– Э нет, братэ! – возразил Григорий Рак. – Нэ гожэ младшому попэрэд старшого в пэкло суваться. Вместа йидэм.
Традиции казаки почитали рьяно. Как ни пытался Гнат изменить решение брата, не вышло. Старших в станицах слушали. И кто знает, что там ждет впереди на чужой земле.
– Добрэ, братэ, йидымо вместе, – кивнув головой и впрыгивая в седло, ответил Гнат, младший из Раков. И добавил шуткой: – Гуртом и батька бить сподручнее.
Григорий подозвал свистом своего коня и, вдев ногу в стремя, вмиг оказался в седле. Несмотря на свои сорок годков, он мог бы дать фору в ловкости не одному молодому казаку. Да и стрелком был старший брат одним из лучших в станице.
– Благословите, станишные, и не поминайте лыхом, всяко быват, – сказал Григорий, обращаясь к своим одно-сумам.
Сидор Бондарэнко поднял руку, складывая пальцы для двуперстного знамения, и осенил обоих братьев, двигая рукой в виде креста:
– С Богом!
Развернув коней, братья Раки пустили их сразу наметом, и через минуту осталось лишь облако пыли, повисшее в воздухе, да гулкое эхо, бьющееся о каменистые уступы скал, исходящее от стука копыт.
Дорога шла через ущелье. Где-то недалеко, за тем перелеском, находился аул. Абрек, стрелявший в Реву, вряд ли смог уйти далеко. Горная местность не располагала к галопу. Да и рысью пускать коня по камням, которыми покрыта то тут, то там дорога, было ошибочным решением. Местность была незнакомая, но казаки ориентировались в горах не хуже местных жителей. Природная чуйка пластунов – то преимущество, которым не владели горцы. План созрел мгновенно. Пластунам в горах проще и быстрее было передвигаться пешком. Посему братья Раки решили дойти на конях до перелеска, расположившегося на склоне небольшой горы. Там, спешившись и укрыв коней в схроне, пройти по склону на другую сторону. Так сэкономить и выиграть время.
– Чуэшь, братэ, шо кажу, – нарушил молчание Григорий, – аккурат за отступников. Бывшие христиане – потурнаки, как называли их запорожцы, или ахрияны, как именовали их донцы, всегда испытывали ненависть со стороны казаков, которые считали, что они «отпали… окаянные, от… православные християнския веры самоволством – ни прелестью, ни мукою турских людей», «для панства великого, для лакомства нещастного». Вероотступники не могли надеяться на казачье снисхождение: ахриян, попавших в плен, донцы обычно вешали на якоре.
– Ну ты загнул, братка. Что в голове творится? Ты это к чему? За Журбу, чи ни? – ответил Гнат – Тююю. Так вин ще молодой. Не дрыснул в бою. Гарный хлопэць. А то шо невпапад казав, так то от малоопытности. Молодой же! Забыл, как сам таким был? Ты вот послухай, шо мне за братство казачье дидо Трохим балакал.
– Шо?
Гнат откашлялся:
– Дидо балакал, шо то время, когда москалы Сичь порушылы, так вот, все окрестные запорожские селения и главный кош были отданы в особое владение полковника Норова, отличившегося большим усердием в деле разорения мятежной Сечи, а в самой Сечи был поставлен Донской казачий Сулимы полк в виде гарнизона. Видя неизбежную гибель запорожского казачества навсегда и не желая из упорства покориться регулярной силе, запорожцы тайно сговорились между собой и в одну темную ночь в числе пяти тысяч человек, избрав походным атаманом Ляха, проскользнули в чайках мимо стороживших их военных постов и ушли в Черное море; приплыв к устью Дуная, они высадились и перешли в подданство Турции. Обязав воинской службой, турки предоставили запорожцам все права и обычаи казачьего существования. После этого бегства Сечь окончательно была разрушена, все укрепления снесены до основания, все жилые строения разрушены, не пощажены были даже памятники на могилах и часовни; лишь уцелела одна Сечевая церковь, в которой, впрочем, по уходе гарнизона не оставалось ничего, кроме голых стен. Через некоторое время было организовано Новое Войско из оставшихся запорожцев. Поселили их на территории между реками Днестром и Бугом, в Бессарабии, и названо, в отличие от бежавших в Турцию казаков, Черноморским. Черноморцы приняли самое деятельное участие в разразившейся вскоре Турецкой войне. На поле брани им, между прочим, пришлось встретиться со своими братьями, бежавшими в Турцию – запорожцами, и причем, по свидетельству очевидцев, обе стороны отказались действовать друг против друга, что и было уважено как турецким, так и русским начальством.
– Да… Дела… – многозначительно произнес Григорий – Доля козацька – шо тот челн на волнах. А я вот кажу, шо…
– Тихо, Грыцько, – оборвал брата младший Рак. – Перелесок. Дальше пластать йидэм. Коняк в ивняке сховаэмо, и гайда.
– Добрэ, братэ. С Богом, – ответил Григорий, опуская ноги в ичигах на пыльную землю.
Спешились.
Взяв коней под уздцы, ведя их почти бесшумно по траве и сами ступая тихо, словно две дикие кошки, Гнат и Григорий подошли к склону невысокой горы, откуда начинался небольшой перелесок. Ореховые деревья, разбавленные местами горными соснами, раскинули свои кроны, словно огромные зонты, давая всякой живности, в изобилии снующей в горной местности, защиту от яркого солнца. Прохлада ореховой рощи приятно обдала вспотевшие лица казаков. Братья выбрали удобное место в тени огромного ореха, распластавшего свои нижние ветви на две сажени в каждую сторону, привязали коней. Похлопав их по влажным мордам, переглянулись и молча стали подыматься вверх по склону.
– Слухай, Гнат, – нарушил тишину старший из братьев, когда преодолели примерно половину пути. – Сон мне давече снился. Будто свято у нас. Дид, еще живой, в белой рубахе во главе стола сидит. Справа от него батько наш, опосля мы с дружинами нашими, диты, Акимка твой малой гайсает у палисадника, за плетнем. Заливисто хохочет. Дид хлиб рукамы ломаэ и балакае: «Хлибыну хлиба от визьмить и ризану ийштэ, и визьмить соби отламайтэ. Одын и той же хлиб, но совэршэнно разный вкус. Оцэ як спычэ бабуля, да мамка ваша хлиб и до кого-нибудь понэсэ, зроду нихто ны риже, тикэ или грызэ, или ламае…» Разломал дид хлиба, да каждому по ломтю даэ. А на сто-ли крошки лежать. Ще дид, стало быть, обэрэжно собрал в жменю часть и у рот, приговаривая: «Крошечка упадет, а мы па ей будем ходить, а это хлеб – Иисус Христос, тело Христово». А батько наш на дида глядит и балакаэ: «У нас батько все крошечки саберет, ни адной крошечки нигде не астанеца, в ладошку и в рот положит». А дид другу частыну крошек в ладонь собрал и подозвав твого Акимку, ему с приговоркой даэ: «Одризав, кажному по куску, поклалы хлиба, а ти крихоткы от так пощипалы, пощипалы: “Ну, кому?” И Акымке там поклалы на хлиб, а той сразу в рот и пойив, нидэ крошечкы. Цэ як награда, поощрение». А Акимка довольный, шо ему поощрение вышло. Опосля дид на нас с тобой поглядел и с улыбкой протягивает тебе слипушек, а мене горбушку и снова приговаривает: «Поломав хлибушек, а кому ще поощрение? Знаэ кому! Гнату слипушек, Грицьку горбушку». Так-то. Разумеешь?
Гнат кивнул.
Хлеб за столом у кубанских казаков разрезал старший и наделял каждого участника трапезы. В некоторых семьях сохранялась традиция не резать, а ломать хлеб руками. После того как хлеб был разрезан, отец или дед раздавал его всем сидящим за столом. Особое внимание придавалось хлебным крошкам. Крошки глава семьи бережно собирал и либо съедал сам, либо отдавал кому-то из детей. Таким же «поощрением» выступал слипушек/ злэпок и горбушка (натеки из теста).
– Присниться же такое. Може, тебе в церковь треба? Молибен за упокой заказать? – мрачно спросил Гнат и, тяжело вздохнув, добавил куда-то в пустоту: – Дид уж давно в станицах небесных почивает. А Акимка… Сынок. Жив ли? Поди, с дедом коней пасет.
Единым разом нахлынули воспоминания. Заволновало, закрутило головушку – кровь засучала в висках.
Вспомнился памятный день.
Возвращался Гнат с очередного похода. Счастливый, что жив, слава Богу. Песни гарные все отпеты, скрашивая путь. Вот и станица, двор, родная хата под раскидастным кленом, калина у окон. Привязал коня. Собирался в хату войти, супругу с сынком обнять. Обернулся, а на пороге жинка, вся в слезах:
– Прости, муженек, не доглядела.
Будто в случившемся за собой вину чувствовала. Да только какая вина? Так доля, и правда, суровая. Рассказала, как абреки на станицу набег сделали. Как стариков вбылы, как Димитрия Ревы у жинки с донечкой жизнь отняли. Как сыночка их, первенца, вкралы и с собой забрали. Не успел Акимка, как его друзяки-одногодки, сховаться. Бежал до хаты, да абрек его на коне догнал и с лету за шыворот и на седло. Так и ускакал с сынком. Пока жинка в хату за рушницей метнулась, басурмана и след простыл. Только пыль осела, да след простыл.
Горевал Гнат шибко. Нет, нет да украдкой слезу скупую утирал.
Сын.
Первенец.
Наследник.
Такое в миг не забудешь. Почернела душа, очерствело сердце, и без того камнем было, а теперь – словно чужое. Мстил Гнат басурманам. Везде, где мог.
Порой жестоко мстил. Но облегчения не наступало. Неистовством не вернуть сына. Где его искать теперь? Горы большие. Пленных абреков пытал, с кунаками балакал. Никто не мог дать вразумительный ответ. За пять прошедших с того трагичного момента лет боль поутихла. Но когда воспоминания вновь одолевали, сердце начинало кровоточить. Не давало покоя Гнату то, что сын его среди врагов воспитывается.
Попав в горы в совсем маленьком возрасте, казачата воспринимали местные обычаи, становились мусульманами и зачастую абсолютно не знали русского языка. Известны случаи, когда в станицы после многолетнего плена возвращались очеркесившиеся дети казаков, но, найдя родственников-казаков, оставались в станицах и вносили горский колорит в традиционный казачий быт. Перевоспитанием таких казачат занимались в первую очередь их матери или усыновившие женщины. Эти дети не просто росли в горской среде и в процессе этого обасурманивались; вырастая, они обзаводились семьями здесь же, в аулах, внося тем самым казачью кровь в общий горский генофонд.
– Нэ журысь, братэ, – сказал Григорий Рак, почувствовав настроение брата. – На все воля Божия. Найдется Акимка. Чувствую. Ну хочешь, я тебе историю расскажу?