напиток, вытирая усы и бороды. По окончании трапезы отец Иосиф, как и полагается, встал, за ним последовали и атаман с дедом Трохимом.
– Благодарим тя, Христе Боже наш… – нараспев прочитал отец Иосиф. Все трое осенили себя крестным знамением и вновь уселись на лавку. День был жаркий, а навес давал обильную тень и немного прохлады. Уходить не хотелось. Да и атаман в разговорах отвлекался от постоянных дум о сыне Миколе.
– Уже мини годив шесть-семь було, зэмля була там, где тэпэр литний баз у степу для коней сробылы, – нарушил молчание дед Трохим, после того как отец Иосиф прочел благодарственную молитву. – Уси выижаим, ныдилю там сиялы пшиныцю, и я на конях йиздю, ото косят, а я на конях йиздю погонычем. Тэпэр до семи сплять, а тоди до семи отак во наробымся, шо уже пот глаза повы-идае. А як наши пращуры, шо на Черноморию при Катырыне переселились? Як попрыходылы воны на цю землю, то пусто було скризь… Трудно було сперва жыть на Черномории. Люды прыйшли з далекой стороны пообдыралысь, знемощилы и зовсим обиднялы. Кругом убожество, болисть прыкынулась, а тут щей до службы прыпынають, до всего докопуюця: щоб кинь був добрый, мушкет справный, шабля гарна, тай спис чистый. Всю ту збрую казакы на свий кошт справлялы. А службы й кинця не було, служы покы й здужаешь. От така життя була.
– Эка ты, дидо, вчипывся як та вошь за кужух, – незлобно подметил Иван Михайлович. – Время инше. Людыны також.
– От тож ты, Иван Михайловыч, правильно сказав. Иншы людыны. Совсем иншы, – вздохнув, сказал дед Трохим. – 2 вересня 1792 року кошовий отаман 3ахарий Чепега, зибравши в Слободзеи козакив и видслуживши напутний молебен, виступив в похід на Кубань. Склад загону – 2063 людыны, три кинних и два пеших пятисотенних полку, обозы семейного козацтва тай вийськового майна. Наш могутний чорнозем маэ щось особлывэ властывисть, що найменше запустение затягуэ терном ниву тай очерэтом калюжу. На наших очах видбулыся прыклади, що покрыты очерэтамы калюжи пэрэтворылыся в пахатные поля, – и чому? Вид простого дотику до них осилого проживания. Запытайте у людей похилого вику Мишастовской станиці, ніж було раніше це Понурское Топыло, через якого вони скубуться тэпэр з титаровцамі, як из-за кращого угоддя? Вай, вай, скажуть, так там ледь не водилыся крокодили, як в плавнях Нила. Або запытайтэ у сивых борид татарськой станицы Ади, ниж булы ци затихли розгалуження Кубани: Енгелик, Козачий Ерок, Давыдивка, Калаус, Курка, – и вони вам засвидчать, що то булы каналы з жывым и правильным перебигом, що на них не лежав саван очеретив, поки дияльну народонаселення сидило миж ними и по ним рухалося.
– Погодь, деда. Не все, как ты говоришь, было, – незаметно для себя перешел на русский язык Иван Михайлович. В минуты легкого волнения с ним случалось такое. Атаман пригладил усы. – Вот я тебе приведу несколько примеров из истории. Чай не зря учился. Конечно, в сам момент переселения казаки застали земли практически пустыми, но! Правобережье Кубани, а тем более Тамань, вовсе не были первобытными пустынями, которые надо было упорно осваивать. Стоит ли говорить о том, как из степей между Доном и Кубанью за пятнадцать лет до этого в результате войны с Россией ушли сотни тысяч кочевавших там поколениями ногайцев. Ушли, потому что предложение отбыть на Урал с освоенных предками степей Кубани посчитали для себя невозможным. Буквально накануне прихода казаков на Таманский, тогда еще остров, его покинули тысячи жителей – татары, черкесы адыги, некрасовцы. Бросили свои жилища да многочисленные таманские мечети, кладбища, на которых были захоронены их предки как минимум с XIII века. Бежали от Российской империи, победившей в войне с Османской, точно так же, как в XIV веке отсюда же бежали итальянцы и греки, опасаясь притеснений со стороны турок-осман. Но это война, и это понятное ее следствие. Люди уходят туда, где им безопаснее и привычней. Казаки же пришли на место этих поселений, где стояли дома и рынки, земля была освоена под пашни, росли сады и остались брошенные, но освоенные ресурсы вроде рыбы, нефти и строительного камня. Так же и вдоль Кубани, по местам сезонных черкесских аулов. Жаловаться тут было не на что.
Иван Михайлович, сделав небольшую паузу в импровизированном докладе, отхлебнул кваску с пиндюрки и продолжил:
– Более того, казакам эти места были очень даже известны. Они постоянно торговали на местных рынках, а в Ачуевских плавнях, знаменитых своей рыбой и икрой еще в античное время, они были простыми рабочими при татарах. Об этом прямо написано в некоторых источниках, что рыбной ловлей в Атчу занимаются казаки, называемые «сари инад», подданные крымского хана; ловля длится с мая до конца октября, так как в остальные месяцы года она невозможна, ввиду того что река Кубань замерзает. В день начала рыбной ловли бей дает большой праздник.
Эта запись сделана за пару лет до ухода татар и перехода Ачуевских плавней в руки черноморских казаков под Российским подданством. Бывшие рабочие сразу после переселения приватизировали их, и в последующие долгие годы рыба и икра с Ачуевских плавней станет одной из главных статей дохода казачьего края. Что же касается земледельческого освоения степи, то вопрос спорный, ибо хорошо известно, что казакам часто было не до хозяйства – война держала их вне дома большую часть жизни. Так что не в пустыню пришли черноморцы, но в брошенную и очень выгодную землю своих противников по последней Российско-Османской войне 1787–1791 года.
– Грамоте ты обучен, Иван Михайлович! – не без доли восхищения сказал дед Трохим. Но чтобы не оставаться в долгу, с легкой иронией добавил: – Вишь як по иногороднему чешешь. Так и балачку забыть не мудрено. По-русски и мы обучены. А вот скажи мне, дорогой Иван Михайлович, в училищах ваших истории-то народа нашего казачьего хорошо ли обучают? Читал ли кто из вас, ученых, упоминания о последнем запорожце, как называли его местные жители? Это был Даниил Ковтун, который по старости отказался переселяться вместе с Черноморским казачьим войском на Кубань. Он жил в каменной пещере – бурдюг, где под свою мощную фигуру изготовил всю мебель также из камня. В своей жизни последний запорожец не признавал власть государства, семьи, денег; вел натуральное хозяйство – ловил рыбу, разводил пчел и, имея излишки продукции, раз в год летом накрывал стол и приглашал всех желающих на поминки Сечи в начале июня в годовщину уничтожения.
Атаман и отец Иосиф с интересом выслушали рассказ деда Трохима о последнем запорожце. Дослушав до конца, Иван Михайлович коснулся своей крупной, что та грабарка, ладонью руки деда Трохима:
– Прости меня, за ради Христа, дидо. Перегнул я что-то.
– Бог простит, атаман. На то ты и начальство, чтобы ученей нас, сиромах, быть. Но история народа пишется самим народом, а не теми, кто к этому народу отношения не имеет, – подытожил дед Трохим, довольный тем, что все одно оказался на коне.
– Вот и слава богу! – сказал, молчавший до сих пор отец Иосиф. – Дорогой Иван Михайлович, я-то вот по какому поводу к тебе заглянул-то. День похорон тех казаков, что давеча привезли, назначить нужно, и желательно скорее. Дни жаркие стоят. Я вот что подумал…
Но договорить отец Иосиф не успел. Издали, со стороны поста, где несли свою сторожевую службу Иван Колбаса и Ониська Козуб, донеслись два характерных хлопка.
Все трое собеседников как по команде встали, переглянулись.
– Никак выстрелы?! – спросил дед Трохим.
– Так и есть. Со стороны поста стреляли. Неужто черкесы в набег пошли? Если так, то худо дело. В станице казаков-то, почитай, не осталось, – с серьезным видом ответил атаман.
– Война план покажет, – спокойным голосом заметил дед Трохим. – Если бы черкесы, то выстрелов бы было больше. Может, наши повертаются?!
– Дай-то бог, – сказал Иван Михайлович.
– Дай-то бог, – повторил отец Иосиф.
Глава 35Казачата
Станичные казачата от жары не вылазили из ближайшего ерика. Вода в нем не была такой обжигающе-холодной, как в самой Марте, и приятно охлаждала разгоряченные и загоревшие до черноты тела мальцов.
Нанырявшись вдоволь, стали наперебой ловить раков, ища их босыми ногами по песчаному дну, то и дело вскрикивая и по-детски ругаясь, когда, наступив на предмет ловли, тот отвечал укусом своих крепких клешней. Наскоро выкопав небольшую яму и заполнив ее водой, стали кидать пойманных раков в нее, соревнуясь в точности. Затем снова забегали по пояс в воду, отсвечивая своими белыми гузнями, и охота на раков продолжалась, сопровождаемая негромкими вскриками наступивших на свою добычу.
Накидав полную яму раков и довольные уловом, казачата затеяли играть в чаплю.
Считалкой выбрали чаплю, досталось водить Николке Кушнарэнко. Остальные были лягухи. Пока чапля спала, стоя на прямых ногах и слегка наклонившись вперед, лягухи прыгали по мелоководью у берега ерика. Затем чапля просыпалась и, издав характерный звук, начинала ловить лягух. Не просто бегать и салить, зазевавшихся лягух, но непременно ступая прямыми ногами, не сгибая их в коленях, переступая большими шагами и держась одной рукой за голени. Лягухи убегали от чапли, прыгая на корточках. Кого первого ловила чапля, или же уставшая лягуха поднималась во весь рост, тот становился чаплей, и игра продолжалась вновь.
Сколько бы энергии ни накапливалось в ребячьем теле, но и они, притомившись, распластались на теплом желтовато-коричневом песке, подставляя солнечным лучам свои и без того шоколадные спины.
– Слухай, робя, – начал разговор старший из всех, – шо я давече бачив. Тильки никому не балакайтэ. А ты, Лушпай, – обратился он к самому младшему казачонку, – ежели лякаешься, то ухи закрой.
– Нииии, – протянул Лушпай, прозванный так за свой небольшой рост и нацепленную шелуху семечек на одежде, которые он любил щелкать, – чого лякаться-то?! Починай звою зторыю.
– Третього дня послала мене мамка до бабки Аксиньи за видваром. Справа до вечора була. Пидходжу до ея хаты, бачу, а ворота розпахуються тай на баз до нее на всьому скаку арба влитає з титкою Аксиньэю. А у той арби людына лежыть, як та куль. Я трохи слякався, але дюже интересно стало шо дале будэ. Я через плетень гайсанув тай у кущах сховался. Бачу, а тут з хаты бабця Аксинья выходэ, очима блыщиты, сама уся у чорному. Рукамы стала махаты, улюлюкае. До арбы йиде. Полог видкыдаэ, а пид ним в арби дядька Гамаюне лежыть. Билий як той мертвяк. Стала бабка Аксинья стогнаты, дыму пускати. Ну що та видьма. Тетка Аксинья, шо около стояла без почуттив впала з ляку. А я дывлюся, шо дале будэ. Тут бабка Аксинья знову в хату шасть и тут же назад йиде. З выгляду як той грець. Очи выблискуваты вогнямы, заместо рук лещетки, а з рота икла стырчат. Пийдышла до арбы, схылылася над дядьком Гамаюном, прыпала до його выи клыкамы и давай кров пыты. Напылася. И тут ее грець крутыть почав. Навколо себе крутыться, улюлюкаэ. Тетка Аксинья вроде очнулась, а бабка знахарка то ей и балакаэ, мол гэть до отамана, а сама то она за Гамаюном прыглядыть. И тильки тетка Аксинья за ворота шасть, як знахарка дядька Гамаюна на плече звалыла и у хату потягла. Я бачу, а з дымаря дым чорний потягнувся. Стало буты засмажыла дядька Гамаюна видьма и зьыла. Я що е силы через плетень гайсанув и до хаты своей втек. Никому не говорыв, тильки вам. И вы щоб мовчалы мне.