Изображалась с женской головой и грудью. Слово «гамаюн» происходит от «гамаюнить» – баюкать. Легенды о птице служили также сказками детям на ночь. Отсюда и «баюкать».
Корни ее отыскиваются на Востоке, но не на арабском, а на иранском. Древняя форма, с которой связано слово гамаюн, это гумайя – «искусный, хитроумный, чудодейственный», откуда в древнеиранском мире употреблено было имя собственное Гумайя.
На Руси она считалась посланницей богов, оглашавшей их волю. Кроме того, известна она тем, что поет божественные гимны, то есть славит Богов, что по смыслу идентично одной из трактовок происхождения слова «славяне».
«Прилети, Гамаюн, птица вещая, через море раздольное, через горы высокие, через темный лес, через чисто поле. Ты воспой, Гамаюн, птица вещая, на белой заре, на крутой горе, на ракитовом кусточке, на малиновом пруточке».
Люди верили, что Гамаюн знает все обо всем на свете – о Богах, людях, животных, явлениях, о прошлом и будущем. Только вот понять ее предсказания способны не все – для этого нужно уметь разбирать тайные знаки. Сам крик птицы Гамаюн уже сулит счастье или предвещает некую добрую весть.
«Птица вещая, птица мудрая, много знаешь ты, много ведаешь… Ты скажи, Гамаюн, спой-поведай нам… Отчего зачался весь белый Свет? Солнце красное как зачалось? Месяц светлый и часты звездочки отчего, скажи, народились? И задули как ветры буйные? Разгорелись как зори ясные?
…Ничего не скрою, что ведаю…»
Интересно, что в иранском эпосе также известна птица со сходным названием Хумаюн, которая считается птицей радости. Это дало повод некоторым ученым доказывать, что и Гамаюн как таковой пришел на Русь с востока от персов, тем более, что где-то на востоке он по преданиям и обитает: есть у Гамаюн и другая любопытная черта – ее полет способен вызвать страшную бурю:
«Разгулялась непогодушка, туча грозная поднималася. Расшумелись, приклонились дубравушки, всколыхалась в поле ковыль-трава. То летела Гамаюн – птица вещая со восточной со сторонушки, бурю крыльями поднимая. Из-за гор летела высоких, из-за леса летела темного, из-под тучи той непогожей».
Стоит бел-горюч камень Алатырь, на камне том растет яблоня с молодильными яблочками. Стережет чудное дерево вещая птица Гамаюн, которая дарует счастье и предрекает будущее – людям, готовым его принять. Помогает советами дельными да дает надежду на славный исход подвигов ратных. Иным же райская птица может навеять печаль и поведать o смерти.
Существует присказка о появлении вещей птицы Гамаюн. Говорят, возродилась и появилась земля, и посреди моря-океана вырос Буян-остров. Много чудных деревьев было на том острове. Приплыла на Буян уточка Рода, отложила яички золотые, серебряные, да железные. Вылупились из них пернатые разные, да не простые, a волшебные. Одна из них и была птица Гамаюн.
Глава 33Иван Колбаса
Долго смотрел Иван Колбаса с вышки на удалявшихся в сторону Мартанской станичников. Зажурился. Грустинка проскальзывала во взгляде раскосых глаз. Думал о своем: «Ех ма. Такий набиг на черкеський аул односумы зробылы. А я тут. На баштях пузо грию. Та малолитка уму-розуму вчу. Тьху». Сплюнул в сердцах. Ушли станичники, славу себе сыскавшие, в станицу родную. Осталось висеть в воздухе небольшое облачко пыли, да сакмы, отпечатавшись на степном шляхе замысловатыми узорами, напоминали о недавнем присутствии станичников.
– Коли змина, одному Господу видомо, – сам себе под нос пробурчал Иван. И, поправив папаху, чуть громче произнес: – Служба козача – життя собаче.
– До дому хочу, наши мабуть уже сидають обидать, а мэнэ ныма, – задумчиво протянул напарник Онисько Козуб, тем самым оторвав Ивана от грустных мыслей.
– Шо? – недовольно спросил Иван.
– Борщу наваристого, вареникив з сиром и з сметаною, айрану, та мяса – баранчика молодого в грубке стомленого, – мечтательно произнес Онисько, пропустив вопрос Ивана мимо ушей.
– Ека ти загнув, – поддержал разговор Иван и добавил, глотая тягучую слюну: – И не кажи. Вдома зараз и масло, и сыр, и варэныкы.
Долгая служба на постах да пикетах отрывала казаков от повседневной станичной жизни. Служба в основе своей переносилась казаками стойко. Но уже после первой недели, проведенной на отдаленном пикете, служилый люд начинал скучать по домашней еде. Конечно, плавни да небольшие перелески в округе изобиловали дичью, река давала возможность хорошего улова. Но пища эта была до того однообразной, что животы казаков порой бастовали, грозя несварением, и требовали снеди, приготовленной дома. Оставалось лишь лелеять мечту о смене и скором возвращении домой, где вдоволь накормят и борщом, и варениками, и всем тем, чего никак не возможно раздобыть на постах да пикетах.
– Так звычайно, варэныкы, – выпалил Ониська, – дюже их поважаю!
– Оттож, – буркнув в рыжеватую бороду, ответил Иван Колбаса.
– А шо, дядько Иванко, – не в тему разговора продолжил Ониська, – попросымось у господына сотника, али у атамана, нэхай пустэ охотныцьку команду до черкесив знова, тай нас визьмэ з собою. Звистно, цэ наша справдэшна пластунська служба.
– Який жэ ты, у грэця, пластун, коли тоби повэлазыло, – иронично поддел Ониську Иван. – Та тэпэр зараз черкесы заляжуть по аулам и носа не покажуть!
Иван Колбаса недовольно сплюнул, глядя на неопытность своего напарника. Но, заметив, что тот сконфузился, сменил свой тон на более мягкий. Шутливо добавил:
– Тюююю, ты дурне! Хиба ж мы такы дурны, що пи-демо тих черкесив по горах та скелях ганяты? Та нэхай вони сказяця! Якый жэ ж добрый казак у таку годыну, як Успение, у горы полизэ? Мы зараз пийдэмо, за перелисок, де малолитки ховалыся, повэрнэмо, та, на уманця, скризь плавни прямисэнько у станицу и помандруемо.
Онисько задумался. Правду говорит дядько Иван или же с присущей ему тягой к подшучиванию пытается его, еще не опытного казака, разыграть?
– У станыцу, кажэш? – неувереннно спросил Козуб.
– Звистно, у станыцу! – придавая серьезности голосу, подтвердил Иван. И, видя нерешительность Ониськи, добавил: – У мене там, кум, е, шабэр дида Трохима. Та ти ж його знаєш. Кушнарэнко. У его така смачна запэканка. Така смачна!
Ониська начинал постепенно верить словам Ивана, так правдоподобно он говорил.
– Запэканка, кажэш? – спросил радостно.
– Божэ мий, шо за запэканка! А варэныкы! А налывки – и слывянка, и тэрнивка, и що душа забажаэ! – нараспев выдал Иван, поглядывая сквозь прищур глаз на Ониську. Тот уже сейчас готов был слезть с башти и прямиком погайсать в станицу к шабэру Ивана Колбасы, Кушнарэнко.
– Колы цэ було, як я смачну горилку пыв? – протянул мечтательно Колбаса. – Цэ вжэ котрий тыждень, як я з тобой на энтим пикете вэштаюся? А варэныкы! Якы варэныкы варэ стара Кушнарыха!
Иван все косился на Ониську, примечая, как меняется его настроение. В глазах напарника светилась радость, как светится неподдельно в глазах ребенка, получившего желаемый подарок.
– Запэканка, варэникы, слывянка, тэрнивка, – повторял как стих Онисько.
– Та борщ з часныковыми пампушками, – подытожил Иван.
– Дядьку Иване, пишлы швыдко сходымо до кума твого. Одна нога тут, друга там. Вмить обернемося, – умоляюще выдал Ониська.
Иван, осознавая свой триумф, с минуту внимательно глядел на расплывшееся в улыбке лицо напарника, как у кота, съевшего крынку сметаны, вдруг разразился густым негромким хохотом. Ониська, осознавая постепенно, что его провели на мякине, с досады выругался. Услышав недобрые слова напарника, Иван приняв, серьезный вид, строго произнес:
– В якись повики такэ було, щоб башти без службы залышыти. Пид батоги захотив? Щоб до вечора мени з башти не злазив. В обыдва очи у сторону гор дывысь и щоб жоден птах без твого видома не пролетив. Зрозумів?
– Зрозумив, – надув губы, обиженно буркнул Ониська.
– Куди зараз пішов?! – строго спросил Иван Колбаса, увидев, как Ониська стал спускаться с башти.
– Сцять хочу, – слегка повысив голос ответил Козуб и добавил: – Чи не можна?
– «Сцять», – передразнил Колбаса, – шоб мигом мне! – И, покачав вслед спускавшемуся Ониське, ухмыльнувшись, добавил: – Пластун.
Ониська понимал, что не со зла над ним пошутил Иван Колбаса. Долгое пребывание на постах да пикетах в отрыве от повседневной станичной жизни, где можно было и лясы поточить с девками, и пиндюрку-другую доброго чихиря с казаками опрокинуть, накладывало свой отпечаток. Оттого и подтрунивали друг над другом казаки, несшие дозорную службу. Как водится, старшие подначивали младших, считая их неопытными, не готовыми, не нюхавши пороха, стать настоящими пластунами. Оправившись, он вновь поднялся на вышку. Его старший напарник всматривался в даль, на прилегающие горы, покрытые в это время года ароматным разнотравьем. Легкий ветерок донес до носа Ониськи пряный аромат, замешанный на полыни и чабреце. Ветерок коснулся чуба молодого казака и понесся дальше, по другую сторону реки Марты, где начинались степные раздолья. Пробежался волнами по седому ковылю и скрылся за дальними курганами – безмолвными свидетелями цивилизации скифов и сарматов.
«Эх краса яка! – подумал Ониська. – Немаэ ничого кращого за наши горы, нашого стэпу. Воистину Божа краса!»
– Шо надувся як мыша на крупу? Харэ журытысь! – мягко, по-отцовски, сказал Иван Колбаса, – Тю, яка бида. Без жарту козаку та служба не на радисть.
– Та гаразд, дядьку Иване, я не журюся. Розумию все, – состряпав некое подобие улыбки на лице, ответил Козуб.
– Ото и добре! Що нам, козакам, дилити?! – довольный тем, что его подковырка закончилась миром, без обид, подытожил Иван. И, чуть помедлив, добавил:
– Слухай, Онисько, я нещодавно, поки ты на баштах стояв, трех шапарей спиймав. Став казанок на вогонь, зараз добру шурпу наваримо та посербаэмо. У самого живит до спыны прылып.
– Я мигом, дядько Иване! – выпалил Ониська, готовый скатиться кубарем с вышки, чтобы выполнить просьбу старшего товарища.
– Чуешь! – остановил его Иван (со стороны плавней, поросших густо чаканом, разавались характерные звуки). – Карась, карась, лын, лын, шкрыбу, шкрыбу, йим, йим – вот о чем спиваэ камышанка. Маленька птаха, а як спиваэ!