– Братья и сестры, – медленно, четко проговаривая каждое слово, произнес Иван Михайлович, – плохая весть. Нет больше крепостицы нашей. Гамаюн ранен, остальные, покрыв себя славой, отошли в вечность. Помяни, Господи, души новопреставленных воинов твоих. Вечная им память.
«Ааааааа», – пронеслось из разных мест людской толпы почти одновременно. Матери, бабки, сестры погибших – кто прикрывая рот ладонью, кто встряхивая в сердцах руками, кто утирая глаза концами платков – направились к арбе, с телами их родных.
Привыкшие к гибели отцов, сыновей, братьев, казачки плакали беззвучно, поминая недобрым словом в душе и черкесов, и горы, и время, в котором им пришлось жить.
Станичный священник отец Иосиф, облаченный в соответствующие одежды, с дымящимся кадилом показался из церковных врат.
Казаки стянули папахи с голов, женщины, временами громко вздыхая и всхлипывая, стояли, понурив головы.
– Господу помолимся, – призвал отец Иосиф, начиная отпевание. – Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу. Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу. Приидите, поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу нашему.
Траурная торжественность окутала каждого стоявшего на площади. Поминали погибших добрым словом и молитвой, вторимой за отцом Иосифом.
– Со духи праведных скончавшихся душ раб Твоих, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче. В покоищи Твоем, Господи: идеже вси святии Твои упокоеваются, упокой и души раб Твоих, яко Един еси Человеколюбец. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу: Ты еси Бог, сошедый во ад и узы окованных разрешивый, Сам и души раб Твоих упокой. И ныне и присно и во веки веков. Аминь. Едина Чистая и Непорочная Дево, Бога без семене рождшая, моли спастися души его. Господи, помилуй, – разносилось над церковной площадью и, отражаясь негромким эхом от стен церкви, уносилось вслед за душами новопреставленных воинов. Ангелы, незримо присутствовавшие рядом, подхватывали души, каждый своего казака, и уносили на суд божий, суд праведный. Все простит им всемилостивый Господь и упокоит в станицах небесных, в месте покойном. Ибо нет больше той любви, аще кто положит живот и душу свои за други своя.
– Все по доброму улагодылы, Иван Михалыч, – докладывал один из пятерых стариков, посланных на пост к Ивану Колбасе. – Абреки, шо тела привезли, из мирных оказались. Балакают, шо им это дело кто-то из наших наказал. Должно быть, Димитрий Рева. Абреков отпустили с миром – и сразу сюда. Но вести быстрее расходятся. Пока арбу гнали, малые, шо с нами шли, наперед погайсали и бабам на бахче доложили. Пока до станицы добрались, почитай, уже все знали, кого везем.
– Добре. Отдыхайте, – ответил смурно атаман.
Народ после отпевания стал постепенно расходиться. Родные забрали тела своих погибших. Отец Иосиф пошел служить молебен за упокой.
Старики, негромко переговариваясь, разошлись по своим хатам.
Атаман еще долго стоял у церкви. Отсюда открывался вид на горный перевал, за который ушли станичники под командованием его сына – Миколы Билого. Стоял и думал о своем.
Солнечный диск, в последний раз озарив небосвод оражево-желтым сполохом, цепляясь за темнеющие силуэты ближайших горных вершин, закатился за них. Ночная мгла окутала станицу тишиной. Лишь слышны были громкие причитания из открытых окон в домах погибших казаков.
Родные оплакивали своих сыновей, братьев, отцов.
– Кубань вечно с кровью тэчэ, – произнес, направляясь в свою хату, атаман.
Глава 27Бабка Аксинья
Бабка Аксинья – станичная знахарка в третьем поколении, шепча себе под нос, варила на грубке, занимавшей половину хаты, очередное снадобье.
Черный кот, развалясь на лавке, украшенной цветастой дорожкой полотна, лениво наблюдал за хозяйкой.
Пучки трав, свешиваясь с потолка, ждали своего часа и наполняли благоуханиями хату. Старуха вытянула вверх руку и, не глядя, нарвала желтых цветков зверобоя. Побросала в казанок и, медленно помешевая, продолжила заговор дальше.
Будучи знахаркой потомственной, бабка Аксинья хорошо разбиралась в лечебных свойствах многих растений, в их воздействии на человеческий организм. Хорошо знала, где какая травка, какой цветок растет, от чего его применять в лечении и когда лучше собирать, чтобы давал силы.
Использовала старая казачка в лечении и приготовлении снадобий не только средства растительного, но и животного происхождения, да и с минералами управлялась не хуже. Умела потомственная знахарка не только лечить, но и отводить сглаз, снимать порчу, излечивать болезни у животных и даже угадывать вора.
Боялись Аксинью смолоду, и хату всегда обходили стороной.
– Все на користь: обряды, амулеты, травы, настои, змовы. Замовны слова – не проста слова. Змова – то єдыне цыле з обрядом и є його частиною. Без нього нэ будэ сили в лыкуванни, – говорила знахарка.
Никто в станице не знал, сколько точно лет было бабке Аксинье. О себе же она говорила:
– Скилькы е уси мойи. – И сурово поглядывала на говорившего. На этом чаще всего распросы и заканчивались.
Боялись бабку Аксинью, не любили, но всегда шли к ней со всеми недугами своими.
Темная, то ли от загара, то ли от копоти кожа на лице была испещрена глубокими морщинами – свидетелями трудного времени в жизни знахарки. Муж и два сына погибли разом в бою с черкесами, почитай, уж двадцатый годок тому. Схоронили их рядом на кладбище у церкви. Горем умывалась бабка Аксинья долго. Но красота ее женская долшо не блекла. Сватались к ней казаки станичные, даже офицерик заезжий из сословия дворянского сватов засылал. Всем отказала знахарка. Честь перед мужем берегла.
– На тому свиты побачымося, як в очи ему дывытыся стану?!
С той поры и носит траур бабка Аксинья. Всегда в черном. В любую погоду. Отчуждение от мирского пошло. К природе потянулась. Нашла забвение в травах. Вспомнилось то, чему ее в детстве бабка, а затем и мамка учили. Стала бабка Аксинья знахарить да люду станичному в хворях помогать.
Вот и сейчас готовила снадобье, как будто чувствовала нутром, что понадобится.
Неожиданно ворота широко распахнулись, и на двор въехала повозка, управляемая тезкой знахарки, Аксиньей Шелест.
– Бабка Аксинья! – громко крикнула Шелест, спрыгивая на землю с арбы. Не дожидаясь появления знахарки, отворила покосившиеся от времени скрипучие двери и вошла в хату. – Приймайтэ поранэного станичника нашого, отаман розпорядывся, – добавила казачка, перекрестившись на образа, тускло освещаемые мерцающим огоньком свечи. Голос ее в конце тирады осип, и, всегда бойкая, сейчас она оробела.
В хате пахло молоком и травами. Спокойно стало на душе. Кот, учуяв чужого, потянулся, выпуская когти, но глаз не открыл.
Бабка Аксинья, в черной, до пола, юбке, засаленной и затертой от бесконечной носки, и в такого же цвета кофте, двигая бесшумно потрескавшимися старческими губами, уставила свои выцветшие от старости глаза на вошедшую казачку. Мол, не мешай, сейчас закончу и приму. Пошептав только ей одной известные слова, знахарка отставила казанок со снадобьем, бросив в него щепоть сухих листьев можжевельника, накрыла его крышкой и лишь тогда обратилась к ожидавшей ее казачке:
– Ну, шо там сталося? – Несмотря на возраст, голос у бабки Аксиньи оставался молодой, и если не видеть лица, то можно было предположить, что голос принадлежит женщине лет тридцати, но никак не старухе.
Аксинья Шелест, впервые увидевшая хату станичной знахарки изнутри, на минуту забыла о том, зачем пришла, отпустила страх и с интересом спросила:
– А що варытэ, бабка Ксения? Пахнэ смачно топленым молоком з травамы.
Аксинья в разговоре со знахаркой порой называла ее бабка Ксения, чтобы не путаться.
Бабка Аксинья, утерла сухие губы концами платка, вытерла руки о юбку и с таинственным видом произнесла:
– Варю листя лопуха в молоци. Це пэршый засыб при ранах, особлыво глыбоких тай брудных. – И, откашлявшись, вновь повторила настойчиво свой вопрос: – Так шо там сталося то?
– Гамаюна поранэного привезла. На ладан дыхаэ. От-аман распорядывся выходить его, – как скороговоркой выпалила Аксинья Шелест.
Не торопясь, без излишней суеты знахарка протепала на улицу и, подойдя к арбе, посмотрев на раненого, нахмурилась. Без того глубокие морщины стали еще глубже. Аксинья Шелест наблюдала с крыльца, стараясь не мешать знахарке. Та повернулась на Восток, сложила пальцы и, осенив себя двуперстным знамением, произнесла: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Затем низко склонилась над тихо постанывавшим Гамаюном и продолжила:
– Стану, благословясь, пиду, пэрэхрэстывшысь, з дверей в дверы, з ворот у ворота, вийду в чистэ поле, пиду далеким-далеко до окиян-морю. У окиян-море бел латырь-каминь, на цьому камени немає ни кровы, ни вильхы, ни пухлыны. Так би й у козака тут лежачого не болило, не тягнуло, ни в жытло, ни в суглобах, ни в кистках, ни в мізках, ни в буйний голови, ни в гарячий кровы. Плоть людыны – земля, кров – вода, волосся – трава, кистки та зубы – каминь, очи це сонце, вуха – сторони свиту, дихання з душой – витер, голова – небо. Ийди хвороба, насиле в стражденного за мохи, за болота. Буди моє слово мицно и легко. Ключ тай замок словом моим… Аминь!
Приподняла голову старуха, склонила ухо над лицом Гамаюна, долго вслушивалась в дыхание.
Затем снова шептала, трогала тело Гамаюна руками, нажимала пальцами. Дула ему на лицо, поглаживала, сплевывала, вновь прикладывала свои сухие, старческие ладони к телу казака.
Достала из кармана передника сухую траву и приложила к ране. Постояла, покачала головой. Прошла, словно тень, в хату, не замечая стоявшую на крыльце Аксинью Шелест. Вышла с небольшой бутылкой, наполненной водой. Обычно казачки хранили в таких бутылках святую воду, припасая ее с праздника Крещения. Вновь подошла к арбе со словами:
– Господь йиде попэрэду, Мати Божа посередыни, ан-гели з бокив, а я, хрещеная, – позаду, святий брати води. Добрий вечир тоби, вода Уляна, земля Титяно, тай нич Мар’яно, дайте мени святой води вид видважной биди. – Сделав короткую паузу, знахарка продолжила свой ритуал: – Перший день понедилок, другий д