». Это «водыть» сильно заинтересовало мое любопытство и я, обращаясь к моему казаку, сказал: «Послушай, любезный, ты обещал мне рассказать, что это такое – водит; ну, начинай, я тебя слушаю». Казак переглянулся с хозяином, а тот, улыбнувшись, моргнул мне, указывая на отца; я понял этот знак и, вставши с лавки, подсел к старику и сказал: «Пожалуй, дедушка, расскажи, что это у вас водит». «Та шож, водыть тай тыльки», – произнес он. Я понял, что с этой стороны приступ неудачен, а потому, отойдя назад, достал из кармана портсигар, вывул папиросу и, закурив ее, предложил старику. Тактика моя подействовала: тот, принимая ее, весело мне улыбнулся; я начал совершенно о постороннем. «Дедушка, давно ты в отставке?» «Та давно, вже годив с двадцати». «Что, ты был в турецкой или в персидской кампании?». «Та був». «Ты, дедушка, из запорожцев?» Этим вопросом я затронул самую чувствительную струнку старика. «Эге-ге! Из самых запорожцев», – сказал он самодовольно, покручивая усы. «Расскажи, пожалуйста, что у вас тут такое водит?» – повторил я прежний вопрос. «А от що, слухайте, пане», – сказал казак, спуская ноги с печи. Я насторожил свое внимание. «Это было давно, очень давно; лет, может быть, с пятьдесят, а то и с пятком, вот как давно.
Может быть, еще и отца вашего не было на свете, – прибавил он, улыбаясь, и потом, грустно покачав головой, как бы углубляясь в прошедшее, продолжал: «Да, тогда еще не переводились наши сичныки (сечевики); еще не померкла наша слава украинская; еще наши казаки не обзаводились домами, еще трубка да конь были милее жены, еще мы только на Кубань переселялись. Вон там, за черной плотиной, вправо строились курины (курени); в крайнем, как теперь помню, жил казак Касьян Остапчук, парень расторопный, хороший рубака, отличный стрелок и на коне молодец; куда ни повороти – запорожец-казак. И жена по нем была, Галя – лицом бела, взор ясный, волосы черные до самого полу, словом, раскрасавица! Теперь таких нет, все уже перевелось. И хозяйка-работница, и ласкова-приветлива. Любил ее Касьян, и был у них сынок – мальчик весь в отца: веселенький, беленький, красавчик; он был еще ребенок, по другому году. Казак был богатый: лошадей, скота, всего было много, а люди говорили, что и деньги имелись; да Бог их знает – я сам не считал. А ружей с насечкой из чистого золота, сабельных ручек в дорогих камнях, турецких пистолей с золотым разводом, – этого, я видел, много было. И хорошо жили Касьян со своей Галей – на зависть другим, в радость себе». Тут помолчав немного, старик опять заговорил: «Случилась у них радость: Господь дал им дочку.
Созвал Касьян к себе всех, друга и недруга. Дочку окрестили и стали гулять – и знатно гуляли тогда запорожцы; меду, пива, всего было вдоволь; из серебряных кубков, добытых войной у ляха и турка, пили украинцы три дня; еще раз опохмелились и, пожелав хозяину здоровья, распрощались и разошлись по куриням. Проредивши гостей, Касьян стал собираться в поле ночевать, чтоб там пораньше с божьей помощью приняться за работу. Пока он ужинал, пока собирался, стало совсем темно. Оседлав коня, сел он и поехал. Отъехавши с версту, а может быть, и больше, видит он – огонек у леса светится. «Дай-ка подъеду да закурю трубочку; там, верно, соседи». Приударил коня, подъезжает и видит: у огня сидит запорожец.
«Здорово, – сказал запорожец, – садись подле меня, закурим трубку; садись, добрый человек, до тебя есть дело».
«Гм, что это за диво, – подумал Касьян, – какой это молодец? Он не из наших, я его не видал, я, может, где и видел, да не упомню; должно быть, так, ведь он меня знает; дай-ка спрошу, что там за дело». «Здорово, козаче, что тебе нужно? Скажи, как тебя зовут, а то я не вспомню, где мы встречалась». «Да мы и не встречалась, а я тебя знаю; парень ты бравый и во всем молодец; мне нужен помощник, тебя я и выбрал, а дело вот какое. Казак ты не бедный, всякого добра у тебя много, – так станет до самой смерти; тебя уважают и любят соседи, враги молчат, да толку-то в том мало: ты почестей не имеешь, прожил ты с полвека, а все ты казак… А я знаю дело; если мне поможешь, я денег достану… Вот как и денег будет много, да так много, что и в век свой не сочтешь, так с деньгами, может, и гетманом будешь, главным начальником над кошами. Всю Сечу на войну поведешь – и будут великие бояре, генералы с тобой хлеб-соль водить, и сам ты попадешь в знатные царские слуги, все тебя будут бояться и любить… И дело не страшное… Вот, слушай, – продолжал запорожец, – видишь вон тот курган, там под землей есть клад из золота, серебра, камней самоцветных, и много там всякого добра. Вот видишь, какое дело: тот клад караулится нечистой силой, а был он заложен в том кургане лет сто тому назад. Чтобы вынуть клад, нужно курган тот облить младенческой кровью, а у тебя есть дети… Ну, подумай, а завтра в эту пору приезжай сюда; да смотри, не опоздай, если до полночи не успеешь прийти – все пропало, клад в землю уйдет опять на сто лет». Сказавши это, незнакомец вскочил на коня и поехал к лесу. Долго-долго стоял Касьян, протирая глаза; дернул за ус – видит, что не спит; перед ним огонь, кругом черная степь… И задумал казак думу крепкую, нерадостную, задумал погубить детей своих – знать, нечистая сила вконец попутала его. Давно уж день, а Касьян наш сидит, не приходя в себя. Уж солнышко зашло. Ветер, дождь, гром, молния – зашумела непогода… Вскочил запорожец на белого коня и как бешеный помчался к своей хате: схватил своего сына, опять на коня и поскакал к лесу, взбежал на курган, выхватил саблю острую, и невинная младенческая кровь полилась по кургану. Страшно загрохотало по лесу. Испугался казак, опять вскочил на коня и помчался куда глаза глядят. И скачет он день и ночь по горам, по степям, и как завидит где в поле курган – поворачивает коня в другую сторону и скачет, и скачет, и будет он скакать ровно сто лет; нигде не остановится, нигде не будет места проклятым костям, костям сыногубца, и с ним переведется его проклятый род, и душа его сожжется адским огнем, как сожгли его хату гром и молния… И запустели на той плотине курини, и осталось там голое, проклятое, нечистое место…» И старик замолчал, грустно понурив голову. Розовые лучи восходящего солнца пробивались сквозь замороженные стекла, распространяя какой-то фантастический свет по хате, трепетно обрисовывая все предметы.
Никто не прерывал молчания, все было тихо; седой старик сидел в тени, куда еще не проникал луч солнца, и со своей драматической легендой на устах представлял собой славное, страшное прошедшее, а слушатели, как молодое поколение, жадно внимали повести былых дней. Дивная старина быта украинцев, мрачный рассказ из жизни предков и, наконец, дряхлый рассказчик, этот полуотживший представитель грозной Сечи – все это переносило в другой мир, мир славный, удалой, но невозвратно прошедший. Воображение рисовало оригинальную картину: вольные сыны Запорожья, грозные сечевики, богатыри-украинцы невольно вставали перед глазами. Особенность их быта, особые понятия, нравы, образ жизни, характер, наконец, это постоянно-рыцарское настроение духа всей общины, – все это производило какое-то безотчетное, но сильное впечатление. В параллель к этому окружающие потомки, эти, в сущности, храбрые и отважные казаки, но обмельчавшие потомки знаменитых предков, наводили на душу какую-то грусть; хотелось бы видеть их хотя на миг в одной сфере с предками, сделать прошедшее настоящим… Грустно пожал я руку старику украинцу, грустно мне было расставаться с этой избушкой; что-то родное сердцу оставил я за порогом хаты, в которой провел минуты столь впечатлительные.
Закончив рассказ, казак довольно крякнул и затих, разглаживая бороду, не подвела память – все рассказал, ничего не забыв. Сидевшие вокруг него станичники молчали.
Затем один, тот, что просил легенду эту рассказать, не выдержал и громко произнес:
– Брэшэшь, поди! Сам придумал. Уж больно мудрено.
– Ну, за шо куплял, за то и продал, – недовольно ответил рассказчик.
Билый, стоявший чуть в стороне и слышавший все, о чем говорил казак, мотнул головой, словно стряхивал с себя остатки сна и, сделав знак Момулю, направился к тому месту, где были устроены ямы для хранения зерна.
Глава 20Акимка
Дружный хохот десяток глоток, окативший аул, заставил Билого замедлить шаг. Уставший от боя и боли в ране, он хотел отвлечься от назойливых мыслей, чтобы затем вновь вернуть свежесть сознания. Задышал ровнее, пытаяь контролировать. До уха донеслись шепотки:
– Батько шось загорюнился.
– Думу думает.
– Что-то будет?
Сотник умехнулся – ничего не утаишь от зорких глаз, не нужно и говорить, кто захочет – по лицу прочитает.
Им еще предстояло вернуться в станицу, и путь мог оказаться не из легких. Учитывая тот факт, что хотя враждебных горцев становилось из года в год все меньше за счет политики, проводимой Российской империей, полностью исключить опасность еще одного столкновения с черкесами по дороге в станицу было нельзя. Присутствие несгибаемого духа и трезвого восприятия действительности было необходимо. Этого требовала обстановка. К тому же обратный путь мог занять больше времени из-за наличия раненых и убитых казаков.
Билый вслушался в отрывки рассказа, доносившегося от места, где сидели его станичники. По голосу Микола узнал Петра – станичного баболюба – любителя женского пола. Хоть и был казак женатым, но до хохлушки одной – работницы, на сезон сбора гарбузов, винограда да кавунов нанимавшейся ежегодно, ох и страсть имел захаживать. И как ни скрывал казак своей охоты, а в мешке шила не утаишь.
Билый улыбнулся, слушая, как Петро отбивается от словесных подстежек станичников.
– Пэтро, я ще до похода спытать хотел. Хто тэбэ так вдарыв по морди? – спросил казак, что чистил свою шашку.
– Кто? – Казак округлил глаза, пытаясь избежать темы.
– Вот и я пытаю – кто?
– З жинкою посварывсь! – ответил Петро, выждав минуту, поняв, что от ответа не уйти, и в сердцах махнул рукой.
– Тю. Чогось? – подзадоривая, вторил своему одно-суму другой казак.