому что пришедшие в днепровские и донские степи половцы были и тенгрианцами, и христиана-ми-несторианцами. Следы несторианского учения можно найти в мировоззрении казаков, в их жертвенном служении, в убежденности, что они призваны служить Иисусу Христу самым тяжким послушанием – оружием, в терпеливости, терпимости и стойкости. Не по этой ли причине у казаков, как ни у одного народа в мире, сохранилась та тесная связь с веками прошлыми, давно минувшими.
И связь эта передавалась на генном уровне из поколения в поколение.
Момуль, закончив бормотать заговоры над лежащим без сил Билым, не вставая с колена, перекрестился. Подняв голову к небу, он долго смотрел в одну точку, словно пытаясь разглядеть среди тяжелых серых туч знаки того, к кому он молитвенно обращался. И, словно являя чудо, солнечный луч, прорезав пелену туч, пролил свой свет на грешную землю. Стоявшие рядом Василь, Марфа и Иван Мищник истово осенили себя троекратно двуперстным знамением.
«Велики дела твои, Господи», – подумал Василь.
– И долго я был без сознания? – неожиданно для всех слабым голосом произнес Билый.
Марфа, вздрогнув от неожиданности, посмотрела на Миколу. Он силился подняться, упираясь о локти.
– Подмогните, станишные, – чуть громче сказал он.
– Погодь, Микола! – забеспокоился Момуль. – Не так швидко.
Василь и Иван бросились к нему и помогли сесть.
– Ваше бродь… Дядько Микола!
Голова была словно налита свинцом, красно-серые круги поплыли перед глазами Билого. Рудь подставил свое плечо под спину Миколы, не давая тому вновь упасть на землю. Сотник поблагодарил взмахом руки, отпуская.
– Дыхай глубже, Мыкола, – сказал Осип, сразу все поняв, – сил у тэбэ нэма, то и кружыть.
Сотник сжал зубы и усилием воли взял свое тело под контроль. Слабость чувствовалась неимоверная, но он был в сознании, что само по себе было уже хорошим знаком.
– Так, – протянул казак, обводя присуствующих мутным, неясным взглядом. «Тяжело, как же тяжело».
Он перевел затуманенный взгляд на станичников, слегка наклонил голову в сторону улыбавшегося ему Василя и тут увидел до боли знакомый взгляд.
Эти глаза.
Сердце учащенно забилось.
Увидев их однажды, он смог бы различить их в многотысячной толпе, снующей по базару где-нибудь в Катеринодаре.
– Марфа, – слетело с потрескавшихся губ. Необъяснимая сила повлекла ее к раненому Миколе, и в один момент она бросилась к нему и повисла на шее. Грудь ее вздымалась от неслышных рыданий. Не важно, что стоявшие рядом и сидевшие чуть поодаль станичники видят ее слабость. Сейчас в ней говорило женское начало. Момент истины. То, что накопилось в ней за время плена, выплеснулось наружу.
Билый прижал здоровой рукой голову Марфы к своей груди:
– Плачь, Марфушка, можно.
Василь стыдливо отвел глаза в сторону и носком чуни ковырнул ком грязи и присвистнул, увидев стреляную гильзу в пылюке. Вот так находка! Наклонился, рассматривая. Момуль хмыкнул тихонько в усы.
То ли крепкий организм, данный ему матушкой-природой, то ли заговор и порошок Осипа Момуля, а скорее всего, и то и другое вкупе сделали свое доброе дело. Силы потихоньку возвращались к Миколе. Он бросил взгляд на майдан, где расположились биваком отдыхавшие после тяжелого боя станичники, перевел взгляд на лежавшие чуть поодаль и накрытые рогожей тела погибших казаков, вновь посмотрел на Осипа и Ивана.
Молча.
Затем кивком головы подозвал стоявшего в сторонке Василя.
– Ну, хватит пылюку мучать. Дело есть.
Казак подбежал, готовый исполнить любой наказ сотника, и замер, вытянувшись в струну.
– Да, ваше бродь!
Сотник поморщился.
– Василь, тэбэ и в ступе не пиймаешь. Швыдко стрыбай до коневодов, хай сюды коней ведуть. Да и сам им подмогни, – приказал Билый.
– Слухаю, господин сотник! – выпалил Василь и через минуту уже выбегал из ворот, беря направление к склону невысокой горы, на вершине которой остались коневоды с лошадьми.