Казачата слушали, затаив дыхание. Кто с легкой завистью, оттого что их товарищ смог увидеть то, что не довелось увидеть другим. Те, что помладше, слушали со страхом в глазах. Каждый знал, что бабка Аксинья занимается знахарством, но никто из них никогда не заходил к ней на баз.
– Тююю, та ты брэшэшь, чи ни! – нарушил молчание Николка Кушнарэнко, внук шабера деда Трохима.
– И ничого нэ брэшу. За что купыв, за то продав, – уверенно ответил рассказчик.
– Харе, робя, лясы точыть, тай лякалки балакать. Гай-да раков варыть, – подбодрил всех Николка, внеся оживление в нависшую тишину.
Где-то совсем рядом громыхнули два ружейных выстрела.
– Должно быть, с поста пуляют, – важно заметил старший из компании, что поведал страшную историю о станичной знахарке.
От неожиданности казачата повскакали на ноги, всматриваясь в сторону поста. Над дальним перелеском, где ерик соединяется с излучиной реки Марты, зависло сизоватое облачко. До слуха казачат долетели отрывки смазанных фраз.
– Раки подождуть. Гайда, робя, до поста. Подывымся шо там робыться, – сказал Николка Кушнарэнко, наспех натягивая шаровары и рубаху на мокрое тело.
– Эй, Лушпай, а ты чого?
Лушпай сидел как завороженный, глядя неотрывно в одну точку. Николка подошел к товарищу и тронул его за плечо. Тот вскрикнул от неожиданности и издал характерный звук.
– Фуууу, – протянул Николка, давая малому подзатыльник, – шоб ты сказывся, Лушпай. Як та порося.
– Николка, выдчыпысь вид него. Бачиш вин слякался, – казачонок, из тех, кто был постарше, вступился за младшего товарища.
– А чого Лушпай бздыть, нэвозможно стоять, – ответил Николка.
– Вин воздух спортыв с ляка. Вин ще малэнький, – и другой казачонок вступился за Лушпая.
Николка сконфузился и уже более спокойно ответил:
– Так я ж и кажу, шо вин так набздив, шо аж воздух испортыв.
И, стараясь перевести внимание с Лушпая на предстоящие приключения по дороге к посту, добавил:
– Гайда, побачимо шо там робится. Лушпай, швидко одягайся, чекаемо на тебэ.
Наскоро одевшись и забыв о раках, всем гуртом помчались казачата к казачьему посту. Не до раков сейчас. Казаки зазря стрелять не станут. Стало быть, что-то важное случилось. Может, абреки снова, а может, еще что.
У каждого в голове мелькала шальная мысль стать свидетелем стычки станичников с черкесами.
Попрощавшись с Иваном и Ониськой, оставшимися нести сторожевую службу на баштях, казаки, ведомые сотником Миколой Билым, направили своих коней в сторону станицы. Оставалось каких-нибудь полторы-две версты. Сердце радостно билось, оттого что родная хата уже рядом.
– Гнат, – подозвал к себе одного из братьев Раков Билый, – коней ведите к летнему базу у степу. В станице им делать сейчас нечего. Коневоды пусть с вами идут, там и останутся с конями, а вы в станицу опосля повертайтесь Ты за старшего.
– Добре, батько! Улагодым! – отчеканил Гнат.
– Да ладно тебе, удумал тоже… «батько», – отозвался Микола. – Батько наш, атаман, в станице.
Гнат, приложив руку к папахе и отдав честь Билому, развернул коня и, улюлюкая на черкесский лад, пустив коня рысью, полетел в конец строя, где шли коневоды с их подопечными. Косяк станичных лошадей пополнился черкесскими из аула. Нужно было быть внимательными, чтобы чужие кони обвыклись и были приняты в станичный табун. Курган взволнованно пофыркивал, иногда раздавалось его нетерпеливое ржание, несколько раз он пытался затеять потасовку с черкесскими конями. Таким образом Курган показывал, кто истинный хозяин в табуне.
Отделив черкесских коней от станичных, коневоды во главе с Гнатом Раком погнали оба косяка к летнему базу, что был устроен в степи.
– А ну, станичники, – повернувшись к казакам, крикнул Микола, – не гоже в станицу возвращаться без песни. Запевай!
– Ой на гори снежок трусэ, – бодро откликнулся Василь Рудь. И сотня крепких голосов подхватила:
– Та-ра-ра. Ой на гори снижок трусэ.
– Ой там козак коня пасэ, – продолжил нараспев Василь, и станичники подхватили дальше: – Та-ра-ра. Ой там козак коня пасэ.
Василь запевал первую строчкку:
– Соби й коню огонь крясэ. – А казаки дружно подпевали, повторяя строчку:
Та-ра-ра. Соби й коню огонь крясэ.
Соби воду нагривае, та-ра-ра.
Соби воду нагривае.
Свои раны промывае, та-ра-ра
Свои раны промывае.
Ой вы, раны кровавие, та-ра-ра.
Ой ви, раны кровавие.
Чем вы, раны, рубаные? Та-ра-ра.
Чем вы, раны, рубание?
Острой сабльой рубаные, та-ра-ра.
Острой сабльой рубаные.
Неслась по округе песнь казачья, растекалась по степи, смешиваясь в акапельном звучании с дуновениями суховея, пролетала над травами-ковылями да котлубанью, огибая курганы, и растворялась в безбрежной дали, дышащей свободой и волей.
Билый, довольный исполнением старинной походной казачьей песни, подкрутил ус и громко крикнул в порыве:
– Добре, станичники!
Вдруг заросли ивняка, густо росшие по обочине шляха, зашевелились, и послышались негромкие голоса. Чуткое ухо сотника уловило детский тембр. «Небось станичные казачата, услыхав сигнал с башти, прибежали разведать что да как», – промелькнула мысль в голове Миколы. Улыбнулся смелости мальцов. «Добрые казаки будут». Но чтобы преподать урок малым, Микола выпрямился в седле, подал рукой знак станичникам «Остановиться» и, слегка откашлявшись, глядя в сторону зарослей ивняка, скомандовал:
– А ну, сорванцы, по одному гэть до менэ!
Казачата не ожидали, что их так быстро обнаружат, но делать было нечего. Следуя один за другим, всем гуртом вышли на шлях. Встали в линию, понурив головы.
– Дывысь, станичные, пластуны в ивняке ховалысь, – весело крикнул сотник. Эхом прикатился назад дружный хохот казаков.
– Так, курячьи ноги, живо гэть до станицы, хай встречают. Кажитэ козакы домой повертаются! – по-отцовски сказал Микола.
Казачата не стали ждать, когда повторят дважды, и довольные скорее тем, что им доверили принести в станицу радостную весть, сверкая босыми пятками, помчались в станицу.
Билый подождал, пока последний, самый младший из казачат, скроется за поворотом дороги и, поднимая руку, скомандовал: «Гайда!»
Тупая, давящая боль разлилась по раненой руке, в глазах помутнело, закружилось. Билый с трудом удержался в седле.
Глава 36Дома
Василь Рудь, спешившись, подбежал к своему командиру, чтобы подставить плечо, если тот вдруг будет заваливаться на бок.
Билый остановил приказного, показывая жестом руки, что справится сам.
Василь, постояв с минуту, вернулся к своему коню и вновь сел в седло. Казаки молча смотрели на Билого.
Тот выпрямился, стараясь скрыть гримасу боли. Здоровой рукой, коснулся области раны под черкеской. На ладони остались следы алой крови. Отер руку о полог черкески, посмотрел на своих боевых товарищей, задержался взглядом на встревоженном лице Марфы и скомандовал казакам:
– Пошли!
И вновь зазвучала песня. Зазвучала лихо, задористо. Ей вторил ровный топот коней, оставлявших глубокие сакмы в густой пыли.
– Наши йидуть! Козакы повертаются! – разнеслось по станичной улице.
Казачата дружно, гуртом неслись по направлению к хате атамана. Теперь-то никакой дед Трохим не остановит. Донесут радостную весть первыми. А атаман с дедом Трохимом и с отцом Иосифом сами шли навстречу раскрасневшимся и вспотевшим от бега казачатам. Когда до станицы донеслись звуки выстрелов, то все, кто был в саду или на базу, услышав этот сигнал, выбежали на улицу, спрашивая друг у друга о том, что могло случиться. Спустя минуту к ним присоединились и те, кто сидел по хатам, скрываясь от жары. И вот уже центральная улица, где стояла хата атамана Билого, наполнилась людом станичным: стариками, женщинами да казачатами разных возрастов.
– Козакы с набега вернулись. Наши йидуть! – вновь раздалось дружное созвучие детских голосов.
– Спаси Христос!
– Счастье-то какое!
Скопление народа разом заволновалось. Из образовавшейся толпы станичников раздались частые радостные возгласы:
– Слава Богу за все!
– Господи, хоть бы живой!
– Звэрнулы вьязы, стало быть, басурманам! Вот и доброе дило! – загудела станица, как улей пчелиный.
Отец Иосиф негромко читал молитвы, истово осеняя себя крестным знамением – руки в черной рясе мелькали, как лопасти мельницы. Казачата с опаской посматривали на него, ожидая какого-то знамения или чуда. Ангелы с неба не спускались, и они снова запрыгали вдоль дороги, не справляясь с возбуждением.
Дед Трохим, думая о своем внуке Василе, украдкой смахнул слезу с правого глаза. Тут же сделал вид, что расчесывает пятерней длинную седую бороду.
– Соринка, – ответил коротко на молчаливый взгляд атамана, стоявшего рядом с ним. – Окаянная! Казачата, бесовы души, пыль столбом подняли, вот что-то и в глаз попало!
Сам атаман был торжественно строг, неумело скрывая волнение, понимающе кивнул, думая: «Как Микола? Жив ли? Не ранен? – мучал себя вопросами. – Господи, помоги!»
За палисадником, стороной, стояли работники из хохлов. Лицо Марийки было такое же белое, как ее платок на голове. Выполняя наказ хозяина, она примчалась одной из первых на центральную улочку. И теперь во все глаза высматривала Марфу. Но сердце ее нет-нет да и сжималось от мысли, что она скоро увидит Василя. Взявший силой ее казак теперь грел душу, порождая фантазии, от которых заливалась огнем. И хоть к знахарке и притащили хлопцы раненого и побитого Пашку Кочубея, который, говорят, бредил ей, ноги ее стояли здесь. Она ждала чего-то и надеялась, отдаваясь полностью грешным мыслям.
Станичный дьякон, подбирая полы серой от пыли рясы, пулей припустил к звоннице. Вскоре над станицей разнесся праздничный перезвон колоколов. Все станичники поочередно повернулись в сторону церкви и трижды осенили себя двумя перстами, вознося молитву Господу. А перезвон, накатывая волнами, плыл по воздуху, растекаясь по станичным улочкам, крышам хат, отзываясь эхом от ближних горных хребтов. Где-то там, на башти, скрывшейся за перелеском и излучиной Марты, услышав доносившиеся до слуха раскаты колоколов, Иван Колбаса и Ониська Козуб сняли папахи и перекрестились.